Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15

Николай Ольков

Для сибирского крестьянина не было слов и понятий более дорогих, чем свобода и земля. Без того и другого – погибель. Этот роман о том, как горстка крепких крестьян вступила в противоборство с властью, когда НЭП был заменен сплошной коллективизацией. Полтора десятка семей ушли тайно в глубину тайги. А потом война…

Глава вторая

Обратную дорогу Мирон не торопил коня, лежал, завернувшись в медвежью шубу, вдруг вспомнил, как шарахнулся Вороной, когда он только что сшитую шубу бросил в кошевку: остался-таки в ней звериный запах. Под шубой завернутая в чистую тряпицу Зининого приготовления колбаса, ее же каравай белого хлеба и бутылка того французского коньяка. Мирон уже сделал пару глотков: водка лучше, а всего лучше самогон тройной очистки, который готовит жена его Марфа Петровна. По ржи он договорился, как только семена поступят в уезд, сразу все отправляют в Бархатово Курбатову. По досрочному освобождению брата тоже вроде решено, такой человек, как Щербаков, зря обещать не станет. Вроде исполнено задуманное, только на душе сумно. От начала до конца вспоминал разговор с председателем исполкома, и вдруг осекся: а для чего ему вдруг потребовалось разводить такую серьезную беседу с первым попавшим крестьянином? Да, дружба с уважаемым человеком купцом Колмаковым позволяла видеть в новом госте порядочного человека, видно, и первые мнения, высказанные Мироном, понравились председателю. Вот и захотел он обкатать готовящиеся перемены на свежем человеке. Значит, не свои, конечно, варианты ломки деревни отстаивал Щербаков, вопрос-то, видно, уже обсосали и только ждут момента. Мирон похолодел: как отдать, во что вложил столько трудов, столько средств?! Земля, которую не просто так отпускала тайга, зато какие хлеба растил на ней Мирон! А гумно, не гумно, а зерновой склад, такие амбары поставил, такие навесы под инвентарь. До весны мог держать хлеб, ждать, пока цены подскочат, а уж потом обозами вез в уезд и брал свое. А скот? Каких нетелей пригоняли ему степные люди, какие коровы из них выросли, утро-вечер по ведру молока от каждой, и телочки все в матерей. Молоко жирное, купил сепаратор, от односельчан отбоя нет, сливками не разбрасывался, бил масло, хранил в леднике, где вода застывала — так умно был устроен. А зимой Курбатовское масло оптом скупали купцы, значит, тоже прибыль имели. Пилораму с американским керосиновым двигателем купил, столько лесу кругом, каждый год выруба под пашню, пиленый лес тесом и досками уходил в уезд и дальше. А дом? Дом ведь тоже при НЭПе построил, каленый кирпич закупал, метровые стены выложил, второй этаж из сосновых бревен в полобхвата, пазы выбраны глубокие, мхом проложены — в палец сдавило. Все постройки вокруг, и избушка летняя, и для скотины ферма рубленая, и баня просторная. И это все отдать? Кому? Синеокому? Да они в одно лето все прожрут, пропьют и в продажу пустят. А что делать? Не отдать — пристрелят, как чуваш того мужика. Думать надо, Мирон, думать. Да не в одиночку. Вот так и сделаю.

На другой день, проверив все хозяйство и не найдя изъянов, Мирон вернулся в дом к обеду. Марфа Петровна сама стояла у печи, была у нее одна девушка в помощницах, да дочка, отрок десяти лет. Сыновья, трое все, по приказу отца закреплены за сепаратором, фермой и пилорамой со столяркой. У отца спрос строгий, не столько с работников, сколько с сыновей своих, которых хотел видеть продолжателями семейных дел и толковыми хозяевами.

— Марфуша, ты наставь на кухне, незачем в столовую таскать.

— Мой руки, оно и правда, на кухне и дух-от особый, и аппетит лучше.

Мирон тяжело опустился на стул, жена глянула в лицо и спросила осторожно:

— Миронушка, ай не ладно что? Вижу, ты какой-то озабоченный из уезда вернулся. Я не встреваю, мне глядеть на тебя такого больно.

Муж не хотел разговаривать, но и жену чтобы не обидеть, сказал кратко:

— Не переживай, рожь будет, по Никифору один добрый человек обещал помочь. Все складывается.

— Ну и дай-то бог! — перекрестилась Марфа. — Хлебай суп, а я жаркое выну из печи. Славно упрело, как ты любишь: свинина с капустой квашеной.

Мирон поел быстро и неохотно, только чтобы не расстраивать жену.

— Детки не вернулись из школы?

— Нету. Настенька пришла, а те строем ходят и какие-то пирамиды делают.

