Джоконда и паяц

Наталья Солнцева, 2013

Время, как разочаровавшийся в себе творец, неумолимо уничтожает женскую красоту… А женщины любыми способами пытаются ее спасти. Так было и будет всегда. И если возникает хоть малейшая возможность удержать время и увековечить свою красоту, женщины согласны на все. Их не страшит даже смерть. Какая выдумка, что все модели известных художников умирали рано! Что отдав своей копии на холсте всю жизненную энергию они тихо угасали. Красавица Алина уверена, что она сможет стать второй Джокондой, затмить своей красотой портрет близкой подруги, вернуть обожание мужа. Ведь художник дьявольски талантлив, она необычайно хороша собой, а влюбленный мужчина ревнует и пророчит смерть, если она вдруг решится позировать. Чушь и предрассудки… Если бы не странная смерть предыдущей натурщицы известного художника.

Глава 2

Подмосковье. Деревня Черный Лог

Седовласый великан подметал во дворе опавшие листья, когда его кто-то несмело окликнул.

— Эй… Санта, подойди-ка!

Он поднял голову. За забором стояла деревенская баба в темном платке и заношенной куртке. При ближайшем рассмотрении баба оказалась женщиной средних лет, измученной несчастливой семейной жизнью и тяжелой работой. Черный Лог вымирал. Дома пустовали, детишки рождались редко, мужчины спивались. Современный коттедж, каковым являлся дом, в котором служил великан, был единственным в деревне приличным строением. Он стоял на отшибе у самого леса и пользовался худой славой. Местные обходили его стороной. Без серьезной надобности баба бы не рискнула сюда явиться.

— Чего тебе, Федотовна? — недовольно спросил Санта, открывая калитку. — Корова пропала? Или «чупакабра» в курятник повадилась?

Слуга не любил, когда его без толку отвлекали от работы. Баба топталась за забором, поеживалась и молчала.

— Язык проглотила? — рассердился великан. — Давай, выкладывай, за чем пришла. У меня времени в обрез.

Федотовна боязливо заглянула во двор.

— Хозяйка твоя дома?

— Любопытной Варваре нос оторвали, — буркнул Санта. — Слыхала?

— Ты меня не пужай. Я по делу.

Нынешняя владелица коттеджа, как и его покойный хозяин{Подробнее читайте об этом в романе Н. Солнцевой «Копи царицы Савской».}, жила замкнуто, обособленно. С соседями общался только слуга. Он покупал у деревенских продукты домашнего производства. Сплетничали, что Санта обхаживает Маруську, у которой берет молоко, сметану и сыр. Сама Маруська на все вопросы краснела и отнекивалась. Но местных кумушек не проведешь.

Перед тем, как отправиться к хозяйке таинственного дома, Федотовна посоветовалась с Маруськой. Та обнадежила. Дескать, иди, обращайся, коли нужда есть. В крайнем случае сошлешься на меня. В коттедже тоже люди живут, не укусят.

— Какое у тебя может быть дело? — уставился на бабу великан. Метла в его ручищах казалась тростинкой. Хрусть, и переломится.

— Ты меня во двор-то пустишь али как? — не сдавалась гостья.

— Чужих пускать незачем.

— Это я чужая? — обиделась баба. — Мой дом через улицу от вашего. Неужто запамятовал? Ты ступай, хозяйке доложи, так, мол, и так… просьба великая к ней имеется. Бывший хозяин, Агафон, нам не отказывал. Мы ему не докучали, но если невтерпеж было, завсегда помогал. Сам знаешь!

Санта не хотел ничего знать. Раньше Агафон принимал деревенских, которые, впрочем, прибегали к его услугам исключительно редко. Но после его смерти подобный визит был нанесен впервые.

— Санта! — раздался с порога звонкий голос хозяйки. — Кто к нам пожаловал?

Глория вышла прогуляться по саду. Она была в спортивном костюме и кроссовках. Должно быть, ее совершенно обычный вид придал Федотовне смелости, и та закричала, махая рукой:

— Я к вам! А этот черт не пускает!

— Что ж ты женщину за калиткой держишь, Санта? — улыбнулась хозяйка. — Впусти ее.

Великан с недовольной миной посторонился, и Федотовна бодро засеменила по дорожке навстречу Глории, опустив, однако, глаза.

— Я вас слушаю.

— У меня большое горе, — не поднимая глаз, пожаловалась гостья. — Сын вернулся.

— Разве ж это горе?

— Пьет он… шибко пьет. С утра до вечера квасит, не просыхает.

