Учительница

Михаль Бен-Нафтали

«Она знала: пора… Никто не услышал крика, прорезавшего воздух, никто не увидел черную фигуру женщины-птицы, мелькнувшую, как метеор, среди ночи». Школа потрясена самоубийством учительницы Эльзы Вайс, о которой никому почти ничего не известно. Тайна ее жизни и смерти многие годы не дает покоя бывшей ученице. И 30 лет спустя она начинает собственное расследование. Итогом становится глубокий роман, на страницах которого в переплетении вымысла и реальности возникает мрачный портрет загадочной героини. «Учительница» (Приз «Сапир» 2016) – необычный роман о Холокосте. Персонажи Бен-Нафтали – не герои и не мученики, а те, кто, избежав концлагерей, стал жертвой собственного конформизма. Это размышление о трагической судьбе женщины, для которой спасение от нацистов обернулось проклятием вечной вины.

13

Странно, как внезапно все это нахлынуло, когда она возвращалась домой в Тель-Авив из Бат-Яма. С тех пор прошло почти пятьдесят лет, и ей не удавалось вспомнить, что же тогда на самом деле случилось. Она помнила напряжение в ладонях и предплечьях, помнила, что сделала что-то странное. Нет, это позднее оно показалось странным, а тогда просто произошло. Чувство неловкости возникло десятилетия спустя, после того как она многократно отрицала всю историю; после того как поверила, что все забыла и у нее ничего не осталось; что все сгорело в страшном пожаре, уничтожившем ее тель-авивскую квартиру, когда огонь поглотил книги, фотографии, письма; что у нее больше нет ни одного материального свидетельства, за которое она могла бы уцепиться; после того как пыталась отыскать образы у себя внутри — и не находила ничего, прах к праху, — только тогда извлекла она из небытия это видение. Был поздний вечер, и родители, видимо, пошли проведать Адлеров. Может, прихватили с собой бабушку Розу. Ян уехал на несколько дней в летний лагерь и разрешил ей спать в его постели. Она была напугана, что-то ее разбудило — может, услышала какой-то шум снаружи и встала, сонная, чтобы проверить, в чем дело, закрыта ли дверь; а на обратном пути перепутала ванную комнату с уборной. Села на гладкий ободок, ухватилась за него руками и тут же почувствовала, что сзади нет спинки, что она куда-то соскальзывает; тогда она с силой качнулась к противоположной стене, вытолкнула себя из ванны, побежала в комнату и заснула глубоким сном. Она вспомнила, что как раз в те дни мальчики приняли ее в свое тайное общество, после того как она успешно выполнила несколько секретных заданий, о которых не рассказала никому — даже Яну, поверенному всех ее тайн, — и удостоилась права поучаствовать во встрече на крыше дома Януша близ школы, где они собирались разыскать ЧВЧП — так они зашифровали «человека в черном плаще», который преследовал их в городе. Низкорослый Альберт сказал своим густым баритоном, что человек этот замышляет их убить и его надо опередить. Сложность миссии испугала Эльзу, и она оперлась руками на груду кирпичей, наваленных перед их штаб-квартирой, чтобы успокоить сердцебиение. «Ты с ума сошла, — прокричал Альберт, — ты оставляешь отпечатки пальцев! Из-за тебя нас всех обнаружат». Она поспешно убрала руки и засунула поглубже в карманы. Ее тревожили дурные предчувствия, а также реакция Альберта. Пока она размышляла, что делать, Юшка, правая рука Альберта, ударил ее в глаз кулаком. Она поклялась мальчикам, что ни за что их не предаст, что они могут полностью на нее положиться; когда она вернулась домой, левый глаз обрамлял багровый овал, но она наотрез отказалась рассказать правду, соврав, что играла в мяч и ударилась о перекладину ворот. Боялась ли она проговориться во сне? Разбудил ли ее этот страх? Или же всему виной напряжение, которое витало в доме в преддверии неизбежного отъезда Яна? Они понимали, что предстоит долгая разлука, хотя больше не говорили об этом — может, поняв, что речь идет об отрезке времени, о котором сказать нечего, ибо невозможно его представить; в его рамках сложно строить планы, он отличался от всех единиц времени, которые были известны ей и, по всей видимости, ее родителям. Предстоящий отъезд будоражил воздух, и отец с Яном сложили оружие, как старые вояки. Отец старался внимательно выслушивать планы «молодых пионеров», как он их называл, насчет Эрец-Исраэль и за порогом дома с гордостью рассуждал о независимости и решимости своего сына; «Парень что надо», — говорил он у Яна за спиной. Почему-то это ее не успокаивало, сама суть их разногласий была для нее невыносима; Ян уезжал — это свершившийся факт, и этот факт означал, что кто-то не может ужиться с кем-то, что кто-то должен сдаться и уйти. Так она поняла, что в жизни есть несовместимые вещи и компромисс между ними невозможен. Ян объяснил Эльзе, что отец и мать не могут смириться с его правдой, а он — с их. Родители неизменно отождествляют себя с властями, потому что такая установка поддерживает их собственную власть; к тому же они ошибочно полагают, что нам, детям, нужны авторитеты, без которых мы не станем людьми.

