Она и её Он

Марина Зайцева, 2021

Наше время. Ирина решает изменить свою удобную, налаженную, ставшую пустой жизнь. Ей нужен отказ от самообманов и вымыслов прошлого. Она хочет полюбить, и не понимает, как. Приняв решение, героиня тут же влюбляется в первого подходящего мужчину. Отношения не складываются, и она начинает анализировать, вспоминая свой юношеский фантазийный мир. Тем временем давний приятель Ирины по переписке предлагает ей развиртуализацию. Романа из этого не выходит, но он становится её наставником. Ирина знакомится с юношей, который ей нравится, параллельно коллега на работе предлагает романтические отношения. Так у героини одновременно завязываются: душевная близость без любовности и страсть, секс, манипуляции. Постепенно становится ясно, что страсть не ведет никуда, кроме самообмана, а близость вырастает в дружбу. Болезненный разрыв с любовником проясняет многое: всё – часть души, нет идеалов, есть возможности. И от этого осознания ей становится хорошо и спокойно. Через некоторое время Ирина внезапно замечает человека, который совпадает с её ощущением всего про любовь. Она понимает, что любит его, а он – её.

Глава 10

А опишу я себе про те самые руки и отражения. Вот ведь дела — несколько дней назад я разрывала наживую свою биографию, смотрела в прошлое, ненавидела его, обожала его, изучалась им. Это было единственное место, от которого я могла считать происходящее сейчас. Ну и считала. Сейчас я зашла домой, заперла дверь, разделась, разулась, уселась перед ноутом. Даже свет включать не хочу. А хочу одного — хочу вспоминать. Где мучительность бегства? Вот как так один вечер перекрутил рычажки настроек и сделал то, что было, другим на вкус?

Это уж мои руки, наверно.

Дело в том, что мои руки — мои глаза. Так получилось, что руками, на ощупь, я лучше всего понимаю происходящее. А особенно — людей и иное живое. И вот то, как сейчас меня НН отпускал со фразами: «Ирина, раз уж я сегодня в образе, разрешите поцеловать Вам руку, чтобы сохранить целостность». Вот это очень странно. Меня так давно никто не трогал, оказывается. В том смысле, что не в транспорте, не случайно при передаче соли, не в рамках некоего ролевого общения-приветствия. А так, чтобы — меня. Несколько лет, почитай.

Сейчас скальпелем, аккуратно — прекрасный мой ПрЫнц меня не трогал. Именно в этом месте все и не случилось. Так что сейчас меня, можно сказать, встряхнули после долгой спячки. Меня вообще очень мало трогали мужчины, что интересно; надо будет это обдумать на досуге — почему так? Или люди просто в принципе не склонны к прикосновениям. О, начала захлебываться, о, воспоминания, о, прикосновения, вместо слов, раньше слов, после слов. Со мною почему-то разговаривают. Или я разговариваю. Но не в том смысле, что меня вдумчиво слушают — я что-то рассказываю. То истории, то о себе — реминисценции, то — о слушающем. Но чаще — о мире и его физиологии, так сказать.

А сейчас я хочу дальше прикосновений. Включу-ка я музыку и буду-ка я танцевать.

Как оно там было. Там, где с контакта все началось. Где мне был обещан парк. А вот так. Вот как. Мы в странном натянутом состоянии стояли возле скамейки, время продвигалось, откусывая от того, что должно было начать происходить. Прям носом чувствовалось, как тратится что-то очень дорогое и незаменимое. Я тогда решила, что нельзя пускать события на самотек, а то они уплывут, их снесет течением. Я решительно стала доброй и веселой, взяла себя в руки и предложила ехать уже туда, куда мы собираемся ехать.

Александр, как мне кажется, вообще не замечал флуктуации и тонкости моих состояний. Я так и не смогла понять, как ему это удавалось, и предпочитаю думать, что это благородство души, позволяющее другому человеку быть в тех состояниях, в которых ему быть надо, продолжая думать о нем хорошо.

Так что вот тогда, когда я стала вся твердая и уверенная в выбранной линии партии, предполагая, что он, как в сферическом идеале в вакууме, улыбнувшись всепонимающе, возьмет меня за руку, будет что-то рассказывать о придуманном, поведет куда-то, куда собрался вести… В этот момент я не ждала только одного, что он просто продолжит предложенное мною. Что вопьется мне в волосы руками, начнет целовать, прижмет к себе почти до боли. Что глаза у него затуманятся, запах изменится, он станет горячим, голос пропадет. Что он не сможет и даже пытаться не будет ничего говорить. Что так пройдет несколько минут. Что потом он вынырнет обратно в разум и принятые схемы поведения, практически — очухается. Что не будет игр в официальное первое свидание.