Санта с лязгом захлопнул калитку и вернулся к уборке территории. Осень в этом году выдалась сухая и ветреная. Закончилось бабье лето. Ширк-ширк — подметал он желтые листья под визгливые причитания Федотовны. Ширк-ширк…

— Папаша его, муженек мой окаянный, от пьянки умер, чтобы ему пусто было, — зачем-то перекрестилась она.

Странные противоречия, мирно уживающиеся в людях, не переставали удивлять Глорию. Ладно бы Федотовна упомянула Царствие Божье, — так нет же. А крестом себя осенила.

— От меня вы чего хотите?

— Агафон покойный от чертова зелья заговор знал, — пробубнила баба. — И верное средство давал.

— Какое же? — удивилась Глория.

— Камешек беленький… гладенький, будто горошина. Велено было его в стакан с самогоном бросить и в полнолуние на окошко поставить. А наутро дать тот самогон алкашу выпить. И все! Больше мужик на зелье глядеть не мог. Рвало его до коликов и судорог, так что раз и навсегда от выпивки отвращало.

— Что ж вы мужа не вылечили?

— Дак… он давно помер, еще до того, как Агафон у нас в деревне поселился. Да и боязно. Камешек тот-то не от Бога, сказывают, а от лукавого. Второй раз его использовать нельзя. После, когда алкаш примет «лекарство», Агафон приказывал пойти на старый погост и закопать камешек в землю, чтобы никто не знал где.

— Ага, — кивнула Глория. — Интересно.

Она вдруг вспомнила железную шкатулку, которая стояла в мастерской Агафона, полная молочно-белых камешков размером с горошину. Сколько Глория ни пыталась разгадать их предназначение, в голову приходили только луна, водка и пьянство. Наконец она решила, что камешки — просто образцы лунного камня из коллекции минералов, собранной карликом. Лишь теперь до Глории дошло, что за «лунные камешки» хранились в шкатулке.

— Значит, вы хотите избавить сына от алкогольной зависимости? — по-врачебному выразилась она.

Федотовна, продолжая разглядывать потрескавшиеся носки своих сапожек, энергично кивнула.

— А не страшно просить у лукавого?

— Страшно, — быстро, мелко перекрестилась баба. — Но я на себя грех возьму! Больно сына жалко. Один он у меня, кормилец. Окочурюсь, похоронить некому будет. Сопьется ведь… пропадет!

Глория задумалась. Почему бы ей не помочь бедной женщине, которая потеряла мужа и теряет сына? Не будет большой беды, если она даст просительнице камушек из Агафоновой шкатулки.

Федотовна по-своему истолковала ее колебания и вытащила из кармана завернутые в носовой платок сбережения, отложенные на черный день.

— Вот, все, что есть, — протянула она деньги. — Не побрезгуйте.

— Не надо, — очнулась «колдунья», как прозвали в деревне новую хозяйку коттеджа.

— Без платы нельзя, — серьезно возразила Федотовна. — Не поможет «лекарство».

— Тогда лучше картошки нам дайте, морковки, капусты.

— Картошки? Ладно! — обрадовалась просительница. — Деду Сергуне скажу, чтобы завтра же привез. У него лошадь с телегой. Завтра же и доставим. Значит, поможете?

— Куда деваться? Идемте в дом.

Федотовна оглянулась по сторонам и замотала головой. Ей было боязно заходить в «ведьмино логово», но и во дворе стоять неловко. А ну, как кто из соседей увидит? Слухи поползут по деревне: мол, Евдоха Майданова совсем чокнулась, с нечистым якшается. Хотя молодая приветливая женщина в спортивном костюме ничем не походила на ведьму, просительница вся взмокла от волнения.

— Не пойду, — нахмурилась она. — Здесь подожду.

— Здесь не получится. Не хотите в дом, пройдите в беседку. Под открытым небом такие дела не делаются.

На это Федотовна согласилась. В беседку можно. И в дом заходить не придется, и от любопытных глаз подальше.

Она опасливо уселась на деревянную лавку под увитой плющом крышей беседки, а Глория быстро взошла на крыльцо дома и скрылась за дверью. Потянулись напряженные минуты ожидания. Было слышно, как орудует метлой громадный слуга да трещат неугомонные сороки на дереве.

— Кыш! — прикрикнула на них Федотовна. — Кыш вы, трещотки!

Ладони у нее вспотели, и она вытерла их о полу куртки, мысленно прося прощения у Господа. На что только не пойдет мать ради своего родного дитяти.