— Ты для меня авторитет, — сказала ему Эльза.

— Верю, — улыбнулся он. — Но надеюсь, что однажды ты против меня восстанешь.

«Способна ли я на бунт?» — спрашивала себя Эльза. Она не раз слышала, как отец говорит матери, что сомневается насчет всей этой сионистской идеи. Ни за какое «духовное богатство», не говоря уже о богатстве материальном, он бы не потащился куда-то, бросив все, что они нажили. «И чего же особенного вы нажили?» — насмешливо спрашивал Ян. Он не мог поверить, что можно так цепляться за свой «дом» вопреки царящим вокруг антисемитизму и террору. Но Эльза не сомневалась, что для нее и родителей это место действительно было домом. Непонятно, как можно оставить его да еще отправиться так далеко.

— А вдруг ты об этом пожалеешь? — спросила она Яна.

— Когда подрастешь, ты ко мне присоединишься, — пообещал он. — Ты не сможешь здесь долго оставаться.

Так вот, на следующее утро обнаружилось, что она случайно справила нужду в ванну. Папа хлопотал в тесной ванной комнате, включив воду в полную силу, а мама стояла у него за спиной и во всех подробностях описывала душераздирающую картину. «Какой запах стоял, когда мы вернулись от Адлеров, — сказала она. — Кто это сделал? Не поверишь, как будто лошадь какая-то». И она сделала волнообразный жест рукой, будто показывая, как это выглядело, и в движении этом сливались удивление и отвращение.

— Клянусь, это не я, — пришибленно пробормотала Эльза, однако следов взлома в квартире не было.

— Признайся, что ты.

— С чего это? Мне не в чем признаваться.

Мама устало вздохнула и принялась надраивать ванну, которую и так уже мыла накануне, а затем вернулась в комнаты подметать и вытирать пыль. Отец передал в распоряжение «министра внутренних дел», как он называл маму, все домашние заботы. Не считая дней рождения, на которые в виде исключения собирали много детей, Эльзе разрешалось приглашать к ужину только одну подругу зараз — и то при условии, что сразу после еды они отправятся в кухню к раковине, подняв руки в жесте, означавшем не то приветствие, то ли капитуляцию, а на самом деле — чтобы не размазать масло по стульям и не заляпать стены, осквернив таким образом идеальную чистоту, которую мама поддерживала постоянной уборкой, приносившей ей душевное успокоение. Эльза вспомнила устраиваемые мамой скандалы по поводу «вульгарных плакатов», которые Ян осмелился повесить «у нее дома». Ян отбивался. Он говорил, что его комната — это его крепость и у мамы нет права вмешиваться в то, что происходит за ее порогом. «Ты все равно не достигнешь совершенства, — дразнил он ее. — Полнейший порядок означает отсутствие жизни». Он шептал на ухо Эльзе, что эти бесконечные уборки — не что иное, как мамин протест, что мама борется с жизнью, ища способ свергнуть ее власть над собой. «Но что это за власть такая? И зачем с ней бороться?» — недоумевала Эльза. Ян ответил, что, по его мнению, мама борется с жизнью, потому что у нее нет почвы под ногами.