Другого слова для его описания, кроме слова «ступор», нету. Наверное, поэтому я не помню дорогу до самого далекого от города, самого одичалого и живого парка. Я точно знаю, что ехать туда надо от меня около часа, а потом еще пройтись. А дорогой ведь мы еще зашли в странную едальню, где были странные пироги — огромные, скрученные рулончиком. С начинками вроде «кинза, базилик, орегано» или «вяленые сливы». И, да, в рюкзаке оказалось очень много чего.

Когда мы пришли туда, куда он собирался попасть, он сказал:

— А вот мое кое-что к парку. Тут даже можно купаться, я пробовал.

— У меня с собой ничего нет.

— У меня тоже нет, кроме кухонного полотенца.

Я сразу подумала о тех кухонных полотенцах, что висели у Ромы на кухне. Как они сейчас были неуместны, и вообще это воспоминание — ну как можно вытирать с себя воду тем, чем вытирают чашки. И как можно быть вот так, словно бы мы уже давно знакомы, близки и походя обсуждаем простые темы на общем пути. И откуда у него вообще может с собою что-то быть для купания, ведь он совершенно точно не планировал его неделю назад. Он в чужом городе, в конце концов.

И он не знает меня так же, как я его. Ведь между нами не было разговоров, а именно на них строится, если верить классике мировой литературы, взаимопонимание между людьми. Разговор, в ходе которого выясняется общность интересов, взглядов на мир и отношения к важным вещам. Сперва люди смотрят и наблюдают, задают вопросы и получают ответы, произносят высказывания. А потом уже едят руками вместе на берегу реки, сидя на одном пледе. Только с очень родным человеком можно жевать пирожок, закутав сразу четыре ноги одним углом теплой материи.

Пока я все это думала, Александр вил гнездо — расчехлил и разложил коврик для йоги, накрыл сверху тонким флисовым пледом, извлек большой термос. Из разномастных маленьких кармашков появились салфетки, складные стаканчики и даже чайная ложка. Параллельно он говорил. Слова.

— Я не в том смысле, что прям купаться нужно, или что я хочу. Я хочу есть! Вот это и нужно, и вообще. Я набрал кучу всего, так что что-нибудь тебе придется. Тут и какие-то веселые йогурты с шариками, бананы, орешки, шоколад, сыр. Мой козырь — это пироги. Они прекрасны! Не сомневайся и пробуй! Я в прошлом году приехал из Абхазии со влюбленным в них желудком, так что уж какой-нибудь тебе приглянется.

— Ага. Купаться не обязательно.

— Да, ты что, конечно, — засмеялся.

— Тут река, красивая. Она не во всех парках есть. А тут еще и людей избыточных нет.

Он закончил шуршать и говорить. Протянул мне руку.

— Иди сюда! Я безо всяких намерений.

«Господи боже мой. Заберите меня отсюда! Как я тут оказалась?»

— Если без намерений, то это не интересно.

«Это говорю я? Это же, наверное, какое бы слово подобрать… — порочно?»

— Тогда с намерениями! Непременно. Если что — говори.

— Я не, я, как сказать-то. У меня не было мужчин. (Ужас! Ужас! Паника!)

— Хорошо.

«Что хорошего? Что он имеет в виду? Смеется? Серьезен. Растерян? Нет. Просто так сказал — чтобы что-то сказать? Вроде нет. Это действительно для него хорошо? А если были бы — было бы плохо? Нет, этого контекста тут нету».

— Ириш, садись. Чаю.

Я села так, чтобы одновременно быть на краешке коврика и прижаться к нему боком. Опора на одну руку, ноги подогнуты в противоположную сторону, колени смотрят вперед, касаюсь плечом. Села так, как прозвучало признание в контексте происходящего.

— Можно по-другому?

— Да.

Он сгреб меня, усадил перед собой, прислонив спиной к животу и груди. Я оказалась между его скрещенных ног и рук, его подбородок лежал у меня на макушке.

— Как у тебя чудесно пахнут волосы.

— Да? Любишь такие духи?

— Да, только это не духи, это другое. Хочешь музыку? Ухо?

— Да.

Вот оно! Музыка решает все. Музыка либо связывает вас вместе, либо отрезает друг от друга. Ничто не говорит столько о человеке, сколько может сказать любимая им музыка.

— Ты что больше любишь?

— Альтернативу, инди, классический рок, некоторую классику. Я люблю красивую, разную.

