Поэтесса

Николай Удальцов, 2013

История любви, в которой, кроме ответов на многие вопросы, стоящие перед нами, сфомулирована Российская Национальная идея…

2

…Звезда сверкнула в небыльном сиянье,

Заговорила светом, а не звуком.

Небесное оставив одеянье,

Легла нагой в протянутую руку.

Сведя своей случайной ролью

Земную и небесную заботу.

Ее свобода

— выбирать неволю.

Ее неволя

— выбирать свободу…

Позвонив мне наутро и прочитав эти стихи, написанные ночью, Лариса продемонстрировала мне, что уже приступила к реализации плана возвращения нравственных долгов человечеству.

А мне пока нечего было ответить на ее вопрос:

— Что ты делаешь? — и потому пришлось сказать правду — не всегда верный, но все-таки выход.

А уж вход в новую ситуацию — почти всегда:

— Опровергаю, — честно признался я.

— Что? — удивилась Лариса, продемонстрировав чисто женское отношение к окружающему нас миру — услышав тон, которым был задан ее вопрос, можно подумать, что мир таков, что в нем нечего опровергать.

— Опровергаю утверждение о том, что единственной формой существования материи является движение, — произнося эти слова, я вздохнул. И мой вздох с одинаковым успехом можно было отнести и к несовершенству законов, определяющих наше представление о мироздании, и к моему собственному несовершенству.

Лариса, подумав немного, выбрала несовершенство мира, и не обозвала меня банальным лентяем.

Она просто спросила:

— Это как это может быть?

— Недвижимо валяюсь в постели.

— А ко мне вчера вечером приходил мой бывший муж.

— Зачем? — ревность коснулась моего сердца своим затупившимся от многократного применения копьем.

И мне не стало за это стыдно — ревность осуждает только тот, кому она недоступна.

— Зачем? — повторил я.

— Не знаю, — даже по телефону я услышал то, как улыбнулась моя поэтесса:

— Он корреспондент нашей местной газеты. Экономический обозреватель. Что-то говорил о возможном пересмотре итогов приватизации, но я ничего не слушала.

Я думала о тебе.

— Бывший муж? — переспросил я, а потом, помолчав, продолжил еще не начатую мысль:

— Скажи ему вот что…

— Что сказать? — голос Ларисы посерьезнел. Видимо, она не представляла себе, что мне есть что сказать ее бывшему мужу, экономическому обозревателю, которого я никогда в глаза не видел.

— Скажи своему бывшему мужу, что пересмотр итогов приватизации уже произошел.

— Когда это?

— Вчера…

…Иногда я говорю так, что со мной трудно не согласиться.

Иногда — так, что сам не знаю, нужно ли мне самому с собой соглашаться?

Или стоит повременить с таким безответственным делом.

Лариса отлично понимала это, хотя была нормальным человеком и понимала, что понимает совсем не все.

Это ее достоинство я оценил очень давно…

–…Объясни мне, дуре набитой: что люди видят в твоем ауросимволизме? — этот вопрос она задала мне однажды, где-то в середине нашей очередной внеочередной дискуссии по теме, которую коротко можно было определить словами: «На кой черт нужно России искусство — если Министерство торговли искусством в нашей стране уже есть?

И функционирует успешно».

Ответить мне было легко.

Не потому, что ее вопрос не имел никакого отношения к тому, о чем мы говорили — такое между разговаривающими случается совсем не редко. А отвечать невпопад, наша общенациональная традиция — и даже не потому, что меня спрашивала красивая женщина.

Просто спор наш действительно был в середине.

А середина спора — это когда почему спорят, уже не помнят, а к чему могут прийти — еще не понятно…

…Вообще-то, с женщинами я стараюсь не спорить.

И даже как-то высказал мысль о том, что с женщинами можно спорить только в двух случаях:

— Первый — это когда мужчина хочет с женщиной поссориться.

— А второй? — спросил меня кто-то.

— Что — второй?

— Второй случай, когда мужчине можно спорить с женщиной?

— Когда мужчина — глупец…

…Впрочем, начало спора о культуре было несложно вспомнить, потому что это был спор совсем не о культуре.

О жизни.

А значит, это, ко всему прочему, был еще и не спор.

Лариса сказала что-то о том, что на культуру выделяется мало денег, и я ввязался, вместо того чтобы промолчать:

— Следовательно, худо без добра все-таки есть.

— И что же это такое — «худо без добра»?

— Наше Министерство культуры без денег.

А потом, после нескольких извивов мысли и блужданий по словам, был ее вопрос о моем ауросимволизме.

