Память. Часть1

Людмила Евгеньевна Кулагина, 2020

Действие происходит на Украине в 1917 – 1920 годы. Роман о любви, о человеческих судьбах в период больших перемен в истории. Первая мировая война, революция, гражданская война. Власть на Украине меняется порой несколько раз за день. Государственная граница определяется линией фронта и всё время перемещается. Как живут люди в таких условиях? Живут! И любят, и рожают детей, и сеют хлеб. Что они чувствуют, о чём думают, о чём мечтают? Нужна ли им война? Взгляд на исторические события глазами простых людей: украинцев, поляков, русских.

3. Хлев

Так же пахло овсом и лошадьми в хлеву в селе Желобное, но здесь в стойлах, как и положено, были лошади. Меня послали задать им корм. Я вошла в погружённое в сумрак помещение, вдохнула насыщенный аромат, на ощупь пробралась к стойлам. Лошади недовольно всхрапнули, учуяв чужого. Я предусмотрительно захватила корочку хлеба, протянула открытые ладони в сторону услышанного звука, и тут же почувствовала горячее дыхание лошади, тёплые губы и прикосновение шершавого языка.

— Контакт есть, — подумала я и вошла в стойло, наклонилась, чтобы высыпать зерно, и вдруг, раздался резкий звук, сразу вслед за ним заржали кони. Сердце оборвалось от испуга, дыхание стало тяжёлым, как у бегущей лошади. Невольно прижалась к тёплому боку нервно переступавшего коня. Замерла. Звуки не повторялись. Лошади успокоились. Я выглянула из-за стойла, взяла стоящие рядом вилы и медленно пошла по проходу. Сарай был длинным, только два стойла были заняты, остальные пустовали, кое-где в щели проникали лучи заходящего солнца, сказочно подсвечивая солому, выхватывая красным то брёвна сарая, то балку, то лошадиную морду, то висящую на крюке рубаху и кепку. Кто-то забыл?

И вдруг, снова резкий не то крик, не то всхлип. Теперь понятно, что это не зверь — крик человеческий. Я замахнулась вилами и замерла, увидев, поднимавшегося с сена Семёна. Парень ухмыльнулся, увидев меня, затем, как ни в чём не бывало, отряхнул солому с волос, надел рубашку, кепку. Я так и стояла с вилами, глядя в упор на Семёна. Я не опустила, уронила вилы после того, как перевела взгляд в угол. Там Марина, освещенная красным лучом, закрыв глаза от яркого света, натягивала рубаху, сидя на сене. Солнце светило Маринке в глаза, и она не видела меня.

Я отступила в тень перегородки. Марина поднялась с сена, обняла сзади стоявшего к ней спиной Семёна. Он быстро развернул Марину лицом к себе, так быстро, что девушка не успела рассмотреть ничего вокруг. Та потянулась к нему губами, и он поцеловал Марину, в упор глядя на меня, потом схватил Марину за руку, и они убежали из сарая.

— Что он делает? — я недоумевала. Меня бросило в жар. Я помчалась к реке, не разбирая дороги, умылась прохладной водой. Увидела лодку, вытащенную на берег. Не раздумывая, как в бреду, столкнула лодку в реку, подоткнув подол, забежала по колено в воду, запрыгнула в лодку и стала быстро грести. Гребла долго, не останавливаясь, пытаясь справиться с нахлынувшими эмоциями, стараясь найти душевное равновесие.

Почему это меня так взволновало? Разве я ни разу не видела, как парень с девушкой целуются? Что здесь особенного? В этом, конечно, ничего странного нет. Он не засмущался, более того, специально целовался, зная, что я смотрю, вот это странно.

И новая волна жара прокатилась по моему телу. Я вспомнила Марину, безмятежно надевающую рубаху на разгорячённое тело, великолепное, спелое, сильное и живое. Казалось, будто оно вобрало в себя свет красного солнца и отдавало его обратно, медленно, не торопясь, освещая всё, как второе светило. Больно стало мне от воспоминания об этом великолепии. Сравнила с собой. Сравнение не мою пользу.

Бросила вёсла, легла на дно лодки в полном изнеможении оттого, что долго гребла, но больше от эмоциональных переживаний. Тихо. Ветра нет. Солнце почти зашло. Ярко подсвеченные облака украшают затухающее небо. Запах полыни, сухого сена, доносившийся с берега, смешался с кислым ароматом водорослей и камыша. Вдруг, послышался всплеск.