Он покопался в плейлисте и включил, передал мне ракушку наушника. Я вставила его в ухо и опешила. Это было все то, мимо чего я проходила в том, что слушала. Это были те песни моих любимых групп, которые я, сомневаясь, не включала-таки в свои подборки. Те баллады, которые не запоминала по названиям, хотя всегда рада была услышать в людном месте. Точное попадание в моих композиторов, только не «Танец феи Драже», например, а тема Одетты. Не «When the Levee Breaks», а «Your Time Is Gonna Come», не «Bliss», а «The Handler». Не «Pink Floyd», а Боб Дилан. Я слушала, и удивление мое росло. Это был мир и не свой, и не чужой. Тот мир, который мне всегда был интересен, но в который я никогда не заходила, только наблюдала через витрину. Ни одной ошибки, ничего, что мне бы не нравилось, при этом все не по моей мерке, а по какой-то, которая может подойти, только вот я ее не примеряла никогда.

Я, наверное, напрягалась, поэтому он взял меня за руку двумя руками и легко танцевал пальцами внутри ладони, словно перебирал клавиши. А я оттаивала. Ступор продолжался. Такое было ощущение, что я наблюдаю за происходящим, что все это не со мной. Это стало навязчивым постоянным попутчиком самоощущения, в это выкидывало непрестанно. А именно тогда ступор взял верх.

— Красивая очень сегодня река, непонятно, что в чем отражается — небо и вода. Ты будешь сперва какой пирог? Можно, я поем, ладно? Я сегодня еще не.

— Да, давай. Со сливами — я такого не пробовала никогда, чтобы не со свежими или вареньем.

— Я чаю налью в один стаканчик, а во втором пусть остужается, хорошо?

Мы знали друг друга так давно, что можно пить из одного стаканчика. Я почему-то в тот момент вспомнила, как под грибами уходила к себе, больная насквозь, а он, всклокоченный, учился, и в голове были только цифры. Вспомнила, как сжалось все в животе, когда я увидела его вторично. Это же было только вчера! Боже мой, этого не может быть! Было так опьяняюще тихо и хорошо, что совершенно разнилось с ожиданиями второго дня знакомства. Именно тогда, со стаканом в руке и кусочком свернутого сливового пирога, я почувствовала, что не хочу больше чувствовать никаких границ и отличий — ни от своей стационарной жизни, ни от дня позавчерашнего, ни от того, чему училась всю прожитую жизнь у людей знающих и умных.

А Александр жевал и покачивал меня в такт музыке. Дальше я просто закрыла глаза, и все шло своим чередом. Минут через пятнадцать мне стало прохладно. Оказалось, что в рюкзаке есть еще свитер, в который он меня всунул вместе с коленками и почти с ногами. Потом оказалось, что есть еще его очень горячие руки, которыми можно держать заледеневшие пальцы ног. А я, оказывается, очень хорошо умею поворачивать голову назад к сидящему за спиной человеку. Я в какой-то момент подумала, что взятый вчера темп придется держать или наращивать. А оказалось, что ничего этого не требуется, что можно несколько часов смотреть любимые клипы и обсуждать любимые фильмы, обмениваясь незначительными фразами. Что можно, как в анкете, спрашивать: «А ты какие любишь? С какими актерами? А какого жанра?» Можно просто рассказывать о себе информацию, чтобы совершенно родной человек стал еще и знакомым. Так я узнала, что он не любит читать и очень любит кино, а значит — совершенно разное, а не только умное и тонкое. Что он любит ездить полупоходными компаниями или один по всяческим средней дальности маршрутам; что совершенно не понимает, зачем ехать смотреть на море из Италии, допустим, если море везде море. Что больше любит Восток и Африку, Север, нежели Европу, Америку и жаркий Юг. Что у него нет ни сестер, ни братьев родных, но много двоюродных. Что он любит картины, ходит на выставки самых разных художников, любит фотографию, вообще любит смотреть. Что он знает несколько языков и в одном уже много стажировался. Что он водит, но не любит это делать, а любит водить только большие машины, вроде КамАЗа, но где ж его взять — КамАЗ. Любит стрелять и драться. Что не любит компьютерные игры, хотя были периоды увлечений некоторыми. Что как таковой у него нет родины, поскольку оба родителя — военные, и их постоянно переводили. Что сменил больше десяти школ и учился практически сам и дома. Что сейчас есть планы на дальнейшую жизнь, и они не включают постоянные переезды. Про кошек я уже знала, про музыку поняла.

А что узнал обо мне он? Такое ощущение, что ему ничего и не хотелось знать. Он, в основном, спрашивал: «А ты?» И не требовал развернутых ответов. Я в какой-то момент спросила:

— А что тебе понравилось во мне? Почему вдруг?

— Ты понравилась. Полностью. У тебя очень красивая грудь и шея, волосы. И вот все это, что ты здесь, а не убегаешь, что ты говоришь на одном со мной языке. И что этот вопрос ты задала, не чтобы получить ответ про «ум и глаза».

— А как же «душа»…

— И не про «душу». Если можно, я буду целовать твой живот, а не душу.

— Можно.

