Я ходила в детский сад

Мариэль Стрелинская, 2022

Молодая стюардесса в декрете решает рожать в Таиланде. Чтобы заработать немного денег, она организует "подпольную" службу доставки, перевозя в чемоданах посылки из Таиланда в Россию и обратно. В очередной раз оставшись без дохода, главная героиня идет на подработку в детский сад, где скоро становится руководителем. За несколько лет работы в садике ей предстоит научиться жизни на тропическом острове, имея на руках своих детей, пьющего мужа и чужих малышей… Комментарий Редакции: И остросюжетная проза, и иронический детектив, и даже – криминальный роман. Но наибольшую остроту добавляет совсем уж сбивающий с ног факт: это многоярусное блюдо подано под соусом искренней и честной автобиографии… Книга содержит нецензурную брань.

Глава вторая. Секрет истуканов острова Пасхи

— Не-а. Без выбора.

Командир подносит белую чашку к губам.

— Ни хрена не улетим.

Отхлебывает.

— Эта падла нам сейчас все запорет.

Он поворачивает красивое лицо в сторону бокового окна нашего Эйрбаса. Там, за окном, развалилась на полосе"та самая падла". Туман. Ни черта не видно.

— Через часик развеется, Дим. Пей кофе… Ждем…

Второй пилот, медленно, как снежный барс, поворачивается. Вытягивает мягкую лапу и берет с подноса на моих руках свою чашку. Поднимает кошачьи глаза, прищуривает их.

— Вон, Маринке, гляди как домой надо. Ждут ее там видно… А?… Значит, раздует.

Киваю в ответ. Я раздую. Мне сейчас ветром стать и развеять этот ваш"Пулково" — как два пальца об асфальт.

— Ребятки… мальчики, — мурлычу пилотам, — давайте полетим уже, а? Мы тут третий час сидим. Что там надо, чтобы выпустили? Ветер? Ураган? Смерч? Я могу, не вопросы… Пальцем лишь ткните — куда дуть.

— Будешь дуть? — ржут.

— Буду! Мы всем экипажем, вчетвером с девчонками как побежим и…

— На ваших-то каблучонках?!..

— Да пофигу, Жень! Побежим! Как антилопы гну на водопой. По этой, мать ее вашу, полосе… И дунем — куда скажете. Хоть в левое крыло… Хоть в правое. Хоть в зад… Спать охота… Полетели-а?

Ржут, аж трясутся. Кофе в их чашках подпрыгивает, булькает вулканом, сейчас вскипит.

Домой… Будь сила моей мысли чуть мощнее этой сизой мути, притянула бы солнце поближе, поярче, и прогрела землю насквозь, аж до Австралии, до самых до пингвинов. Тогда туман бы выпустил нас. И полетели мы легкой птицей — вжух!

— Глянь, глянь! — лыбится второй. — Размечталась как! Глазища какие сразу…

Ставит пустую чашку обратно на поднос.

— Слушай, а может, лучше посидим еще здесь, Дим?… Гостиницу нам выбьешь нормальную. Поспим — полежим… и это-там, домой? Завтра, спокойненько, без суеты…

Но смотрит почему-то не на командира, а на меня. Командир же уперся взглядом в густую вату за стеклом и усмехается. По ходу, полетим все же. Ждут его, чую. Ждут, как и меня. Потеплело на душе. Прогрелась земля. Свой командир-то!

Разворачиваюсь на каблуках — каблучонках и выхожу из кабины. Плечи вверх — вдох. Плечи вниз — выдох.

Как же устала. Одно и то же. Из рейса в рейс.

За годы полетов исходила все тропы, все трассы. Сейчас дадут отмашку и придут уставшие от ожидания люди. Будут яростно толкаться на трапе. Стоять в проходе, медленно выискивая для каждой газетки и кофточки место на полке. А те, кто за ними, будут громко сопеть в спину передним.

Мы будем им солнечно улыбаться. А они… Растерзают своим гневом нашу белоснежную самолетку. Таков сюжет этой простой драмы.

— Везут! По местам! Пилотки надели… улыбаемся, машем!

И чуть тише, но чтоб в самое нутро, в пупок:

— Девчонки… давайте отработаем гладко. Дом близко… Без косяков, да?

У меня в микрофоне голос медный. За таким голосом мертвые встанут и пойдут, размахивая саваном, куда скажу.

Роль старшего бортпроводника выбрана не мной — за меня. Люблю просто летать и быть обычной стюардессой. Я не люблю давать указания, не люблю свой пробирающий до костей голос, от которого даже у моего кота шерсть дыбом.