Мирон переспросил:

— Какие еще пирамиды?

— Тятя, это акробатика называется, друг дружке запрыгивают на плечи в три ряда, а самый высокий потом пионерский салют отдает.

Мирон сплюнул и вышел во двор. Он уже определил, с кем надо посоветоваться, и быстрым шагом вышел на улицу. Редкие прохожие приподнимали шапки и кланялись с уважением, он отвечал тем же. Первый по пути дом Семена Киваева. Звякнул кольцом калитки, вошел смело, потому что знал: кавказский кобель днем в клетке, а если с ним один на один доведется человеку — порвет на куски.

Мирон остановился и крикнул:

— Хозяин!

Семен вышел из пригона с вилами, навоз подбирал. Поздоровались.

— Ты, сказывают, в уезд мотался? Какие там новости?

— Вот ты и опередил, приходи вечером после управы ко мне, я еще несколько путних мужиков приглашу, расскажу про новости.

Семен кивнул:

— Приду, вижу, что новости не особо радостные. Угадал?

Мирон горько ухмыльнулся:

— Это кому как. Синеокому, думаю, это будет в радость, а нам с тобой… Ладно, мне еще до края села надо дойти, до Лепешина Евлампия. Да по пути в четыре дома.

Обошел всех, все дома, во дворах, все обещали прийти. Домой вернулся уставший, давно столько пешком не ходил, да зимой и работы меньше, все хозяйство в куче, отвык. Жене сказал, что придут мужики, но говорить уйдут в избушку, потому что все курят, за вечер весь дом прокоптят. А чай, если надо, на плите вскипятят, посуда там есть.

Мирон каждого встречал и провожал до места. Когда все собрались, гостей оказалось шестеро. Он глянул: вот эти мужики и составляют костяк села, большие пашни сеют, много скота держат, у того же Кирилла Даниловича Банникова по три гурта каждое лето в отгоне, мяса осенью продает большими сотнями пудов. Захар Матвеевич Смолин держит паровую мельницу и с десяток ветрянок по деревням, мукой снабжает весь край. Евлампий Фролович Лепешин лесом занят, железной дороге шпалы поставляет. Фома Гордеевич Ляпунов и Егор Кузьмич Киреев хлеб растят, тоже по три сотни десятин сеют и каждый год добавляют. У Семена Аркадьевича Киваева мастерская по выделке шкур, все шьет, от тапочек меховых до тулупов. Все мужики трезвые, семейные, детные, в жизни уверены, да и не особо озабочены иными делами, кроме своих. И вот он им сейчас должен сказать, что власть не сегодня — завтра все у них заберет и передаст бедноте? Не поверят!

— Долго молчишь, Мирон, должно быть, не шибко обрадуешь, коли по рюмке не подаешь и в дом не пригласил? — спугнул неловкую тишину Фома Гордеевич. — Сказывай, как есть, что нового узнал в уезде.

Мирон еще раз оглядел своих товарищей, кивнул:

— Новости не баски. Не буду говорить подробностей, но свел меня случай с одним человеком, очень близким с властью, и долго мы беседовали, он все выведывал, какие настроения у крепких мужиков. Я ему честно ответил, что нынешняя власть нам по душе, налог хоть и не шутейный, но это — не разверстка. И все он мне о крепких, а потом вдруг озаботился о бедноте. Я ему прямо сказал, что бедный бедному рознь, некоторым государство могло бы и пособить встать на ноги, а иным, какие рванули когда-то в коммуну и сгорели не за идею, а за лень свою, и помогать не стоит, их придется в особые дома свозить на полное государственное обеспечение. И вот он мне предлагает: ты возьми к себе десяток бедняков, с землей и скарбом, но не работниками, а подельниками своими, значит, весь доход делить на всех. Вот тогда мы деревню поднимем. Я, конечно, ответил, что ни один хозяин не пойдет на такое. Он кивнул, мол, я так и думал.

— А чего тут думать? Нашел дураков! — не выдержал Семен Киваев. Его одернули.

Мирон продолжил:

— Тогда он мне и признался, что политика эта, которая нам так глянется, что можно нанимать работников, богатеть и прочее — дело временное. Сталин теперь боится, что в Россию может вернуться капитализм. Он не сказал, что они планируют в городах, там ведь промышленники — не нам чета, а в деревне все просто: что имеешь — отдай, и сам иди в работники в свое же хозяйство. Видно, посадят сверху партийного истукана, он будет командовать. Вот таков у нас завтрашний день.

Все молча курили, даже пришлось дверь приоткрыть.

— Ничего не сказал, когда это все планируется? — спросил Кирилл Данилович.