Я не ожидала такого поворота. И поняла в тот момент, что я очень хочу, чтобы он целовал мой живот. Что с душой вопрос решен уже давно — еще вчера.

Он смотрел на меня счастливым взглядом. Это иначе невозможно было прочесть.

— Неужели можно?

— Можно, сейчас.

Он уложил меня на спину и уплыл в мой живот, заныривая в него и выныривая на вдохи. То, что было дальше, я не могу заворачивать в слова, потому что они не подходят. Я точно знаю, что каждому хватит воображения представить. Я точно помню, что на каждом рубеже я призадумывалась — не остановиться ли, и не останавливалась. А он держал там же паузы, что и я. И еще я помню муравьев, которые оказались совсем рядом, видимо, там проходила их тропа, и когда я открывала глаза, я видела, как они перебирают лапками и тащат то одно, то другое между коричнево-серыми иглами прошлогоднего опада. А потом он поднялся, лег рядом со мною, укрыл собой, согрел, обнял. Я обнимала его, кажется, немного плакала, кажется — смущалась, кажется — недолго спала.

— Будешь чай с шоколадкой?

— Буду. Особенно, если горький.

Я налила чаю из его термоса. И чувствовала, что наливаю — из нашего.

— А ты спрашиваешь, что мне понравилось, — он улыбался и смотрел на меня, словно откуда-то издалека или сквозь сон. — Мне нравишься ты, мне очень нравишься ты.

— А мне ты. И шоколад. И твоя река тут.

— И мне шоколадка. Давай еще попробуем, что за зверь такой тот, с шариками.

— Давай. Только больше сегодня ничего не пробуем, ладно?

— Хорошо, когда скажешь, тогда и. Так очень хорошо. Очень. Хорошо.

Мы снова сбились в теплую кучу, замолчали, грелись. Свитер снова заключил меня в свое шерстяное колкое нутро. Я слушала себя на предмет разных романтических чувств, а слышала только «Оду к радости». И шум сосен.

А потом мы решили, что пора уходить. И медленно, долго уходили. Сюда я шла в ступоре, обратно — под кайфом. И снова ну никак не могла сфокусироваться на дороге. А когда мы уже оказались возле моего дома, рядом с большой прохладной липой, сквозь вечернее тепло от асфальта, Александр целовал мне руки. Вот оно. Он брал каждую мою руку и целовал в ладонь. И так несколько раз. А я в промежутках прижимались лицом к его лицу, вдыхая и выдыхая.

— Я буду тебе писать, хорошо? Только я на знаю, о чем, и надо ли? Я буду очень ждать, когда ты приедешь.

— Не надо, не пиши, я все знаю, ты тоже. Не надо шебуршить.

— Как скажем «родителям»?

— Ромке, что ли? Я ему вчера сказал все.

— Как?!

— Я же вчера очень поздно пришел, я ведь у него ночую, когда тут.

— И?

— И он сказал, что дело, очевидно, не в том, что я провожал тебя в параллельное измерение.

— И я сказал, что ты теперь моя девушка.

— А он?

— Он высказал матом свое удивление и сказал, что благословляет, канешна, но не ожидал вот вообще. А Маша все это время улыбалась, как дурочка. А в конце Роминой тирады сказала, что надо будет составить расписание, и что здоровые отношения заразны и поражают тех, кто долго с ними в контакте.

— Какое расписание?

— Пребывания у них дома без посторонних личностей.

— Боже мой!

— Я слишком отчетливо задержался и слишком однозначно выглядел, чтобы предполагать чтение сонетов, глядя на луну, или стояние в восхищенном одиночестве.

— Я теперь боюсь им на глаза показываться.

— Не бойся. Все хорошо есть и будет. Вы же давно знакомы, и уж точно дольше, чем со мной.

— Но с тобой мы…

— Да, роднее. А с Ромкой и Машей — дружнее. Ты просто потренируйся на неделе произносить «он мой парень», и отпустит. Я всю дорогу тренировался сказать, что ты моя девушка, и выпалил на одном дыхании — помогло.

На этом смешном месте мы и расстались. Я уходила в дом, он стоял, недолго. Потом махнул мне и тоже пошел. Мне предстояло подниматься в лифте и выгуливать собаченцию. А потом неделю жить без него, но с уроками, заданиями, подработкой и книгами, музыкой. Всем, чем можно занять себя, пока я жду его. Ему предстояло вернуться к друзьям, с которыми теперь другие отношения, поскольку они познакомили его со мной и были молчаливыми свидетелями всего, что предполагали — произошло.

Мы не договорились о следующей встрече, поскольку это сделало бы неделю мучительной. А так — телефон был, позвонить возможно. А выходные неизбежно настанут. А я не распустила его косу и теперь очень этого хотела.