Она вспомнила, что избегала споров с мамой и старалась во всем ей потакать — только бы та не кричала. Не потому, что мама кричала чаще других матерей — когда госпожа Адлер распекала своих дочек, слышно было даже на площади, — но потому, что мамин крик был иного рода: в нем слышалось настоящее отчаяние, и это заставляло Эльзу трепетать от ужаса. Казалось, гневными криками мама скрывала свою истинную трагедию, чтобы та не вышла на поверхность; может, она тяжело переживала тоскливое безделье или обиду на бабушку Розу, забота о которой легла на ее плечи с того дня, как бабушка овдовела, — Эльзе тогда было семь. На ее вопрос, почему мама обслуживает бабушку Розу, папа ответил, что так дочь должна относиться к своей матери: «В этом смысл заповеди “Чти отца и мать своих”». Но Эльзе казалось, что мама так поступает из чувства долга и на самом деле не любит бабушку Розу; сердцу не прикажешь. Это осознание причинило ей боль: а что, если мама точно так же руководствуется долгом по отношению к папе и даже к ней? И хотя она подозревала, что к ним мама относится иначе, но не была уверена наверняка. Иногда мама сердилась на папу, на Яна или на нее, но, может быть, ее гнев — свидетельство безусловной любви? «Безусловной любви не существует, — заметил Ян. — У любви всегда есть условие. А тот, кто считает по-другому, витает в пустых романтических грезах. Если не можешь объяснить себе, почему кого-то любишь, то, скорее всего, ты любишь просто потому, что хочешь любить. Любишь любовь саму по себе». Она смотрела на него горящими глазами. Ей нравилась эта идея — любить любовь.

Она знала, что, когда Ян уедет, она останется одна с мамой, папой и бабушкой Розой и не будет никого, кто мог бы ее от них спасти. Бабушка маму не уважала, слушала вполуха, недоверчиво качая головой, говорила с ней насмешливым тоном, как будто все время ее осуждала и даже, возможно, стыдилась. Но мама не обращала на это особого внимания, как будто давно привыкла к бабушкиному поведению, отвечала сухо и по делу, и лицо ее лишь изредка омрачала тень недовольства. Неясно, слышала ли мама то же, что и Эльза, замечала ли бабушка направленные на нее взгляды внучки, размышлявшей о том, как встать между ними и доказать, что мама гораздо важнее бабушки. Она гадала, случалось ли этим двум женщинам хоть раз поговорить по душам, мог ли такой разговор вообще состояться в их доме, где бабушка только и делала, что приказывала, как будто лучше знала, что хорошо, а что плохо.

Мама происходила из ортодоксальной семьи. Когда дошли слухи, что румынские власти собираются закрыть еврейскую среднюю школу, прекратив тем самым сотрудничество между ортодоксами и неологами, бабушка Роза принялась убеждать маму отдать Эльзу в религиозную школу. Отец, который тоже считал, что мама чересчур потакает бабушке, наотрез воспротивился этой идее. Он считал, что это «перегрузит девочку и приведет к конфликту с нашим образом жизни». «Ты же сама отдалилась от них», — напомнил он маме. И правда: такая школа не подходила свободолюбивой и любознательной Эльзе, могла ввергнуть в депрессию или, хуже того, сделать из нее фанатичку, потому что «такова природа этих процессов. Ты видела, во что превратился Глазнер-младший, когда занял место Глазнера-старшего! Дети склонны впадать в крайности — либо они попросту слабые и недалекие». А дочка его была далеко не слабая. Он боялся, что может случиться с их семьей, если они вдруг разделятся на ортодоксов, неологов и сионистов и у каждого будет по своей микве, мяснику и Торе.

— Но это хоть как-то ее ограничит, — настаивала мама. — Ей нужны рамки. Нельзя же целый день резвиться.

— Пусть играет, если ей хочется. Еще успеет стать серьезной.