Но крепко сижу на системе взлетов и особенно-посадок, как наркоман со стажем. Так что, играем в этом театре честно, согласно выданным ролям.

Пилотку — пониже на лоб. Губы поярче — красным. Погнали.

Штурм неизбежен. И сладостен, ее-а! Он означает вожделенную близость конца. И сладкую смерть — в полете над любимой кроватью.

Если долетим…

Пассажиры с трапа врываются в меня, в нутро самолетки, в моих бедных девчонок и этих мальчишек в пилотской кабине. Разносят, распахивают, тычут навстречу нашим улыбкам свои оскаленные посадочные талоны.

— Эй, эй! Девушка! Куда мне сумку — то ложить?

— Пиджак заберете? Или мне самому его вешать?

— Милочка, чудесная помада, знаете ли… Как зовут нашего командира? Дмитрий? Не Димочка ли Шевцов? помню вот…

— Какая классная погода, правда же? (Нет, блин! Это Питер! Идите уже!).

— Мне что, так и стоять тут с ребенком, в проходе?

Женщина, уставшая, нервная. Ребенок плачет, напившись ее усталостью, люди пихают их безжалостно…

Смотрю на нее, на ребенка. Будь я Иисусом, сама бы как запрыгнула сейчас на крест, как отвиселась бы там, в надежде на скорый исход. Тело мое, после вынужденной посадки не в том аэропорту, после ожидания в нем летной погоды, изнывает от усталости. Ноги в служебных иезуитских туфлях истекают кровью, хоть мы еще даже не взлетели… Но я не могу, не имею права на крест, не сейчас, увы. Я нужна здесь. Ногами и руками. На земле и в небе. Что бы это ни значило…

— Ку-ку, эй!? Зависли? Ну и сервис! Все люди как люди, летают себе! А мы? Вы?…

Она смотрит на меня.

— Давайте подержу его, пока вы все уложите? Устал, малыш? — протягиваю руки.

Она цепляется за меня взглядом, как за последнюю соломинку, потом кивает, сует мне дитя-кулек в руки. Кулек вдруг умолкает, улыбается, моргает небесными глазами и в салоне становится светлее. Выдыхаю. Теперь точно долетим. Куда ж мы денемся? Такой важный кулек обязаны доставить куда следует. Его где-то очень ждут. Усадили всех, утыркались, иду в кабину с докладом: готовы.

— Мариш, — говорит в кабине командир. — Аккуратней с горячим чаем в салоне, потрясет нас малость.

— Классная новость… Надолго?

— До посадки…

— Нашаманила ветер, блин, ведьма, — бубнит в окно второй.

Вдыхаю, плечи вверх.

— Тебе мясо? И кофе?

— Да, давай мясо, кофе, что ж еще, все как обычно… Полетели.

Второй снова надевает наушники.

— А мне омлет, только сильно не грей, хотя… ты сама знаешь…

Выхожу из кабины, плечи — вниз.

— А-ну, признавайтесь! — грозно сдвигаю брови перед девчонками. — И кто у нас тут согрешил, девушки?

— Я! — в один голос кивают они синхронно.

Хохочут. Кивают и смотрят честно в глаза. Глаза у всех троих — хоть рисуй. Все трое грешны и прекрасны.

— И что ж я не пошла в художники?! Сидела бы себе на земле. Попой на мягкой травке. Рядом — мольберт, краски,"Пепси". Красиво так. Птички поют.

— Дак а чем тебе наши движки — не птички, а? — подмигивает Светка.

— Посидишь тут с вами, как же… Всем мечта как мечта досталась. А мне?… Осторожнее сегодня в салоне с чаем-кофе, не ошпарьте никого. Поболтает нас малость…

— А таки-что? Те гарны хлопцы в кабине, с усами, они не в курсе, что мы могем лететь нашу самолетку против ветру? — спрашивает чернобровая Олеся.

— Леська, твою ж мать, иди пересчитай пассажиров.

— Это я люблю! Три, два, раз — ложимся на матрас — улыбается белозубо она, и уплывает в салон.

Вот и я люблю. Свою работу. Если не по любви работать, то как ещё в таких условиях выжить? Без любви тут не выживешь. Хоть душу дьяволу продавай…

По правде говоря, мы давно ее продали. И научились раздувать туман. Если уж нас где-то сильно ждут, мы могём лететь самолетку против ветру. Могем, да! Всем метеосводкам назло.

