Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15

Николай Ольков

Для сибирского крестьянина не было слов и понятий более дорогих, чем свобода и земля. Без того и другого – погибель. Этот роман о том, как горстка крепких крестьян вступила в противоборство с властью, когда НЭП был заменен сплошной коллективизацией. Полтора десятка семей ушли тайно в глубину тайги. А потом война…

Глава третья

Легкой рысью, след в след, полтора десятка коней тихим шагом прошли лежащие на их пути три деревни, которые еще спали, и ничего никто не видел. За Ивановкой нашли едва приметный сверток, летняя лесная дорога, с полкилометра до тайги ехали шагом, по команде Андрея Курбатова меняя переднюю лошадь на последнюю. Андрей снял меховую рукавицу и тронул круп Белолобка — влажный. Подумал, что зря не уступил отцу, который советовал седлать Карего, потому что на нем каждый день возили навоз в кучу у гумна. Куча два года будет преть, а потом на поля — вот и пшеничка, и просо, и подсолнечник. Да, зря тогда Андрей заартачился, Карий шел бы сейчас влеготку.

Вошли в тайгу, сосны стоят стеной, потому снегу меньше. Остановились, коней свели в круг, вынули удила, лошади фыркали, пробуя холодный снег. Парни тоже встали в кружок, приплясывали, разминаясь.

— Никто не замерз? — по-взрослому заботливо спросил Андрей.

— Трое вон в снегу лежат, окоченели, — пошутил Сергей Смолин. Посмеялись.

Иван Киваев спросил:

— Дорогой пойдем?

Андрей кивнул:

— Она же к самой Кабанихе ведет.

— А ты посмотри, на дороге снег, а на стороне нету. Забивает ее ветром.

Андрей выскочил на обочину: верно, местами даже земля голая, ветры тут по верхам гуляют, а внизу тишина.

— Молодец, Ваньша, стороной и пойдем, коням легче.

— Пожрать бы пора, — пожаловался Федя Лепешин, самый молодой, но плотный парень.

— Все правильно, в это время мать ему блины начинает метать, в три сковороды не успеват, и приходится Федьке блин хлебом прикусывать.

— Врешь ты все, — смутился Федор.

Вмешался Григорий:

— Ребята, без обид, и под шкуру не лезьте друг дружке, нам только подраться не хватало. Обедать будем в час дня, отец мне свои часы дал.

И опять тронулись, теперь уж где кто видел поудобнее проход. Шли даже рысью, не особо торопя лошадей. Солнца не было, серый сумрак окутал тайгу, зато без ветра. К Григорию подъехал Володя Ляпунов, они ровесники, обоим по семнадцать.

— Ты под ноги смотришь?

— Лошадь смотрит, ей шагать, — улыбнулся Гриша. — Ну, говори.

— Волчьи следы видел, раза три, вчерашние.

Володька с детства с отцом на охоту ездил, дело знает. Григорий спросил:

— Думаешь, напасть могут?

— Это только вожак знает. Вообще не должны, но коней напугать могут, где потом хохоряшки собирать будем?

— Вот видишь, что значит охотник! А я еду, лесом любуюсь, свои думы думаю.

Владимир ехидно заметил:

— Про Варьку Лепешину думки? Нет, Курбатов, просто так я тебе ее не отдам. Ты же знал, что она мне глянется — зачем влез?

Григорий вскипел:

— Брось, Ляпунов, амуры тут разбирать. Волки рядом, а он в ревность впал. Забыли разом! И ружье свое вынимай, подзови, кто лучше стреляет, распределитесь, кто впереди, кто сзади.

Крикнул, чтобы ехали кучнее, а сам уже про ночь думал. Самое тяжелое во всем этом путешествии — ночи. Костер греет только одну сторону, так что крутись. Лошадям пятую часть овса, потому что не менее пяти ночей придется проводить в пути. Отец говорил, что лучше бы расседлывать лошадей, но это всю амуницию снимать, а завтра снова крепить. Это час потерь. Да и не каждый сумеет как следует, все-таки дома отцы снаряжали.