— Прямо не сказал, но намекнул, что будет по этому поводу решение партии.

Банников возмутился:

— Интересно, а нас они спросят? Если я не согласен? А семьи? Нет, мужики, этого быть не может. Мирон, без обиды: какой-то проходимец тебе наплел, а ты нас в испуг загнал. Разве плохо государству, что оно не сеет и не пашет, а хлебушко имеет, и немалый. А так же мясо и масло — ведь все сдаем по нормам. Зачем ему нарушать этот порядок?

— Резонно, — поддержал Кирилла Захар Матвеевич. — это провокация.

Егор Кузьмич сдвинул кружок с плиты и кинул в печку большой окурок:

— Мирон, мужик ты серьезный. Я тебя не спрашиваю, с кем ты говорил, но сам-то ты ему веришь?

— Если бы не верил, вас бы не собирал. Слово его твердое, и человек он солидный, при власти. Наша судьба мне ясна: отберут хозяйство — уберут и нас. Чтобы не вредили. Чтобы не мешали. Посадят. Сошлют. Оберут до нитки.

— Мужики, а если снова за обрезы? — робко намекнул Егор Кузьмич.

Никто не поддержал, только Евлампий Гордеевич откликнулся:

— Еще с того восстания не все вернулись. Мой брат сидит, у Мирона тоже.

Опять долго молчали, пока Мирон не спросил:

— Выбор у нас не велик: либо ждать и голову на плаху, либо придумывать что-то, чтобы опередить власти и не отдать нажитое.

— Это как?

— Чудно ты судишь.

— Как опередишь, когда все на виду?

Мирон встал, доволен, что затравил, теперь они тоже ночей спать не будут, все равно кому-то придет в голову разумная мысль. Расходились молча, но сговорились, что в воскресенье на заимке Евлампия Фроловича встретятся снова. Хозяин пообещал мяса на углях нажарить и доброй самогонки четверть прихватить.

Поужинав, Мирон сказал жене, что спать пойдет в избушку, забот много, надо обмозговать. Марфа со слезой глядела на мужа своего, шатнулась вроде прижаться, да одумалась: не до нее родному, за двое суток с лица спал, а не спросишь. В избушке Мирон откинулся на спину на жестком топчане, заложил руки за голову. Полежал, чтобы мысли устоялись, улеглись, весь день одна другую обгоняют. Теперь по порядку. Надо найти причину, чтобы сеять самую малость. Надо сообщить в уезд, что от сортовой ржи он отказывается. Семена припасенные продать, на его семена спрос будет, в амбарах замеряют и оплатят. Только золотом, никаких векселей или бумажных денег. Надо срочно отправить старшего сына к степнякам, пусть приедут, отдать им скот, они ребята толковые, ночью уйдут лесами, никто и знать не будет. Пилораму в последний момент сжечь, не оставлять. Мыслям своим преступным Мирон усмехнулся: лишиться всего можно, а семью куда? После такой пакости власть из-под земли достанет, был бы один — как гвоздь в доску, по самую шляпку спрятался бы. В тайгу бы ушел, срубил избушку и жил бы.

Мирон вскочил с лежанки. А если всем в тайгу уйти? Так далеко, что никто никогда не найдет. Да не одному с семейством, а всем хозяевам. И все ценное извести, продать, уничтожить, чтобы Синеоким ничего не досталось. Как Ленин подло поступил с доверчивым русским мужиком, разрешив ему жить, как он хочет, а когда до края допустил, когда и в городе, и в деревне нэпманны взяли силу, партия натянула вожжи, ажно шлея в тело врезалась. Они и хотели, чтобы толковые мужики подняли хозяйство, а потом отобрать и командовать самим. Нихрена у вас не получится обмануть Мирона Курбатова, он ужом проползет, черным вороном взлетит, но своего не отдаст.

Только согласятся ли мужики? У всех ли крепкий разум на крутые решения? Все ли первое и последнее слово в семьях имеют? Мирон этого не мог знать, это домашнее, не на показ, потому изрядно сомневался. Однако сам про свое решил: так и будет, как надумал. Если кто откажется, взять слово, что до могилы молчок.

Рано утром поднял двух старших сынов, Григория и Андрея. Велел положить в стременные сумки по шматку копченого мяса и караваю хлеба, кинуть за седла по полмешку овса и ехать к степнякам, Григорий там бывал и дорогу должен помнить.

— Помнишь? — строго спросил отец.

— Помню, тятя.

— Молдахмету на словах скажешь, что я сбываю весь скот, сорок коров, все в запуске, сорок бычков и телок годовалых. Пусть приезжает с народом и гоном тайно уводит скотину. Об условиях при встрече договоримся. Повтори.