«Утка?» — подумала я, но всплеск повторился. Я села. Кто-то плывёт. Быстрые резкие движения рук. В воде угадывается ловкое тело. Светлый чуб. Семён. Подплыл, подтянулся, низвергая с себя водопады воды, залез в лодку. Упругое молодое тело, удивительно гармоничное от природы, отточенное постоянной физической работой, будто выполненное художником в красной цветовой гамме — любимой краске заходящего осеннего солнца. Я задохнулась от впечатляющей картины. Он, не раздумывая, пододвинулся ко мне, уверенный, что никуда не денусь. Куда деваться-то, посередине реки! Парень молча, глядя мне в глаза, провёл пальцем по лицу, затем по руке, хотел продолжить движение по ноге, но я оттолкнула его. Семён засмеялся, схватил меня за плечи. Я с силой вывернулась из объятий парня и спрыгнула в реку.

— Сильная, однако, а на вид такая доходяга. Куда ты? Не доплывёшь!

Я упрямо гребла. Холодная вода освежила мозг, быстро приведя меня в чувство. Я плыла уверенно и спокойно.

— Всё равно вернёшься! Тебе не доплыть!

Я не отвечала.

— Дура, утопнешь, — опять закричал Семён десять минут спустя.

Ответа, как и прежде, не последовало.

— Мне же тебя спасать придётся, возвращайся!

Молчание.

— Ты сумасшедшая!

Вскоре я увидела, что Семён плывёт на лодке рядом со мной.

— Садись в лодку, — приказал Семён. — Простынешь, вода уже холодная.

Я упрямо гребла, от злости не чувствуя ни холода, ни усталости. Прошло уже около получаса. Я попала в течение, меня сносило, несмотря на героические усилия, берег не приближался.

— Залазь. Я тебя не трону. Клянусь. Всё желание отбила своим героизмом. Чего боишься-то? Не собирался я насильно ничего делать. Я видел, как ты смотрела, забирайся в лодку, точно не трону. Ты и так худая, а теперь совсем синяя, как труп. Давай руку.

Семён наклонился, схватил меня за руку, приподнял, я перегнулась через борт и с трудом вползла в лодку, свернулась калачиком, пытаясь согреться, да так и осталась лежать, не в силах сесть.

— Может тебя растереть, чтоб согрелась? — спросил серьёзно Семён. Я дёрнулась испугано. — Ладно, лежи, не трону. Только не вздумай снова в воду прыгать, погибнешь. Спасать тебя не буду! — всю дорогу до берега Семён распекал меня, рассказывая, какая я глупая, дурная. Я его уже не слушала. Стучала зубами от холода громче, чем он говорил.

— Иди домой, — сказал Семён мне. — Я позже приду. Лодку оттащу.

Я мокрая и синяя зашла в избу. Ганна изумилась.

— Что с тобой?

— С мостков упала, — соврала я.

— А чего ты туда попёрлась. Бельё ведь уже постирано?

— Умыться захотелось, — краснея от неловкости, проговорила я.

— Иди, переоденься, — сказала Ганна.

— Ничего, так высохнет, — отказалась я.

— А у тебя, небось, и смены нет! Вот голыдьба! Олеська! Дай ей свой сарафан, а то её ещё и лечить придётся.

Олеся с Ориной, услышав крик Ганны, зашли в дом и прыснули от смеха, увидев меня, стоящую в луже в прилипшей к телу одежде!

— Мамка, неужто ты новую оглоблю купила, — покатывалась со смеху Олеся. — Что-то тонковата она, оглобля-то, как бы не переломилася.

— Охолонись, Олеська, — оборвала смех снохи Ганна, — Лучше одёжку ей старую свою отдай!

Олеся не посмела ослушаться, и вскоре я вышла на крыльцо в Олесином сарафане. Это вызвало новый приступ смеха. Сарафан был широким и коротким, я переминалась с ноги на ногу, а девки хохотали, придумывая всё новые и новые шутки про пугало, которое плохо набили соломой. Веселье прервал вернувшийся с реки полуголый Семён, и мы, все трое, засмотрелись на него. Он, пританцовывая и напевая, прошёлся по двору, поглядывая на нас. Олеся и Орина смотрели на него с нескрываемым восхищением.

— Какой красавчик, — не выдержала Орина.

— Мужней жене не гоже на парней засматриваться, — смеясь, одёрнула её подруга.

— Так один остался на всю деревню! На кого ж ещё смотреть! — хохотнула, продемонстрировав ямочки и белые зубки, Оринка.

— Ах ты, проказница. И пузо тебе не помеха! — удивилась Олеся.

— Так пузо у нормальных баб завсегда есть. Привыкай уже!