Остановились перекусить. Решили костра не разводить и чай не ставить, поели хлеба с мясом и салом, зажевали снегом, и в путь. После обеда отвязала лыжи, уздечки соединили вожжами и пошли — половина впереди, половина сзади. Григорий наблюдал и делал заметки: многие едут без желания, дай бог, чтобы до места вытерпели, а там в работе некогда будет слюни распускать. Несколько ребят радости своей не скрывают, что вырвались, это самостоятельные, на них надо надеяться. На лыжах разогрелись, да и лошадям легко, но скорость движения упала. Оставшиеся до нормы десять верст на лыжах до темноты не дойти. А ведь надо и ночлег готовить. Но команды снимать лыжи не давал. Все умели ходить, все бывали в тайге, зайцев гоняли в ближних к деревне березовых колках.

Володя Ляпунов тихонько окликнул:

— Гринь, глянь туда.

С верхушек деревьев сваливались шапки снега, подряд, как будто кто-то их специально сбивал.

— Это рысь, заметь, их три или четыре. У них теперь гон, случка. Еще драться будут. Конечно, голодные, когда женихи разберутся и рыси спарятся, вот тогда опасайся. Они же голоднехонькие от любви. Ты, наверно, и по себе знашь. Ладно, молчу. На ходу она не нападет, а встанем на ночлег — можно ждать.

— Она и на человека кинется? — осторожно спросил Григорий.

— На лошадь может. Сразу в глотку впивается и висит, пока та не упадет. Отец говорил.

— А если их пугнуть?

— Можно. Нас они видят, но у них другие интересы. Давай попробуем.

Обошли колонну и выбежали вперед. Присмотрелись, качнулась вершинка, вскинули ружья, выстрелили. Рыси взвыли, камнем свалились с деревьев и быстро стали удаляться в сторону.

— Не вернутся? — спросил Григорий.

— Не должны. Я ж говорю: гон у них.

Запыхавшийся Федя Лепешин подбежал первым:

— Кого подстрелили?

— Кабанчика тебе на ужин, — усмехнулся Володька.

Стало смеркаться. Григорий пошел вперед выбрать место для ночлега. Через версту наткнулся на удобное место: широкая поляна, лес выпилен, но сучки остались, должны быть сухими. Взял толстую ветку и с хрустом сломал. Хорошо. Из срубленных сучьев сложил костер, остальные прибрал рядом, чтобы всю ночь поддерживать огонь. Подошли свои. Коней поставили кругом, уздечки связали, каждому насыпали порцию овса. Вода в котле закипела, заварили чай, Григорий предложил, пока есть хлеб, нажимать на сало, мясо потом можно и без хлеба. Договорились, что в карауле будут по двое, меняются через три часа. Часы установил на такой бой, не проспит. Наломали свежих еловых веток, устелили вокруг костра, все свободные от вахты упали и сразу захрапели.

Григорий спал чутко. Он ценил уважительное отношение отца, поручившего такое важное дело, ценил и то, что все ребята в походе сразу признали его верховенство, хотя он ни разу об этом не говорил. Всхрапнула лошадь, он вынырнул из-под еловых веток, присел. Костер едва горел. Встал, подкинул сучьев, три больших чурки, которых наготовили с вечера. Обошел вокруг — нет дежурных. Стал пересчитывать сгрудившихся ребят — спит охрана. Григорий улыбнулся: ну, и что с ними делать? Завтра перед строем выговорить? Придется. Обошел лошадей, все спят стоя, отец учил его определять. Лошадь может спать стоя и вполне нормально отдохнуть. Ноги прямые, голова и репица хвоста чуть опущены, спина прогнута. Звякнули часы, пошел поднимать смену.

— Парни, вы ходите, так все видно и теплее. Прислушивайтесь. На коней смотрите, они вперед беду учуют. Если что — меня тихонько разбудите, стрелять не надо, кони могут испугаться, где потом их искать.

— Они домой уйдут.

— Знамо, что домой, а нам-то совсем в другую строну.

Перед рассветом поднял всех. В костер скидали последние бревна, вскипятили воду в котле, доели хлеб с салом. Из темноты стал вырисовываться лес. Можно ехать. Григорий глянул на компас и определил направление. Днем компас постоянно доставал из-за пазухи. Решили на обед не останавливаться, пожевать на ходу, а потом спускаться на лыжи. Внезапно кони завсхрапывали, раздули ноздри, остановились.

— Ружья к бою! — крикнул Григорий. В который раз пожалел, что не взял с собой собаку. Осмотрелись, прислушались — тихо. Но лошади волнуются. По двое пошли в разных направлениях — вперед и в стороны. Условный знак — свист. Уже минут через пять кто-то слева свистнул, кинулись туда, а навстречу Митя Киреев:

— Берлога! Медведь спит, и пар идет.

