Осенние сны

Николай Варнава

Осенняя книга. В нее вошли тексты, написанные в разное время на протяжении двенадцати лет. Это короткие рассказы, миниатюры, личные воспоминания, стихи и пьеса «Судьба импресарио», которая, надеюсь, будет интересна некоторым моим друзьям. Книга содержит нецензурную брань.

Барабан

Я никогда не завожу будильник, зачем. Барабанная дробь будит меня по утрам. Когда бьет барабан, я знаю, что уже — восемь и пора вставать. Я лежу, смотрю в окно и слушаю четкие отрывистые звуки, вспарывающие тишину летнего утра. Барабанная дробь — это не музыка, но что-то близкое к музыке. Под нее хорошо вставать, делать зарядку, или идти в бой — примкнув штыки, плечом к плечу, держа строй, — вместе побеждать радостно, а умирать — легко, я стою у окна и смотрю, как они идут по сером плацу.

Утро в отделении всегда начинается одинаково: завтрак — в девять (молочная каша, белый хлеб с порцией масла и сладким чаем), потом прием лекарств, они встанут в очередь, и старшая медсестра строго по списку будет выдавать таблетки и маленькие стаканчики с питьем. Они как дети, за всем надо следить, — чтобы поели, приняли лекарства, нашли свои тапочки, вернувшись с зарядки, — зарядка в восемь, и они идут по кругу под хриплый барабан, а барабанщик — молодой, серьезный, с выпрямленной спиной и широко разведенными локтями, только палочки мелькают, отбивает ритм. Я знаю, что барабанщик у них настоящий, из «Черных псов», он долго лечился здесь, а когда вышел, группа уже распалась, и он вернулся, теперь он проводит зарядку, праздники, а по субботам — танцы.

Сегодня суббота и барабан молчит, зато звучит музыка, и они выходят, сразу все — мужчины и женщины в синих и зеленых пижамах, — и танцуют друг с другом. Первый танец — белый, всегда — белый, так решил барабанщик, больные приглашают больных, и звучит медленная музыка, старая песня — «Nothing else matters», и все танцуют, а те, кто не умеет, стоят и смотрят на остальных. Я уже знаю некоторых, — вот этот толстяк всегда танцует один, а та черноволосая девушка никогда не танцует, но очень любит смотреть на других. Она стоит, покачиваясь в такт музыке, и улыбается, прижимая к груди рыжего медведя, ее зовут Жанна, я слышал, как однажды толстая санитарка кричала: «Жанна, домой!» У меня тоже есть любимая игрушка, серый волк, у него сзади, там, где шея, есть такое отверстие, если туда вставить палец, и пошевелить рукой, — он смешно распахивает пасть и таращит стеклянные глаза, совсем как живой. Я тоже люблю музыку, если бы я был одним из них, то мог подойти к ней и встать рядом. Ничего, что я не умею танцевать, у меня есть волк, а у нее медведь. Я скажу: «Жанна — смотри», и волк будет раскрывать пасть с мягкими тряпичными клыками. А потом я скажу: «На, бери, это — тебе». И она улыбнется и возьмет волка, пусть у нее будет медведь и еще волк. А потом я возьму ее за руку, и мы будем стоять рядом, а когда закончится песня, мы пойдем на завтрак, парами, не разнимая рук.

Глупо все это, никогда этого не будет, я чужой, хотя не так уж сильно отличаюсь от них. Если я даже решусь перелезть через забор и присоединиться к ним, бдительные санитары тут же заметят меня и выведут за территорию. У меня есть синяя пижама, почти такая же, когда я оденусь и проникну в здание, это будет только полдела: мне нужна будет койка и комплект белья, питание и лекарства. Но даже не это главное — без медицинской карты и направления со мной даже разговаривать не станут. Но, раз дело только в этом, то все решается — карта у меня на руках, а направление я напишу сам и распишусь, все равно никто ничего не поймет — у врачей самый неразборчивый почерк в мире. Перед тем, как уйти, я оглядываю себя в зеркало, а потом запираю дверь, выхожу на улицу и бегу к невысокому железному забору. До него каких-нибудь двадцать метров и я бегу по зеленой траве, усыпанной желтыми листьями.

Мне нужно успеть, пока он поет.