Григорий повторил. Андрей добавил:

— Тятя, если братец что запамятует, я помогу.

Парни оседлали коней, укрепили перевязи, отец осмотрел обоих, насколько тепло одеты, проверил коней, одобрил. Открыл ворота и перекрестил. Подумал: «Началось!».

Чуть рассвело, подошел Семен Киваев. Поздравствовались.

— Я вчера сказал Фоме и Егору, чтобы закладывали свои тройки, зачем мы шесть подвод погоним?

— Верно. Они согласились?

— До слова. Харчей не будем брать?

— Нет. Евлампий с девками и охотником еще вчера уехал, надеется кабанчика завалить, есть, говорит, у него в ряму семейка. Что мыслишь по нашему делу?

Семен пожал плечами:

— Может, обойдется, Мирон? Может, этот твой начальничек тебя на испуг брал?

— Всяко может быть, — для приличия согласился Мирон, не желая продолжать толочь воду в ступе.

Через полчаса на двух тройках выехали в сторону тайги. Дорога тут была только тогда, когда вывозили шпалы, а сейчас шпалорезка стояла, и путь забило снегом. Тройки шли спокойно, спешить некуда. За версту запахло жареным на углях мясом, мужики заповодили носами.

— Вы как сроду голодные, — засмеялся Захар Матвеевич. — Сейчас по стаканчику самогонки и по куску мяса, а потом и дела наши обговаривать.

Охотник Евлампия Фроловича, похожий на бандита мужик, сидел на шкуре убитого вчера подсвинка и ел еще не прожаренное мясо, пуская по бороде дорожку сукровицы. Лет пять назад он бежал с лесоповала и вышел на шпалорезку. Там как раз оказался хозяин. Беглец подошел к нему и попросил приютить, бежать все равно некуда, никто не ждет. Евлампий согласился, и с тех пор этот угрюмый и неприятный человек сопровождал хозяина почти везде. Как тот сделал беглому документы — никто не спрашивал.

Мужики поскидали тулупы и разминали затекшие ноги. Евлампий велел подавать мясо в дом, гости тоже пошли, отряхивая снег и клочки шерсти с кошмы в кошевках. Расселись за широкий дубовый стол, мясо вывалили прямо на большой деревянный поднос, налили по стакану самогона. Было у мужиков какое-то смущение, как заговорщики собрались. Говорили ни о чем, только после спиртного чуть расслабились:

— Собрались думу думать, тогда надо натощак, сытому толковая мысля в голову не придет. Давай, Мирон Демьянович, с тебя все началось. Не пойми, как упрек, но взмутил ты наши души. Еще раз скажи: точно будут перемены? Или мы зря сердца рвем?

Мирон отодвинул нетронутый стакан:

— У меня сомнения нет. Прежде чем вас взбаламутить, я думал, и был такой вариант: никому ничего, свое хозяйство тихонько свернуть и податься в большой город. Пока решения властей нет, я имею право распорядиться своей собственностью. Потом совестно стало: а мужики? Вместе горбатили, во всем друг другу помогали, а я их бросил. Вот и решил вас посвятить в это дело. Один ум — это один, а нас семеро, скажите каждый, где выход?

— Как хотите, ребята, не верю, что государство может вновь пойти на мужиков, — подал голос Кирилл Данилович. — Разве сие разумно? Двадцать первый год они не забыли, да и мы помним. Только маленько утряслось, и опять мужика спиной к стене?

— Да не мужика! Не мужика, Киря, а нас, деревенских непманов, а разорят нас вот именно ради мужика. Нам придумают какое-нибудь враждебное название, и наши же деревенские на вилы поднимут. Ты думаешь, кланяются тебе, в рот глядят — то от большой любви? Хрен тебе, не любовь, это от большой нужды, потому что надеются: в трудную минуту ты кусок кинешь.

Захар Матвееевич встал над столом — могучий, кряжистый, сама сила:

— Мирон Демьянович, а пошто ты один не рванул от власти? Насчет того, что нас стало жалко, я не шибко верю, помнишь, я у тебя сто пудов пшеницы брал да вовремя не вернул — ты что сказал, когда приехал ко двору? Напомнить?

— Не надо. Я помню, и сие есть мое правило: взял, обещал — выполни. Но если вы сейчас откажетесь, уйду один. Вот мое предложение: уйти вглубь тайги, далеко, за Кабаниху. Парней прямо сейчас верхами отправить, чтобы леса навалили и на первый случай барак срубили. Хозяйства придется лишаться, продать, скот частью отдать в надежные руки, чтобы весной можно было перегнать. По снегу в одну ночь увезти семьи. Дорогу замаскировать, да и не пойдут нас искать, долго будут гадать, что случилось.

