Глава 3
Лавров где-то слышал эту фамилию. Кажется, в криминальных новостях.
— Слободянская?
— Она работала в модельном агентстве, — сообщил Рафик. — Блондинка, ноги от шеи, осиная талия. Глаз не отведешь. Приходила сюда к Артынову на сеансы. Богиня! Мы даже успели познакомиться. Сема застрял в пробке по пути в мастерскую, позвонил, и мне пришлось развлекать Ольгу. Она сказала, что Артынов сделал несколько эскизов и остановился на Венере Боттичелли. У нее будет только лицо и фигура Ольги, а все прочее — точь-в-точь как на картине. Девушка была в восторге от этой креативной идеи. Артынов закончил работу, а вскоре Ольга выпала из окна и разбилась насмерть.
— Ты связываешь ее смерть с Артыновым?
— Представь, да.
— А основания? Нелюбовь к преуспевающему ближнему?
Рафик побледнел, сделал над собой усилие и… признался, что он, конечно, завистник, но не до такой степени, чтобы без повода лить грязь на коллегу. Внешне они с Семой приятели, но внутренне давно разошлись. С тех пор, как Артынов начал писать по-новому.
— Загордился?
— И это тоже, — кивнул школьный товарищ. — Только неспроста Сема изменился. И живопись у него другая стала, и манеры, и краски по-иному на холст ложатся. Будто наколдовал кто! Посмотрел я на Ольгу в образе Венеры, и меня жуть пробрала. Так хорошо, так дивно, что дух захватывает. Но… видишь ли… великим мастером Артынов никогда не был, а тут вдруг снизошло на него.
— Я бы взглянул на эту Ольгу-Венеру. Она где? У него в мастерской?
— Что ты! Артынов полотно в галерею на продажу выставил. Маленькая галерейка, на задворках, в Строгино. Но цену загнул аховскую! И поместил объявление в Интернете.
— Купили?
— Не знаю, — развел руками художник. — После смерти Ольги Артынов стоимость картины поднял чуть ли не вдвое. Скандал, сенсация, — лучшая реклама для произведения искусства.
— Думаешь, найдется покупатель?
— Уверен. Такие деньги не каждый выложит, но Сема не спешит. Покупатель должен созреть.
— Вот ты говоришь, у Артынова полно заказов. И что, все позирующие потом умирают?
— Не все. Тут с одной меркой подходить нельзя, — дернул подбородком Рафик. — У Леонардо тоже «Джоконда» всего одна, хотя он много писал. Кстати, какова дальнейшая судьба натурщицы, никому доподлинно неизвестно. А то, что в залах, где экспонируется «Мона Лиза», люди нередко теряют сознание, непреложный факт. Думаешь, почему некоторые картины режут и обливают кислотой? У людей крыша едет! Говорят, обнаженные женщины Ренуара на глазах у публики занимаются мастурбацией.
— Ты шутишь, — не поверил Лавров. — Сам видел?
— Нет. Но тот, кто видел, ни за что свое имя не назовет. Кому охота прослыть чокнутым?
— Ну ты хватил. Мастурбация… — ухмыльнулся бывший опер. — Это уж через край.
Грачев не собирался отступать. Скепсис — обычная реакция несведущего человека.
— Между прочим, с Боттичелли тоже не все чисто. Он обожал писать Симонетту Веспуччи… и чем краше та выходила на полотнах, тем быстрее чахла в жизни.
— Умерла? — догадался Лавров.
— От чахотки. Совсем молодая. Зато Боттичелли подарил ей вечность.
— Когда это было?
— В эпоху Возрождения, — важно пояснил Рафик. — Пятнадцатый век. Скажешь, тогда в Европе свирепствовала эпидемия? Верно. Туберкулез лечить не умели, не говоря уже о чуме и холере. Пусть так. А Саския?
— Кто это?
— Темный ты, Рома! Саския — возлюбленная великого Рембрандта, его натурщица и жена. Тоже скончалась в молодом возрасте. А женщины Пабло Пикассо? Сходили с ума, кончали с собой. А…
— Стоп, стоп. Хватит. Ты на что намекаешь?
— Смерть Ольги — на совести Артынова. Он ее убил! Своей кистью… своими красками, своим дьявольским вдохновением! Говорю тебе, он ищет свою «Джоконду»…
— И это будет Алина Кольцова?
— Боюсь, что так. Первая жертва уже есть. Артынов — купил талант! Не за деньги, разумеется. Ты понимаешь, о чем я?
— Допустим, — сдался Лавров. — Что ты предлагаешь? Натравить на него журналистов? Общественность? Нас поднимут на смех.
— Потому я пришел к тебе, — простодушно заявил Рафик. — Ты не подведешь. Ты надежный друг.
— Отлично. Я польщен. С чего начнем? Подвергнем Артынова суду инквизиции? Приговорим его к сожжению на костре? О, черт! Во что ты меня втягиваешь? Почему бы тебе не предупредить Алину о своих подозрениях?
— Я пытался. Она хохочет! Думает, я ее разыгрываю. Принимает меня за шутника, этакого оригинала, любителя черного юмора. Другие же позируют Артынову и живехоньки. Она не понимает главного: не каждое полотно — шедевр. Художник не всегда пишет сердцем и кровью, иначе он бы быстро выдохся.
— Кровью? — насторожился Лавров.
— Это иносказательное выражение.
Роману надоело слушать байки товарища, и он спросил:
— У тебя есть ключи от мастерской Артынова?