Сады в Черном Логе почти осыпались. Ветер сбивал с ветвей последнее золото. Только зимние яблоки алели на голых деревьях да пунцовые гроздья рябины. С неба лилась пронзительная синева, солнце купалось в разноцветной от палой листвы речке. От этакой красоты аж дух захватывало и казалось, что есть в жизни и любовь, и счастье, и покой…

Федотовна вздрогнула, когда перед ней словно из-под земли выросла хозяйка коттеджа. На самом деле Глория не подкрадывалась и не собиралась пугать и без того напуганную просительницу. Просто та глубоко задумалась.

— Вот то, что вам нужно, — сказала она, раскрывая ладонь, на которой сразу засветилась в солнечных лучах волшебная горошина. — А как поступить с камешком, вам известно. Повторять не стану.

— Я ничего не напутала? — зачарованно уставившись на горошину, осведомилась Федотовна.

— Ничего. Только лучше, чтобы человек по собственной воле от пьянства отказался. Не от водки, — подчеркнула Глория, — а от чрезмерного ее употребления. Вы меня поняли?

— Сам Пашка нипочем не откажется, — забормотала просительница, осторожно завязывая камешек в чистый носовой платок, извлеченный из-за пазухи. — Он завзятый. С детства такой был. Ни в чем меры не знает! Едва техникум закончил, на заработки подался. Сначала в Москву, потом в Тюмень ездил, потом еще куда-то. Прикатит домой, как снег на голову, пьет, гуляет, сорит деньгами-то… нет чтобы матери сарай починить, крышу поправить…

Глория ее не слушала, думая о том, что насилие над человеком даже с благой целью — не самое правильное воздействие. И последствия такого воздействия могут быть непредсказуемы…

Москва

Бывшие одноклассники вышли из ресторана. Лавров — сытый и довольный, Рафик — взъерошенный и смущенный. Он понимал, что не сумел убедить школьного товарища в серьезности своих подозрений. Тот обещал разобраться, но с изрядной долей скепсиса. Творческие люди-де впечатлительны, им всякое померещиться может.

— Не так страшен черт, как его малюют, — на ходу бросил Лавров, направляясь к черному внедорожнику на парковке.

— Твой? — спросил Грачев, глядя на сверкающий «фольксваген-туарег».

— Служебный, — уклончиво ответил Роман. — Тебя подвезти?

— Нет, спасибо… то есть да, да! — спохватился художник. — Если ты не занят, я бы попросил…

— Я на работе. Но могу уделить тебе еще час. У меня шеф вредный. Трезвонит каждую минуту и требует отчета, где я нахожусь, что делаю. Вот, слышишь?

Сигнал мобильника подтвердил его слова. Лавров сбросил звонок и повернулся к Рафику.

— Садись, горе луковое. Куда везти-то?

— В мастерскую… если тебе не трудно.

По дороге художник молчал, и Лавров мог без помех обдумывать его историю. Со слов Рафика выходило, что Артынов вступил в сговор с дьяволом и тот наделил его сатанинской гениальностью, которой раньше и в помине не было. Естественно, не бескорыстно, а взамен на душу. Теперь картины Артынова изумляют чудесной игрой красок и поразительной живостью. Казалось, люди, изображенные на полотнах, вот-вот задышат, в их жилах побежит кровь, а волосы зашевелятся от ветра.

Такое мастерство снискало Артынову быструю славу, и он начал брать за портреты приличные деньги. Раз от разу ставка, назначенная им за свою работу, существенно возрастала, но клиентов не убавлялось. Вдобавок ко всему Артынов начал запирать дверь мастерской на ключ, чего раньше никогда не делал.

«Каждый живописец мечтает о собственной «Джоконде», — разоткровенничался Грачев. — Шедевре, который останется после него в веках и будет восхищать потомков. Похоже, Артынов ищет натурщицу, способную стать моделью для его «Джоконды». Вообще-то он бесстыжий плагиатор!»

«Как это? — удивился бывший опер. — Он что, копирует чужие полотна?»

«Почти. Артынов берет за основу известную, знаменитую картину и повторяет ее в деталях, но с другой натурщицей. Его любимый художник — Боттичелли. Видел «Рождение Венеры?»

«Ну видел, — с трудом припомнил Лавров. — Репродукцию. И что?»

«А то, что Артынов вместо боттичеллиевской Венеры пишет другую женщину — в том же окружении, в той же позе, в тех же красках, — но с другой фигурой и другим лицом. Публика в восторге!»

«Разве это плагиат?»

«Формально не придерешься, — признал Рафик. — Каждый волен писать то, что в голову взбредет. Выставлять такое уважающие себя галереи не станут, но публика млеет от восхищения. Состоятельные поклонники таланта Артынова наперебой предлагают устроить выставку в принадлежащем им помещении, но Сема крутит носом. Представляешь, как обнаглел?»