— А дома? А постройки? Им оставить? Сжечь, гори оно все синим пламенем! — разошелся Егор Кузьмич.

Мирон остановил его:

— Спалим — сразу определят, что вместе ушли, и могут власти поднять. И без того шуму много будет.

Семен Киваев, всегда долго молчавший, вдруг спросил:

— Бог даст, добрались мы до Кабанихи или еще дальше, барак ребята срубят, а дальше, дальше что? Сожрем, что прихватили, и наружу выползать, сдаваться?

— Работать будем, — просто сказал Мирон. — Лес изводить, землю пахать, сразу сеять, чтобы к осени хлеб был. Скот, каждой твари по паре, по насту еще надо будет пригнать на стоянку нашу. До травы дотянем, а там оживут. Брать маток, стельных, суягных, супоросных. Все надо учесть, до мелочи, потому что за спичками в Бархатову не вернешься.

— А ребятишки? Их же учить надо.

— Надо, — согласился Мирон. — А разве нет у нас грамотных людей? Самому необходимому научим, а потом вывезем в город. Мужики, время против нас. Молодежь надо отправлять уже на этой неделе. Верхами, с санями они угробят коней, а надо инструмент, харчи. Все продумать. Кто согласен на исход из села?

Все молчали. У Мирона даже закралась мысль, и она на мгновение показалась желанной: пусть все откажутся, он свое выполнил, дал шанс, все обрисовал, откажутся, останется один — личные дела решит в лучшем виде. Один за другим стали кивать, что согласны, только Кирилл Данилович с Захаром Матвеевичем промолчали.

— Пять хозяйств — это уже хорошо. Вы, мужики, слово держите, не дай бог кому…

— Насчет этого не переживайте, жалко только будет расставаться. Ведь, похоже, все это навсегда.

Действительно, как-то не думалось об этом раньше, а вот высказал Захар, и все приняло иной, серьезный, безвозвратный оборот. Вставали молча, одевались и заваливались в кошевки. Всю дорогу молчали. Перед самым селом Мирон остановил первую подводу, санки с обслугой Евлампия пропустили, вторые сани подошли вплотную.

— Я подробно распишу, что надо взять, прикину, сколько подвод снаряжать. Со своим хозяйством решайте, кто как знает, только тихонько, чтоб ни одна душа… Завтра вечером потемну всех сынов старше четырнадцати и холостых ко мне, сам объясню их задачу. И доверять опасно, молодняк, болтануть могут на вечеринках. Хотя уже не успеют, вечером инструктаж, день на сборы, а вечером в путь. Ну, бласловясь!

Мирон сидел в своей комнатке и записывал, что необходимо взять ребятам с собой. Сухари, мясо, сало, масло молосное, крупы, соль, чай, сахар. Котел общий и по чашке с кружкой и ложкой. Ножи разные. Из инструмента: топоры, пилы, точило, напильники, лопаты снеговые. Ружье каждому с запасом патронов разных, чтоб от рябчика до медведя с лосем. Всяко бывает. Одежда само собой, каждый сообразит. Для коней по мешку овса за седло, а в тайге на тебеневку, так у степняков кони всю зиму корм из-под снега достают. Глянул на часы, вышел в зал, спросил жену, где ребята.

— Уходили в избушку, там, должно быть.

Накинул полушубок, вышел, подышал морозным воздухом. Февраль. В конце подуют метели, спрячут след конный. Спустился с крыльца, в избушке лампа горит, открыл дверь. Сыновья замолчали.

— Помешал, что ли? — улыбнулся отец.

— Нет, тятя, — ответил старший, Андрей. — Хотели к тебе идти, да прижались еще на минутку. Днем-то мы кой с кем виделись, глаза прячут, похоже, не придут.

Мирон оторопел:

— Так и сказали?

— Нет, тятя, но видно было, что прячутся.

Мирон вышел. Такого оборота он не ожидал. Четыре мужика дали слово, у каждого по два-три добрых сына. И в отказ? Уперся головой в стену, в висках стучит. Что делать? Уговаривать? Не дети, должны соображать. Но не соображают. И что теперь? Одному уходить? Или в город, а потом за границу, если совсем худо станет? Н-е-е-т, это он себя успокаивает, никуда Мирон не тронется от родных могил, от тайги и земли паханой. Пропади все пропадом, уйдет с семьей, будет на воле, будет робить день и ночь, но на себя. Ему уж три ночи кряду снился Синеокий, придет в его сон и поулыбывается. Вот так же он будет щериться, когда поведут скотину со двора, когда зерно из амбара, отборное, семенное, будут выгребать, рассыпая по ограде плоды его трудов.