— Парни, отведите лошадей стороной, да и нам тут делать нечего. Вдруг этот дурак проснется, и куда мы?

— А я бы от свежей медвежатинки не отказался, — хохотнул Ваня Киваев.

— Там, дома будем медведя добывать, без мяса пропадем, — пообещал Григорий и пошел вперед, глянув на компас. Он и сам не заметил, что назвал домом то, чего еще нет, куда только идет маленький отряд первопроходцев. День прошел без приключений, ночью стало сильно холодно, Григорий велел пилить сосны и разводить костер для лошадей. Смолистые двухметровые коротыши загорались охотно и давали много тепла, кони успокоились и дремали.

Рассвет проспали все. Григорий очнулся, вылез из лежбища, и устыдился: белый день на дворе. Совсем светло. Всем крикнул подъем, подпихнул котел со снегом к костру, опять горячий чай и мерзлое вареное мясо. Встали на лыжи, чтобы согреться, лошадей увязали цугом, Вася Банников сел на ведущего и пустил вереницу быстрым шагом.

Григорий прикидывал, сколько верст прошли за два дня, получалось, что к вечеру, если все нормально, подойдут к Кабанихе. Это шестьдесят верст от дома. Ему хотелось верить, что по двадцать верст, как говорил отец, они в день проходят. Спасала густая тайга, почти бесснежная, пушистые кроны не допускали снег до земли, потому и лошадям было легко, и на лыжах скорее, чем пешим. Кабаниха. Оттуда еще день пути, так сказал отец.

Темнело. Вверху еще светит морозное солнце, а в тайге наступают сумерки. Команде приходится жить по таежному времени, ведь надо снова обустраивать ночлег. Парни привычно пилили деревья, выстилали ветки, зажигали костры для себя и лошадей. Овса осталось еще на одну кормежку. Григорий похвалил себя, что утром не пообещал ребятам к вечеру быть у Кабанихи. Его испугал выстрел. Вскочил, кинулся на шум и встретил веселую кампанию: Федя Лепешин убил глухаря. Отдал тяжелую птицу молодым для обработки, а сам хвалился:

— Мы мимо проехали, они даже не посмотрели в нашу сторону. Тогда я тихонько вернулся и одного сбил. Те улетели.

Глухаря съели до косточек, выпили всю сурпу, даже повеселели. Вечер казался теплым, определившись с дежурными, Григорий дал команду спать. Он понимал, что особенно у молодых ребят силы на исходе, вечером попросил старших молодняк в караул не ставить. Он и сам вымотался основательно, но вида не давал, понимал, что стоит ему пожаловаться, вся команда потребует отдыха. А какой отдых у костра? И чем кормить лошадей? Нет, нельзя расслабляться. С этой мыслью он укрылся полушубком, натянул на себя густую еловую ветку и уснул. Дежурные менялись сами по его часам.

Утром он с Димкой Киреевым проверил лошадей и поправил крепеж амуниции. Кажется, ничего не потеряли, все на месте. Пошел передом на своем Белолобке, быстрым шагом, переходя на рысь. Так шли часа три, Григорий давно уже ехал в конце колонны, когда раздался мальчишечий крик, страшное ржание лошади. Андрей кинулся туда. Лошадь Вани Киваева лежала со сломанной в колене ногой, сам Ваня ушибся при падении, но был на ногах. Андрей обошел с другой стороны: барсучья нора, лошадь ступила прямо в нее и не успела выдернуть ногу. Ваня плакал. Григорий подозвал Владимира:

— Надо снять с лошади седло и всю амуницию, разделить на три или четыре коня. И сразу уводи ребят.

— А ты? — спросил Андрей.

— Я застрелю лошадь, нельзя ей мучиться.

Когда колонна ушла и скрылась из виду, он подошел к лошади со спины и выстрелил в ухо. Животное дернулось, судорожно ударило ногами и затихло.

— Прости меня, Пегуха, но другого выбора у меня нет, — сказал он тихо и побежал догонять товарищей.