Позднее она назвала то утро «утром после». Оно напоминало все предыдущие утра. Эльза тогда училась в третьем классе. Учителя были ею довольны, хотя и жаловались, что она дерзит и на все имеет свое суждение; а в те редкие моменты, когда не высказывает мнения обо всем подряд — оценках, ортодоксах, Боге (она слышала, как мать передразнивает ее перед отцом: «Вот как разговаривает твоя дочь», — и приводит в пример несуразные фразы, которых Эльза раньше времени нахваталась от взрослых), — хихикает ни с того ни с сего и по цепной реакции заражает остальных детей в классе, пока учительница не выставит ее в коридор, чтобы она успокоилась. Все вызывало у Эльзы смех: бочкообразная фигура учительницы, ее голос, похожий на жабье кваканье, смех других детей, свист Яна, когда тот неожиданно нагрянет с визитом. «По мне, так пусть всю жизнь смеется», — говорил папа. За порогом дома она частенько теряла над собой контроль и злилась. Порой сама не понимала, что на нее нашло. Учительница Лея, которая преподавала Тору, написала ей в выпускном альбоме во втором классе: «Ты нежный цветочек, когда не сердишься». Что такого увидела в ней учительница Лея? Какое послание передала этими странными словами, которые так запали в сердце, что она запомнила их наизусть? Эльза подозревала, что должна опротестовать их филигранную правду, которую расшифровала лишь отчасти. Но с воспоминаниями не поспоришь, не предъявишь им претензий — по крайней мере уж точно не тому эпизоду, когда долговязая Сонечка из параллельного класса написала ей поздравление в праздник Рош га-Шана: «Эльза, хорошего года! Желаю радости, света в окошке и любви хоть немножко». И Эльза удивилась вслух:

— Почему ты написала «любви хоть немножко»?

— Для рифмы, — ответила Сонечка.

В то утро она не могла понять, почему у нее такое ужасное настроение. Возможно, она впервые столкнулась с тем, что впоследствии определила как «цену душевного спокойствия», своего рода шаткого равновесия, которое позволяло жить в устойчивом, уверенном ритме; этот ритм сбивался только при столкновении с эмоциями и желаниями других людей — и поскольку сама она давно почувствовала в себе жажду жизни, то не могла не заметить пропасти, внезапно разверзшейся между ней и другими. Кроме того, постепенно она осознавала, что слова родителей сотворяют ее заново — так же как их тела сотворили ее тело.

Сколько она себя помнила, мама запрещала ей пачкать одежду и лгать. Она утверждала, что скрытность — это плохо и что Эльза должна изо всех сил стараться быть хорошей девочкой, которая говорит то, что думает. «Что на уме, то и на языке», — восторженно отзывалась она об одной своей подруге из организации «Озер далим», которая не была лицемеркой в отличие от большинства окружавших ее женщин. Эльза провалила «проверку на вшивость» — так безжалостно мама нарекла происшествие в ванной, выдержав отчетливую паузу между словами, когда они вместе с бабушкой Розой шли по главной улице в синагогу, одетые в праздничные субботние платья. Силясь побороть дурноту, Эльза рассматривала круглый купол элегантного здания, который издали напоминал хрустальную полусферу, и стыдливые капельки мочи просочились ей в трусы, когда она осознала, что произошедшее дома стало достоянием общественности.

С тех пор навязанная мамой миссия завладела ее душой. При всем желании у нее не получалось лгать. Она словно стала прозрачной: не составляло труда прочитать ее самые потаенные мысли. На уроках Торы, когда они проходили Книгу Бытия, она размышляла о том, что зло тоже было порождено словом, точно так же как словом Бог создал солнце, луну, звезды, людей. Слова подталкивали к поступкам, а значит, мы бы не совершали дурных дел, если бы такие люди, как мама или Лея, учительница Торы, не придумывали для каждой оплошности таких убийственных названий. Она могла доказать это текстом Книги Бытия: слово «зло» в ней всегда предшествует злодеянию, словно соблазняя на грязные делишки. Взрослые, скорее всего, ничего не смыслят в словах, хотя их словарный запас гораздо богаче, чем у нее. Вот почему они так безответственно орудуют ими, а потом удивляются, когда слова обретают реальное воплощение. А она не была способна это выносить.

— Ты что, не можешь выбросить из головы то, что я сказала? Это же просто слова, — безразлично пожала плечами мама, когда она обиделась на какое-то высказывание.

— Забудь. Не обращай на нее внимания, — посоветовал Ян, когда Эльза ему пожаловалась. — Мама просто глупая, а ты наказываешь саму себя, реагируя на ее слова.

Но Эльза считала, что Ян не уважает маму, а этого она стерпеть не могла, потому что в этом случае сама становилась объектом насмешки. В конце концов, она была ее дочерью. Себя не обманешь. Лишь годы спустя она осознала, что именно по этой причине придавала такое значение словам матери, превратив ее во всемогущую персону и даже, возможно, в тирана. Но мама не была тираном, она была обычной женщиной — так почему Эльза наделяла ее таким могуществом, а себя недооценивала? Возможно, дремавший в ней страх перед собственной силой побудил ее заключить союз с наложенными на нее ограничениями. Быть может, в душе она нарушала все мыслимые заветы, видела грязные стороны жизни и, слишком рано вкусив от древа познания, подсознательно решила ничего больше не видеть и не знать.