— Здесь сверни налево, — донеслось до Лаврова, и он включился. — Потом направо, в переулок, — подсказывал художник. — Вон тот дом с лепниной. Там мы и ютимся под кровлей, аки голуби. Вернее, Артынов уже не голубь… он орел. Кондор!

Роман притормозил, втиснулся между маршруткой и «шевроле», высадил Грачева, вышел сам и поднял голову, вглядываясь в темные мансардные окошки наверху дома. Синее небо, облитые солнцем полуголые тополя во дворе, деревянные лавочки — мирный городской пейзаж не предвещал ничего зловещего.

— Артынов мог бы себе мастерскую покруче оборудовать, — объяснял Рафик. — Только он суеверный. Здесь у него поперло, и он боится спугнуть удачу. Знаешь, когда прет — нельзя ничего менять.

— Да?

Подобная концепция казалась Лаврову сомнительной, но он кивнул, чтобы не обижать школьного друга.

— Зайдешь? — с надеждой спросил Рафик. — Я тебе картины покажу. Ты ведь моих работ ни разу не видел?

Бывший опер пожал плечами. Ему не хотелось тащиться наверх, но он понимал, что Грачев не отстанет. Не сегодня, так завтра придется сюда наведаться. Лучше не оттягивать. При всей своей безалаберности Рафик умел быть настойчивым.

— Ладно, пошли.

Художник воспрянул духом и чуть ли не вприпрыжку направился к парадному. Если Ромка сразу не отказал, значит, уже не откажет. Разберется, что за чертовщина творится с Артыновым. Может, удастся уберечь Алину от рокового шага и спасти ей жизнь.

— Артынов у себя? — спросил товарищ, поднимаясь по выщербленным ступеням.

Дом явно нуждался в ремонте. Скорее всего, жителей выселят, а здание продадут инвестору, который приведет его в порядок.

— Семы сегодня нет, — радостно сообщил Рафик. — И завтра не будет. У него ангина. Температура под сорок, дома лежит, лечится. Потому я тебя и пригласил, что нам никто не помешает.

«Как пить дать, поведет меня в мастерскую коллеги по кисти, — подумал Лавров, слыша пыхтение художника. — Небось давно руки чешутся заглянуть, чем таким особенным занимается везунчик Артынов, что в краски подмешивает. Не кровь ли человеческую, как Парфюмер добавлял жидкость с запахом тела женщины в свои духи?»

— Может, он невинных младенцев убивает, — со скрытым сарказмом предположил Лавров. — И настаивает на их крови акварель… или эту, как ее… гуашь.

Рафик остановился и дернул его за рукав.

— Ты чего, Ром? Ты серьезно?

— Я по-другому не умею.

— Вообще-то Сема маслом пишет…

— В масляные краски тоже кровь добавляют, — тоном знатока заявил бывший опер.

Он решил отомстить Рафику за испорченный день. Было жалко потраченного впустую времени, и от шефа достанется на орехи. Начнет орать: где был? чего трубку не брал?!

Лавров терпеть не мог оправдываться и ненавидел, когда его вынуждали к этому.

— Пришли, — запыхавшись, сообщил художник у видавшей виды двери. — Вот наши хоромы. Прошу!

Он открыл дверь своим ключом и впустил товарища в мрачное помещение с пыльным дощатым полом и косым потолком, обшитым вагонкой.

— Это наш «холл», — пробормотал Рафик, показывая направо. — Вот моя мастерская. А вон та, слева, — Артынова. У нас тут творческий беспорядок. Извини.

Беспорядок — было мягко сказано. В этой мансарде не убирались лет десять, если не больше. Посреди «холла» стоял огромный глиняный горшок с землей, откуда торчал ствол давно засохшего комнатного растения. У стен теснились натянутые на подрамники холсты разной величины, замалеванные всякой всячиной и покрытые пылью и паутиной.

— Здесь испокон веков обитали художники, — объяснил Грачев. — Неудачные работы выставляли в холл и забывали о них. Покопайся, может, подберешь себе что-нибудь. Эти картины ничего не стоят.

— Я понял, — кивнул Роман, приглядываясь к замку в двери мастерской Артынова. Пожалуй, вскрыть его не составит труда. — Спасибо, не надо. Я не увлекаюсь живописью.

— Ты всегда был далек от искусства.

— Сюда приходят позировать светские дамы и любовницы бизнесменов? В этот гадюшник? — не остался в долгу Лавров.

Рафика, впрочем, не смутила язвительная реплика. Он был истинным сыном богемы, и замечание товарища его позабавило.