–…Ты, Лариса, — ответил я, своим вздохом изображая полную безысходность ситуации, — ничего не понимаешь в ауросимволизме потому, что ты — женщина, веками угнетаемая, по забитости своей не знающая иных забот, кроме поиска избы, в которую ты могла бы войти. При условии, конечно, что изба непременно окажется подожженной с четырех углов. И то только после того, как переостанавливаешь всех мчащихся во весь опор коней.

И ауросимволизм — явление для тебя непонятное потому, что он с судьбой не борется.

Ауросимволизм не воюет вообще ни с кем.

Потому что то, как выглядит событие, ауросимволизм заменяет представлением художника о том, как выглядит содержание этого события.

Ауросимволизм — это попытка заменить факт сущностью.

— И в чем же сущность факта? — спрашивают меня каждый раз, когда я начинаю говорить об ауросимволизме, символике для души, направлении в живописи, основателем которого, кстати, или некстати, являюсь я.

Впрочем, я являюсь и единственным его представителем.

И, видимо, буду являться до тех пор, пока люди не просто будут задавать этот вопрос:

— В чем же сущность факта? — но и научатся на него отвечать.

Возможно, не всегда правильно:

— В мечте.

— А это нужно? — президент клуба современного искусства редко прерывал меня, и если делал это, то только для того, чтобы задать какой-нибудь по-настоящему важный вопрос.

Но так как я никогда и ни в какой ситуации не знал, как ответить на вопрос женщины: «А это нужно?», и не вполне представляю себе мужчину, готового ответить женщине на этот вопрос во всех ситуациях, я просто продолжил свою мысль:

— Ауросимволизм — это не осознанная, а неосознанная внутренняя потребность.

Для того, у кого она есть.

И еще — ауросимволизм не судья, не прокурор и не адвокат.

Он — свидетель.

И потому на него нельзя обижаться.

Хотя можно убрать, как помеху.

Как компромат.

— Все равно — ничего не поняла, — честно призналась моя поэтесса, и мне нечего было добавить, потому что я сам понимал не все.

— Только после твоих слов я и себя иногда понимать перестаю, — сказала Лариса, а я не подозревал, что ответ на эти ее слова у меня был готов давно. Просто я его никогда не высказывал.

Повода все как-то не было, но после слов Ларисы этот повод появился:

— Если начинаешь заниматься творчеством всерьез, то первое, что ты должна усвоить — не надейся на то, что тебя поймут твои зрители.

Второе — не надейся на то, что тебя поймут твои родственники.

— А третье есть?

— Конечно.

— Что?

— Не надейся на то, что ты сама себя поймешь.

— Почему?

— Потому, что творчество — это осознанное стремление заниматься неосознанным.

— Интересно.

— Что — интересно?

— Что такие умные мысли первыми приходят именно в твою голову, а почему-то не в мою? — улыбнулась Лариса. И я отвел душу тем, что перевел дух:

— Первое, что должно приходить в голову человеку, это то, что то, что приходит ему в голову — приходит в голову ему не первому.

Лариса помолчала, склонившись так, что под распущенными волосами не стало видно ее лица, а потом тихо сказала:

— Ясно.

— Что — ясно?

— Что ты — болтун.

Ауросимволизм… Творчество…

Да ты просто рассказал о том, почему женщины хотят рожать детей…

–…Просветитель, — улыбнулась Лариса и, кажется, даже показала мне язык. — Давай, просвещай народ.

Только это — зря.

— Почему это — зря? — почти серьезно вступился я за народ.

— Потому, что есть мнение: просвещай народ, не просвещай…

А он все равно останется… народом…

…Этот разговор происходил в концертном зале нашего клуба, помещении человек на сто пятьдесят, с хорошей акустикой, позволяющей не только слушать, но и молчать.

Но, даже помолчав, связи между тем, что говорил я, и тем, что сказала Лариса, я не нашел. Видимо, это произошло потому, что она постоянно оказывалась очень сложным человеком.

Поэтому мне было с ней легко.

Я давно заметил, что мне легко со сложными людьми.

Мне тяжело с простыми.

И вряд ли я отдавал себе отчет в том, что мое серьезное отношение к современному искусству началось именно с такого отношения к окружающим меня людям…

…Я занимался ауросимволизмом, в котором ничего не понимали мои современники, вместо того, чтобы заниматься реализмом, в котором ничего не понимал я.

Впрочем, здесь у меня было одно оправдание — реализм ничего не понимал во мне…