— Откуда? Раньше мы запирали только входную дверь, общую. Теперь Семе есть что скрывать, и он поставил себе замок. Я решил ответить тем же.
Лавров вышел в «холл» и присел на корточки у двери Артынова, изучая замок. В принципе ничего сложного.
— Подожди минуту, — сказал он Рафику. — Я за отмычками сбегаю. Они в машине…
Черный Лог
На обед Санта приготовил кролика в сметане и ждал от хозяйки заслуженной похвалы. Это блюдо особенно ему удавалось. Но Глория ела без аппетита, и великан встревожился. Здорова ли?
— Невкусно? — спросил он.
— Очень вкусно…
Взгляд хозяйки блуждал где-то далеко от обеденного стола, как и ее душа. Визит Федотовны и «лунные камешки» выбили Глорию из колеи.
— Вижу, Дуська Майданова вас расстроила, — проницательно заявил Санта. — Вы не сомневайтесь, Глория Артуровна, «камешки» свое дело знают. За кого Дуська просила?
— За сына.
Благодаря теплым чувствам к соседке Марусе слуга был в курсе всех здешних новостей. Жителей в Черном Логе осталось наперечет, — пара-тройка молодых семей, старики да одинокие бабы, дети которых разъехались кто куда в поисках лучшей жизни. Каждый гость — событие. Поэтому про сына Федотовны судачили все, кому не лень.
— К ней правда сын прикатил, Пашка, буян и алкоголик. Денег заработал, теперь спускает. Вот Дуська и прибежала. Как только не побоялась?
Глорию тянуло спросить, бросит ли мужик пить после процедуры с горошиной, но она сдержалась. Негоже выказывать перед Сантой свое неведение. Она поставила вопрос по-другому.
— А что, Агафон исцелял людей от алкоголизма?
— Еще бы, — приосанился великан. — Хозяин исключительно редко брался за алкашей. Но лично меня с того света вытащил. Главное, чтобы пьянчужка сам захотел от водки отказаться.
«Я допустила ошибку, — испугалась Глория. — Ко мне ведь не Пашка явился, а его мать. Ему-то водка не враг, а друг. По крайней мере, он так считает. Имею ли я право навязывать человеку свою волю?»
— Не обольщайся, моя царица, — захихикал карлик, который сидел с противоположной стороны стола и наслаждался ароматом тушеного кролика. — Ты тут ни при чем.
— Как же «лунные камешки»? — удивилась она.
— Так же, как и все прочее!
Агафон часто говорил загадками. Глория убедилась, что докапываться до истины бесполезно. Лучше просто ждать, пока истина сама откроется.
Санта оставался невозмутимым, ибо покойного карлика Агафона видела и слышала только его преемница. Словно тот и не покидал своего жилища. Иногда Глории казалось, что карлик ей снится. Однако тот утверждал обратное.
— Ты — мой волшебный сон, — радостно сообщил он, читая ее мысли. — Все мы друг другу снимся.
Глория вдруг вспомнила, что видела во сне накануне визита Федотовны.
Она гуляла по ночному саду, полному шорохов и колебаний листвы. Впереди скользила длинная Тень. Глория ускорила шаг, чтобы догнать ее… и почти настигла. В тот же миг Тень обернулась. Вместо лица на преследовательницу воззрился пустыми глазницами оскаленный череп. Тень взмахнула костями скелета, и Глория с ужасом заметила, что та держит косу…
«Да это же Смерть!» — вскричала она, с ног до головы объятая холодом.
«Глупости, — прохрипела Тень, размахивая косой. — Я — перерождение! Иди сюда, я покажу тебе кое-что!»
Глория в ужасе бросилась прочь и бежала, не разбирая дороги, пока не уткнулась в мраморный фонтан. Светила луна. На ветвях деревьев поблескивали спелые апельсины. Было слышно, как журчит вода. Мраморная женщина переливала воду из серебряного кувшина в золотой…
Глория ощутила, как что-то в ней неумолимо и необратимо меняется. Она жаждала перемен и противилась им. Она не хотела бы вернуться в прошлое, но настоящее не удовлетворяло ее, а будущего она побаивалась.
Иногда Глорию посещали мысли о покойном муже, о том, что с тех пор, как она овдовела{Подробнее читайте об этом в романе Н. Солнцевой «Копи царицы Савской».}, в ее жизни не появилось новой любви. Впрочем, какая любовь? Разве их с Толиком связывало настоящее чувство? Они тешились самообманом, как большинство супружеских пар.
Образ мужчины, о котором мечтала Глория, был далек от того, кем являлся Толик. Будучи замужем, она боялась признаться себе, что они с Толиком, в сущности, чужие друг другу люди. А теперь она боялась признаться себе, что неравнодушна к карлику Агафону.
Множество «если бы» порождала эта тайная мысль. Если бы Агафон не умер; если бы не его уродство; если бы между ними не стояла завеса непонимания… возможно, она могла бы быть счастлива с самым странным человеком из всех, кого ей довелось встретить.
Но как же тогда объяснить те порывы нежности и желания, которые она испытывала к Лаврову? Внешне он был довольно хорош, но в остальном проигрывал маленькому чудовищу по имени Агафон. Глория чувствовала разницу и ничего не могла с собой поделать. Ее одолевала извечная тоска по идеалу, который недостижим.
«Жизнь проходит, а с того света не возвращаются, — твердила она себе. — Почему бы мне не ответить Лаврову взаимностью? Разве он не доказал свое постоянство и преданность?»
И все же она не решалась сказать ни «да», ни «нет»…