— Прикольно, да? — захихикал художник. — Для них это экзотика! Они благоговейно вдыхают священную пыль, а Сема разводит мосты: вообразите, мол, что в такой же мансарде творил великий Леонардо! Дамы охают, ахают и закатывают глаза. Живописцы умирали нищими, а теперь их наследие приносит владельцам миллионы долларов, — добавил он уже от себя. — Искусство — особый мир, где все перевернуто с ног на голову, все зыбко, непрочно. Все на грани!

— На грани чего?

— Добра и зла.

Лавров был не расположен философствовать и не поддержал Рафика. Ему хотелось поскорее сделать то, зачем он сюда пришел, и отправиться восвояси.

— Показывай свои шедевры, — брякнул он.

— Ой, конечно, конечно! Что-то меня несет… — виновато забормотал художник. — Входи. Вот мои пенаты. Поменьше, чем у Артынова, но тоже ничего.

Наверное, все мастерские «некоммерческих» живописцев отчасти похожи друг на друга. Всюду картины без рам, загрунтованные холсты, баночки-скляночки, мольберты, засохшие палитры, пожелтелые рулоны бумаги, гипсовые головы, руки и аканты{Аканты — здесь гипсовые украшения в виде крупных листьев.}, пыльные драпировки, тусклый свет, льющийся сквозь немытые окна. Во все накрепко въелся запах дерева, красок и раствора для очистки кистей.

— Да-а, — вырвалось у Лаврова. — Наваял ты, старик!

Он с неподдельным интересом рассматривал унылые пейзажи и вялые натюрморты. В работах Рафика преобладали тени и полутона. Дождь на бульваре… плывущие над скошенными полями тучи… угрюмый лес… свинцовое озеро с желтыми кувшинками… поникшие маки в глиняной посудине…

— Ты не лирик, дружище! — не сдержался он. — Ты нытик!

— В академии меня сравнивали с Левитаном, — обиженно протянул Грачев. — Не всем же подсолнухи писать да краснощеких доярок! Прошли те времена. Кстати, Алине Кольцовой мои картины нравятся.

— Она кривит душой.

— Ты прав, — неожиданно признал Рафик. — Алина щадит мое самолюбие. Она чуткая.

— Зато я не намерен с тобой цацкаться. Говорю, как чувствую.

На мольберте стоял неоконченный холст, где гроздья синего и белого винограда свисали из золотой вазы, а в стеклянном графине искрилось рубиновое вино. Вероятно, под влиянием Музы-Алины сердце Рафика встрепенулось, и его натюрморты наполнились радостью и солнечным светом.

— Этот виноград довольно мил, — снисходительно кивнул Лавров. — А над твоими пейзажами плакать хочется.

— Плачь! Только помоги мне! — взмолился художник. — Я должен ее спасти!

Бывший опер расхохотался. Творческие натуры впечатлительны, у них развито воображение, и они склонны все преувеличивать.

— Думаю, твоей Алине ничего не грозит, — ответил он, продолжая разглядывать картины. — В худшем случае она будет ужасна в образе Джоконды или Венеры и вызовет критику и насмешки. Всякая женщина воспринимает это болезненно, и твоя Алина — не исключение. Но от пустых обид и бесполезных переживаний не умирают.

— Ты не понимаешь, — горестно вздохнул Рафик. — Одна натурщица, с которой Артынов писал Венеру, уже мертва.

— На то найдется куча причин, кроме злых козней художника, которому она позировала. Знаешь, сколько трупов проходит по городской сводке за день?

— Я к тебе как к другу обратился, а ты…

— Кстати, как именно погибла натурщица?

— Покончила с собой, — мрачно изрек Грачев. — Выпала из окна собственной квартиры.

— Вот видишь. Это не редкость, старик. Может, у девушки не сложилась личная жизнь, или она принимала наркотики. Осталась без работы, влезла в долги, наконец, а отдавать нечем.

Художник нервно оттягивал ворот свитера и крутил головой. Он был не согласен с доводами Лаврова.

— Полагаешь, девушку убили?

— Нет, — понуро возразил Рафик. — В том-то и дело. Она сама.

— А я о чем толкую? Под каждую задницу соломку не подстелешь.

Лавров подумал, что служба в милиции сделала его черствым и злым. Раньше он бы непременно проникся сочувствием к незнакомой барышне, укоротившей себе жизнь в порыве отчаяния. Но сейчас его подход к проблеме стал скорее практическим, нежели эмоциональным. Была ли смерть насильственной? Если да — надо искать убийцу. Нет — значит, ничего не попишешь.

— Как звали погибшую? — на всякий случай поинтересовался он.

— Ольга Слободянская…