Вышел на улицу, недалеко дом Семки Киваева. Стукнул в калитку, потом громко, зло. Хозяин с крыльца:

— Кого нечистая на ночь глядя?

— Отворяй! — почти приказал Мирон.

— А, это ты, сосед, — залебезил Киваев.

— В дом не пойду, незачем, да и охоты нет. Вы все в отступную, говори, чтобы мне по селу не бегать и каждого недоделанного уговаривать. Не хотите — не надо. Только передай всем: забудьте, что был Мирон Курбатов и куда-то собирался с семьей. Я не грожусь, но если зачую, что мне на пятки наступают власти, найду способ отомстить, а порука у вас с сегодняшнего дня круговая. Шестеро знают — шестеро ответят. Прощай.

И сильно хлопнул калиткой.

А во дворе кошевка чужая стоит, Андрей с Гришей коня обихаживают, под фонарем у крыльца мужчина — тулуп на перила кинул — разминается.

— Верно сказано: приходи ко мне в гости, когда меня дома нет!

— Емельян! — обрадовался Мирон. — Ты какими судьбами?

Колмаков подошел, обнялись, пошли в дом. Марфа Петровна гостю поклонилась, улыбнулась приветливо, благо давно знакомы, а мужу тихонько на ушко:

— Мироша, мы отужинали, могу только пельменей сварить.

Муж кивнул и вернулся помогать гостю раздеваться.

— Морозец славный, главное, что без ветра. Я три дня, как из дому, был в двух волостях, магазины там у меня, посмотрел, прикинул. А до тебя осталось двадцать верст. Как не доехать?

Мирон провел гостя в свою рабочую комнату, кабинетом называть стеснялся, усадил в кресло, принес теплые сухие чесанки, тот с удовольствием скинул носки, надел пимы и блаженно потянулся. Некурящий Мирон вынул из шкафа хрустальную пепельницу, гость сразу занялся сигарой, а хозяин окном, которое было основательно законопачено на зиму. Запахло пельменями, Емельян Лазаревич улыбнулся:

— Пельмени твоей Марфуши первыми будут во всем уезде, нигде похожего не вкушал.

Мирон спросил:

— Коньяк, водочку?

— Ничего. Трезвые речи будут.

Вышли в столовую, гость с удовольствием поел, поучая:

— Пельмени надо уметь есть. А большинство вообще не имеет представления. Разве можно пельмень брать вилкой? Ни в коем разе! Проткнул рубашку, весь сок вытек, и что тебе досталось? Нет. Во-первых, пельмени подают в глубоких тарелках, как и делает Марфа Петровна. Во-вторых, наполовину они должны быть залиты бульоном. И кушать надо исключительно деревянной ложкой, чтобы не обжечься и чтобы не поранить пельмешек.

Поужинали, гость встал, поклонился хозяйке и кивнул хозяину: «Пошли!». В кабинете он снова закурил, минут пять наслаждался, потом резко погасил сигару:

— Ты помнишь разговор в моем доме с господином Щербаковым. Какие выводы ты для себя сделал? Конкретно?

Мирон подробно рассказал о встречах и разговорах с крепкими мужиками, о разработанном и согласованном плане, но в последний момент все отказались от этого варианта.

— Ты считаешь, что это хорошая идея — уйти в тайгу и все начинать с начала? В ней есть один плюс, который и вскружил тебе голову: это свобода. Ты ни от кого не зависишь, живешь, как хочешь. Видно, у твоих мужиков ощущение свободы, ее цены, не воспиталось, они останутся и создадут своими хозяйствами основу будущих сельскохозяйственных предприятий. Да, интересная ситуация. На днях у меня снова был Щербаков, долго говорили, спрашивал о тебе, какие выводы сделал крепкий и умный хозяин из им сказанного. Я ответил, что мы этот вопрос не обсуждали, и тогда Всеволод Станиславович обозвал нас дураками. Он не пугал, что выдает большой секрет, за годы общения мы очень тесно сошлись, так вот, не позднее начала будущего года состоится съезд партии, на котором и будет принято решение об отмене НЭПа. Для меня это просто закрытие магазинов и добровольная сдача их вместе с товаром каким-то новым организациям. В этом случае Щербаков допускает, что меня не расстреляют, не сошлют и не посадят. Из дома, конечно, выкинут, в общем, полный кирдык, как говорят степняки. У тебя все сложнее. Тебя будут грабить и унижать твои же работники, и, поверь мне, они получат от этого массу удовольствия. У тебя на глазах будет гибнуть все, что ты создавал. Тебя сошлют, в лучшем случае, на Северный Урал, это место назвал Щербаков. Итак, друзья отказались, что будешь делать ты?