Гибель Пегухи всем испортила настроение, но тайга стала реже и снега на земле больше. Стали чаще менять идущего передом, у Григория сердце замирало: сейчас только Кабаниха может поднять настроение команде. Глянул на часы — третий час дня. До темноты пара часов. Если этого времени не хватит, он может думать, что ошибся в направлении, и что тогда? Даже мысли такой боялся, не только слов. Сел на коня, крикнул, что чуть выскочит вперед, чтобы не погнали за ним, рысью проехал версты три и выскочил на поляну. Впереди — стена густого камыша. Григорий заплакал: свершилось! Проехал вправо — края не видать. Ладно, заночуем здесь, а утром выйдем на южный берег Кабанихи, и от него день пути до места, названного отцом. Подъехали ребята, кричали «ура!», радовались. Большая группа пошла рубить камыш, другие выставляли в стену поперек ветра, носили сушняк и разводили костер. Сшевелили семейство кабанов, те выскочили, секачь издал угрожающий вопль, ребята схватились за ружья.

— Отставить! — крикнул Федор, ходивший с отцом на кабанов. — Пусть идут, а я вон того кабанчика щелкну, последнего, чтобы папаша не заметил.

Секачь еще долго рычал и нюхал воздух, потом рявкнул и кинулся вдоль камыша, буровя мордой глубокий снег, расчищая дорогу семейству. Федор выстрелил, поросенок ткнулся носом в снег и затих. Когда семейство скрылось, Федор отправил двоих за тушкой, держа наготове ружье. Обошлось. Кабанчика оснимали, выпотрошили, вода в котле только натаяла, порезали мясо на мелкие куски, чтоб скорей сварилось, и упали на камышитовые матрасы. Федор снимал пену и подбрасывал под котел сухие сучья.

— А что дальше, Григорий? — спросил Сережа Смолин. — Далеко еще нам?

— Теперь уж рядом. Утром пойдем вдоль стены камыша, когда она повернет, мы от нее строго по компасу, если за день не дойдем, то прихватим другого.

— У коней овес кончился, — сказал кто-то.

— Молодец! — крикнул Григорий. — Все, кто свободен, вынимаем ножи и в болото, там должна быть трава, шумиха. Каждому нарезать по охапке, все равно мясо еще долго будет вариться.

Кони ели шумиху без особого энтузиазма, потому что овес им успели высыпать. Григорий посмотрел и повел еще за охапкой: утром съедят, это точно.

Наевшись мяса, стали спорить, кому идти в дежурство. Глаза слипались, а надо три часа ходить, проверять. Григорий не вмешивался, график есть график, и пошли те, чья была очередь.

Утром поднял ветер. Снег несло так, что свету белого не видно. Поехали вдоль камыша, навстречу ветру. Кони бежали легко, потому что ветер выдирал снег с берега, но время шло, а камыш не кончался. Григорий опять проехал вперед: вот он, поворот. Вынул компас: направление на ближний клин сосняка, языком выходящий из тайги. Еще через полчаса в густой тайге отдышались: ветра нет, теплее. Опять вытянулись в нитку, один за другим, быстрым шагом пошли вглубь тайги. Буреломы приходилось объезжать, терять время, зато потом вышли на кедровник, место чистое, хоть пляши. Опять прибавили шаг. Обедали на ходу вчерашним мясом, не останавливались ни на минуту. Кони, кажется, понимали хозяев, что это последнее усилие, и шли резво. Когда совсем стемнело, Григорий остановил коня, все собрались вокруг.

— Кто скажет, сколько верст мы прошли от Кабанихи?

Никто не рискнул сказать.

— Думаю, не меньше пятнадцати, — предположил Владимир.

Григорий кивнул:

— И я так думаю. Значит, надо еще пять. Такое условие старших. Потому прошу высказаться: или заночуем, или будем пробираться дальше, благо ночь месячная.

Он видел, что все уже измучены холодом и недосыпанием, но понимал, что оставаться на ночь из-за пяти верст пути нет смысла. Потому сказал:

— Едем вперед, только пять верст, это два часа всего.

Он опять уехал первым, чтобы определить место остановки, не знамо, по каким приметам, но определить: вот тут будет деревня. И сразу разгрузить лошадей, пустить их на волю, пусть добывают корм из-под ноги. Переночевать, и с утра рубить тонкие сосны и ели для большого шалаша, выгораживать укрытие для лошадей. Выехал на поляну. Ни одного деревца, с десятину ровной и чистой земли. Вот тут и быть!

Наскоро собрали костры для себя и коней, наломали лап еловых на постель и укрытие, еще раз определились с дежурными и спать. Уставшие кони копытами разгребали снег и ложились, откинув копыта. Да, им досталось. Григорий лег последним, подкормив оба костра.