Учительница

Михаль Бен-Нафтали

«Она знала: пора… Никто не услышал крика, прорезавшего воздух, никто не увидел черную фигуру женщины-птицы, мелькнувшую, как метеор, среди ночи». Школа потрясена самоубийством учительницы Эльзы Вайс, о которой никому почти ничего не известно. Тайна ее жизни и смерти многие годы не дает покоя бывшей ученице. И 30 лет спустя она начинает собственное расследование. Итогом становится глубокий роман, на страницах которого в переплетении вымысла и реальности возникает мрачный портрет загадочной героини. «Учительница» (Приз «Сапир» 2016) – необычный роман о Холокосте. Персонажи Бен-Нафтали – не герои и не мученики, а те, кто, избежав концлагерей, стал жертвой собственного конформизма. Это размышление о трагической судьбе женщины, для которой спасение от нацистов обернулось проклятием вечной вины.

10

Эльза Вайс преподавала английский. Масляные пятна, которые изредка проступали на страницах наших контрольных и домашних работ, навевали мысли о физическом труде, о самозабвении ремесленника или крестьянина, который ни на день не отлынивает от работы. Английский замедлял речь. Он делал нас косноязычными. Незамысловатые слова претендовали на искренность, но при этом старательно замалчивали глубину сказанного.

Английский смягчал оскорбления, которые Эльза Вайс отпускала в наш адрес, заменяя их нейтральной лексикой, которая позволяла всем вместе упражняться, работать над ошибками, двигаться вперед. В языке всегда найдется чему поучиться; этим сокровенным даром мы, однако, часто вредим ближнему: лжем, лицемерим, сквернословим, выдаем чужие тайны и свои собственные, — но с Вайс мы научились делать это по всем правилам синтаксиса и пунктуации. Английский позволял создать в классе хорошую рабочую атмосферу. Каждому слову находился приблизительный эквивалент. Только ее собственный мир не поддавался переводу. Английские слова, которые мы прилежно заучивали, не помогали понять, как устроена ее внутренняя грамматика. Она никогда не объясняла нам того, что узнала на собственной шкуре, — как будто учитель, чтобы преподавать, непременно должен забыть, кто он такой; как будто, обучая, он вынужден черпать из какого-то неведомого источника, а не из собственного опыта, особенно на иностранном языке: иврит, которым она владела достаточно, но не в совершенстве, так и не стал ей родным. Она будто бы дала обет оставаться иностранкой в стране, ставшей ей домом, сохранять верность чужеродной среде, в которой преподавала, и своему предмету. Думала, что можно обучать, не выдавая тайн, что бесхитростное лицемерие защитит и ее, и нас. Она несла тяжкое бремя, но не ради аскезы. Этот суровый добровольный запрет должен был уберечь нас от мрачной бездны, которую обнажал весь ее жизненный опыт. Есть такое, о чем ученикам знать не положено, — а то еще возомнят, чего доброго, что в их руках спасение своей учительницы. А она знала, что спасти ее не может никто.

То, что случилось, случилось с ней, а мы, другое поколение, родившееся в другой стране, на другом континенте, — что мы в этом понимали? Можно было взывать к нашему состраданию. Другие учителя так и делали — она это презирала. Ей казалось глупостью озвучивать абстрактные числа и рисовать на доске карты военных сражений. Быть может, дай она нам право голоса, мы бы ненароком вторглись в прошлое и осквернили его — не потому, что были скверными детьми, а потому, что ничего о нем не знали. И она маневрировала, как умела: выдумывала обходные пути, утаивала, увиливала от ответа. Не было случая, чтобы она оговорилась, произнесла что-то машинально, не подумав. Однажды, после того как мы вместе читали какую-то статью из Jerusalem Post, она внезапно остановилась на слове «нацизм». «Кто знает, что такое нацизм?» — прогремел над нами ее голос. Повисло молчание. В ее взгляде вспыхнула не то досада, не то презрение, и на мгновение нам показалось, что она растерянна.

— Ну?

— Национал-социализм, — наконец промямлила я.

Думаю, все знали, что такое нацизм. Дело было не в знании или незнании значения этого слова. Ответить не позволяло что-то другое. Ответить означало закрыть глаза на тот факт, что это понятие каким-то образом имеет к ней отношение. Всеобщее молчание было не менее говорящим, чем мой «правильный» ответ. Оно соответствовало дрожи в голосе Эльзы Вайс.