Мирон перехватил интонацию:

— А ты?

Купец хмыкнул:

— Никаких секретов. Пока никто ничего не знает, продаю магазины, продаю дом, и под видом лечения на водах уезжаю в Крым. Вместе с Зиной. План очень реальный.

Хозяин с издевкой продолжил:

— Потом в Турцию и далее в Европу? А я так не могу.

Емельян Лазаревич встал:

— Отчего это ты не можешь? Жить в Париже или рубить лес на Урале? Что тебе милее?

Мирон ударил в стол кулаком:

— Не могу, Емельян, я и месяца там не проживу. Мое место здесь.

— Прости за ехидство, но оно будет занято.

Мирон промолчал, вроде обдумывал, как сказать:

— Тогда это просто ускоряет мое решение. Я с семьей уйду в тайгу, у меня три сына, мы сумеем обжиться вдали от властей и их реформаций. В ста верстах от уезда никто меня не будет искать, тем более, что оставлю дом и пилораму со столяркой, пусть пользуются.

Что и говорить, Колмаков неплохо знал натуру друга и предполагал, что он сделает что-то неожиданное, но уйти в глухую тайгу на пустое место, начинать жизнь заново с топора и сохи? Нет, надо употребить все свое влияние на него, подключить Марфу Петровну, хотя она против мужа и слова не скажет. Наконец, три парня. Что их ждет в тайге? А надо будет женить, какая девка пойдет в глушь? Или им бросать отца и выходить в мир? Так ведь сразу подберут ребята из ГПУ. Как ему это втемяшить? Нельзя его оставлять, он натворит столько, что потом и рад бы в рай…

— Мирон. Ты разумный человек. Тебе известно, что человек предполагает, а Господь располагает. Ну, оставим бога в покое, ему не до нас. Давай хотя бы в одном согласимся: оставаться в селе и продолжать жить, словно ты ничего не знаешь, ты не можешь. У тебя нет выбора, нельзя же считать разумным побег в тайгу. Потом, подожди, ты говоришь, что пятеро или шестеро отказались. А тебе не кажется, что они побегут впереди лошадей показывать дорогу к твоей заимке, как только мордоворот из ГПУ постучит наганом по его тупым лбам? Ах, они слово дали! Господи, прости его, он сам не знает, что творит! Все, ложимся спать, сооруди мне здесь ложе, а сам пойди к жене и все ей расскажи: что хозяйство продадим, соберем все денежки и поедем жить в Париж. Если она тебя не поцелует, завтра набей мне морду. Спокойной ночи!

Утром мордобоя не случилось, как и предполагал Колмаков, Марфа Петровна припала к груди мужа и робко прошептала: «Как скажешь, так и будет, Мирон Демьянович».

Чай пили прямо на кухне, молча, похоже, хозяин даже с некой обидой на гостя. Емельян засмеялся:

— Мирон, я твою натуру знаю, от задуманного ты не откажешься. И хозяйство поднимешь, и жизнь создашь вполне терпимую. Но дикое одиночество, даже поматериться не с кем. Как ребята это перенесут, а Марфа? У неё всех радостей — к соседке выскочить, вроде как соль кончилась. А дальше, дальше-то что? Ребят женить надо, опять в мир выбираться. А тут ГПУ ждет. Плюнь на эту затею, от гордыни она, а не от разума. Айда, провожай незваного гостя. Да, прости господи, заговорил ты меня сразу, я про новость забыл. Дело брата твоего пересмотрели в уездном суде и дали досрочное освобождение. Так что жди.

Мирон обнял друга:

— Спасибо тебе, Емельян.

— То не мне, Щербакова надо благодарить, так, позаочь. Он дал указание, семь человек попали под амнистию. Жди.

Седая дымка снежной пыли поднялась за умчавшейся кошевкой Колмакова, Мирон запер ворота на крепкий засов и взялся за скобку калитки, когда увидел идущих к нему мужиков. Остановился, подождал. Подошли Смолин, Ляпунов, Киреев.

— Поговорить надо, Мирон Демьянович, — несмело обратился Захар Смолин. — Мы с Банниковым в прошлый раз отказались, а теперь, оказывается, вся кампания распалась. Вчера вечером собрались мы снова, да в газете «Правда» пропечатано, что будет партийный сход или как его там, и там намеком, не напрямую, но можно сдогадаться, сказано, что главный вопрос по деревне. Вот так.

— Газетку где взяли?