Когда стюардессу принимают в стюардессы, ее первым делом отправляют на ВЛЭК. Там каждый врач заглядывает, я извиняюсь, ей во все места с вопросом: “Ждет ли вас кто-то дома? А тут? А здесь?… Точно ждут?". И берут в небо только когда из всех этих мест доносится — твердое “да”!

Я ВЛЭК прошла аж только с пятого раза. Никто меня нигде не ждал в те времена особо. Но я — упорная, меня ждала моя карма.

И я справилась, прошла. Взяли. Теперь на земле меня ждут как минимум четверо. Четверо самых дорогих мне людей. И карма… Значит, я могу вращать Землю, как танцовщица на шаре. Хоть вправо. Хоть влево. Вбок и поперек. Значит, долетим.

И впрямь, сгинул туман. Выехали, покатились. Пристегнули, взлетели, выдохнули. Плечи вниз. Пятьдесят минут — это прорва времени. А уж накормить, напоить, ублажить сто двадцать людей, которые…

Которые были готовы распять нас буквально час назад, прямо сейчас — в моменты свободного падения в небесную яму на ухабистой питерской трассе, — крестятся. Молятся — кому?

Нам. Подмигиваю Олеське: Эгей, смотри!

— Мы теперь в фаворе. Наслаждайся властью, дорогая…

Держатся за наши улыбки взглядами, и плевать на выплеснутый случайно на их колени кофе. Олеська улыбается, подпрыгивает с кофейником над испуганным лысоватым мужчиной в костюме. Меткой струей направляет сверху ему в чашку напиток. Гогочет как Булгаковская Гелла, натертая волшебным зельем.

— Девушка! Что ж это, Господи?… — вопрошает он снизу.

— В кабине вообще есть кто-то? Вы смотрели?..

— Да-да! — икает кто-то справа. — Вы бы проверили.

Олеська всем — ласково:

— Круассанчик будете? С джемом?

— Ну не знаю…

— Узнаю родной Аэрофлот! Как всегда все.

— Господи, да что за старье, а не самолеты! Так колбасит! Люфтганза бы…

— Как вы здесь работаете, это ж страх-то какой!

— Господи, Господи, Господи, — Олеська сваливает пустые стаканы в мусорку. Сердится.

— Почему они так часто о нем говорят?

Смотрю на нее, жую круассан. Ей неймется, пусть выговорится.

— Будто у нас есть связь с Богом, скажи, разве есть? Чего они, ну?

— Как чего? Ты ж вон пилотку сняла…

— Ии…??

— Нимб над головой торчит! Светится… Вот и молятся на тебя. Вдруг словечко замолвишь за них там… Садись уже. Полоса под нами…

Смотрит на меня секунды три. Опять хохочет, сверкая белыми зубами. Долетим. Такие зубы-об асфальт? Да ну нет.

Полоса шаркает об тугие шасси, и самолётка, прижав крылья к хвосту, несётся по мокрому асфальту.

-”Прискакали гляжу-пред очами не райское что-то. Неродящий пустырь и сплошное ничто-беспредел”, — запеваю я, открывая самолетную дверь в мир.

Оттуда мне с трапа смеётся техник в оранжевом комбинезоне с рацией в руке.

— Да какое там"ничто"? — Это ж вон, Шереметьево наше родное, — показывает широкой рукой размеры нашего родного Шереметьево, — просто в дожде все… Разгружаем!..

— Маринка, эй! Ау! Ты здесь?! — второй пилот спустя двадцать минут трясет за плечо и снимает с полки мой чемодан в опустевшем чреве самолета.

Что? Где? Кто? Ноги — каменные, веки до земли.

Кто я?

Я — истукан с острова Пасхи. Не пойму, чего там ученые голову ломают насчет их загадок. Это ж первые статуи стюардесс после рейса"Москва-Питер-Москва". Без рук, без ног, без имен… Одни глаза.

— Эй! Не спи, слышь?! Тебя довезти? До парковки?… Дома Мишка ждет…

Киваю: му-у.

— Господи, ну как поедешь-то? Глазища как блюдца! Кофе хочешь? С сахаром? А?… Делаю?

— Му-у…

Делает. Черный, как ночное небо. Как жизнь моя — горький, вкуснющий кофе.

Пью.

Еду. Мчу. Меня ждут.

Врубаю на всю магнитолу, окна настежь, голову — в окно, ору под Высоцкого, чтоб не уснуть.

Меня ждут. Сегодня дома. Завтра в Краснодаре. Во вторник в Нью-Йорке. Раз ждут, значит, я там буду.

Значит, долетим.

Вопрос в другом: Насколько меня хватит?…