Многие годы спустя, когда она, казалось, навсегда рассталась с маленькой девочкой, которой некогда была, — когда от этой девочки не осталось ничего, кроме крохотного зернышка, которое вдруг зазвенело где-то у нее внутри, когда Эльза бросилась его искать, — ей приснилось, что она живет в просторном доме, в котором много свободных комнат. Родители заходят в одну из комнат и срывают со стен фотографии, одну за другой, — как будто за каждой фотографией скрывается еще одна. Они что-то ищут. Эльза понимает, что убила, уничтожила кого-то или что-то. Вдруг какая-то тень отделяется от половиц, указывает на Эльзу и объясняет, что убитая сама Эльза и есть. Эльза уверена, что виновата. По ее вине кого-то больше нет на свете, и с тех пор она старается это скрыть, надевая маску; но настал день, когда последние воспоминания развеялись в языках пламени. Теперь она ничего не помнит: кого убили, при каких обстоятельствах, почему убийство не раскрыли, как ее не вычислили. Что же до нее — она, казалось, все позабыла. Но внезапно изобличила себя, и прятаться ей теперь негде.

Она вспомнила день, когда помогала Яну паковать книги: как встала на стул, чтобы дотянуться до верхней полки, наткнулась на книгу какого-то Лукача и начала ее листать; скорее всего, Ян припрятал ее подальше от родительских глаз; этого философа часто обсуждали приятели Яна, когда она вертелась у них под ногами в его комнате, — если только ее не отправляли на какое-нибудь ответственное задание, желая отделаться. Во время таких вечеринок девочки как котята сворачивались клубочками на коленях у мальчиков, голоса растворялись в шепоте и смехе, но внезапно все понимали, что Эльза больше не играет, а сверлит глазами пол, желая провалиться сквозь землю от нахлынувшего на нее смущения. Из их разговоров она поняла, что Лукач ратовал за светскую Венгрию, выступал за свободную любовь, протестовал против авторитета церкви, родителей и учителей, которые проповедовали пуританскую скромность, а заодно и против «моногамии» — это слово фигурировало в оглавлении, и Эльза как раз сделала себе пометку спросить Яна, что оно значит, когда мама зашла в комнату и выхватила книгу у нее из рук. «Ты еще мала для этого, — рявкнула мама. — Неужели нельзя просто помочь, не роясь в чужих книгах?» Эльза все еще видела страницу, раскрывшуюся перед ней минуту назад, но мамины слова, словно по мановению волшебной палочки, превратились в нерушимую заповедь, скрыв понятия секса, сексуальности и «радикального сексуального образования» завесой молчания.

Примерно через четыре года после отъезда Яна она познакомилась с юношей-неевреем, который вместе с ней посещал городской бассейн. Они часто встречались в полуденный час и вместе прогуливались по ботаническому саду. После окончания школы Георг собирался изучать биологию в университете Франца-Иосифа и мечтал написать книгу о «жизни на Земле», где вместо людей будут животные на разных стадиях развития, от примитивного до самого совершенного, ибо мир зверей интересовал его куда больше мира людей: по его мнению, люди занимали в цепочке эволюции низшее место. Отец Георга погиб в Первой мировой, за пару месяцев до его рождения. У него были все основания не доверять представителям рода человеческого — он слишком хорошо знал, что´ они способны сделать друг другу. Однажды вечером, когда родители ушли в гости, Эльза пригласила его домой. Они стояли на балконе и смотрели на улицу, перегнувшись через перила. Георг подошел к ней сзади и нежно провел рукой по волосам. Деликатно, но уверенно его пальцы погладили мочку ее уха, провели по шее и наконец коснулись груди; она откликнулась на его молчаливый призыв, в ушах у нее грянула барабанная дробь, которая становилась громче по мере того, как он все плотнее прижимался к ней сзади. «Мне нравится, что ты дрожишь», — шепнул он ей на ухо. Они не услышали, как в замке входной двери повернулся ключ.

Конец ознакомительного фрагмента.