— Синеокий принес ко мне домой, тычет пальцем, а там подчеркнуто, не он, конечно, кто-то грамотный пометил. Потому мысля твоя верная: сами не уйдем — увезут под конвоем. Вечером весь молодняк придет к тебе, сам с ними решай, а то бабы уже в голос ревут, отпущать не желают.

— Бабам пока не надо все рассказывать, прищемите им языки, чтобы не сгореть нам на месте. Ребят жду. Мои тоже поедут.

Мужики поклонились и разошлись. Мирон позвал десятилетнего Никитку и велел настрогать до десятка карандашей и тетрадку чистую разделать на листы: пусть записывают, что брать, а то приедут без спичек. Старших окликнул, пошли отобрали двух лошадей покрепче, кобылу и жеребца. Глянул записи тут же, в конюшне: слученная кобылка, но родит только осенью, так что выдюжит дорогу. Жеребец спокойный под седлом, зверя не боится, Мирон его на охоту брал. Собрали все, что раньше описал отец, увязали, все инструменты, кроме топоров, без череньев, в лес все-таки едут. Утром все к седлу закрепить, и в путь.

Ребят набилась полная избушка, хоть и не мала размером. Сели кто где, молчат, ждут старшего. Мирон начал с того, что парням отцы уже сказали: надо готовить место для будущей деревни. Вперед всего сделать большой шалаш с открытым верхом, чтобы дым выходил. Посередине костер, непременно один дежурный, договориться, как меняться. Мясо можно не брать, оно в лесу бегает. По пустякам не ссориться. Выбрать себе троих главных, за ними все права. И в любом случае из леса одному или двоим не уходить, даже если обида сердечная. Главный обоз будет в конце марта, когда снег сядет. Значит, к апрелю барак должен быть готов. Железо для временных печей будет в обозе.

Андрей и Григорий достали большие листы бумаги с чертежом барака. На семь семей надо семь клеток, ширина барака шесть, длина тридцать пять метров. Пазы утеплять нечем, потому придется рубить пазы широкие и чистые, чтобы ложились плотно. Окон не делать, только два дверных проема. Бревна не длинные, чтобы полегче ворочаться с ними, и соединять в замок. На пол и потолок колоть трехметровки пополам и стелить плотно. Под лесом из тонких сосен невысокий, в два метра, загон для скотины. Вот такая работа.

— Ребята, времени у вас мало, дорога дальняя. Многие знают Кабаниху, большое болото, вам лучше его объехать, вдруг где майны или родники. От Кабанихи уходите вглубь леса, чтобы она оставалась у вас слева. И делайте затеси на соснах, чтобы мы по вашему следу пошли. Все, ребята, запишите, что надо взять каждому, Григорий, диктуй. Завтра день на сборы, выходите ночью, чтоб никто не видел, вам надо три деревни на пути пройти затемно, а там тайга. Мы, семьи ваши, надеемся на вас, так что в добрый путь.

Своих собирал сам. Грише отдал часы, показал, как заводить. Принес круглый прибор, компас, на стеколке царапина:

— Сын, стрелка все время показывает одно направление. Я специально рисовал схему, где мы, где Кабаниха, куда вам направляться. Сразу за Ивановкой следи за дорогой и сверяй с компасом. Дорог может быть много, мало ли куда мужики ездят. А ты двигайся на эту царапину, чуть влево, чуть вправо — главное: направление не потерять. К Кабанихе выйдете на четвертый день, ты ее сразу узнаешь: густой камыш от самого берега. Там осторожней, кабанов много и волки рядом непременно. Ружья заряжены и на предохранителях.

Вышел во двор, еще раз все проверил, ночь не спал, в четвертом часу поднял ребят. Мать уже стояла в дверях, сдерживая слезы, потому что муж не велел, плохая это примета, когда со слезами провожают. Да разве удержишь ее, соленую, если две кровиночки твоих едут неизвестно куда, и будут среди тайги, на морозе, рядом со зверьем. Но удержалась, только позвала сынов, встали они на колени, и мать благословила иконкой маленькой.

— Гриша, спрячь за пазуху, прибудете на место — к сосенке ее укрепи, она защитница рода нашего уж, поди, века три.

Поцеловала детей и ушла с глаз. Отец дождался, когда ребята сядут в седла, поклажа мешала, еще раз все потрогал, хлопнул по спине того и другого:

— Пошли!

В полуоткрытые ворота мелкой рысью выскочили на улицу, выехали на край села, за пять минут собрались все.

«Это добрый знак!» — подумал Мирон, незаметно проводивший сынов до околицы. Мгновение — и колонна конников исчезла в темноте.