Месяц Безумного Волка

Леонид Нестеров

Драматург А. Володин называл автора «первым номером» (хотя сам автор считал себя третьим после Бродского и Высоцкого). Писатель В. Катаев сказал, что впервые встречает стихи, про которые не может понять – хороши они, плохи или гениальны. Композитор Г. Свиридов собирался написать вокальный цикл на венок сонетов из этой книги. Один белый стих отсюда занял призовое место на весьма престижном англо-ирландском конкурсе.

Прогулки

***

Кузнечик стрекотал, и спелая малина

роняла в чащу красную слезу,

и купина еще была неопалима,

но бури глаз смотрел на суету внизу.

Внизу был я, подстриженный под ежик,

из пустоты нас кто-то изваял —

там были многие, и ты был тоже,

вас не уменьшится, когда исчезну я,

когда, проливши пиво по усам,

на интернете чуточку потренькав,

пройду я по Земле и Небесам,

где — в зеркале, а где — на четвереньках.

Оставлю вам два, может, три стиха —

про равенство бессмыслицы и смысла,

про зверя, говорящего «Ха-ха!»,

про шапку, что на дереве повисла.

Оставлю вам картину на стене —

игру теней и разноцветных пятен

с названием «Три женщины в огне»,

которую хотел купить Шемякин.

***

Обернувшись цыганом с медведем,

при когтях и седой бороде,

мы с тобой на телеге поедем

по земле, небесам и воде.

Мы с тобой — ты и я! — на скрипучей,

спотыкаясь — удел наш таков —

между радугой, Богом и тучей,

и приедем в Страну Дураков.

Замяучим, залаем собакой,

Дураков собирая в толпу,

завлекая их красной рубахой

и звериной морщиной на лбу.

И зачтется нам в плюс — тунеядцам —

рукотворная та благодать:

над тобой будут бабы смеяться,

надо мной мужики хохотать.

И споем мы с тобою, и спляшем

краковяк для усталых сердец,

и покажем и нашим и вашим,

как легка эта жизнь под конец.

***

В этом городе не было огнегривого льва,

и вола, что исполнен очей, я не встретил.

И высокие звезды виднелись едва

сквозь вечернюю дымку, их свет был несветел.

А прохожие были мелки и пусты,

словно полые куклы, гонимые ветром,

но щемило внутри от чужой красоты

необычного города, слышался в этом

там и здесь одинокий блуждающий звук

в обиходе привычного духа и тела —

это чья-то душа, выпадая из рук,

на асфальте, а может, граните звенела.

Много раз в ночь мою этот сон приплывал,

словно Пьяный Корабль в неземном переводе,

каждый раз я наутро с кровати вставал

с головою больной и слезами на морде.

***

Амфибрахия длинное тело

под колодой угрюмо лежит —

на осеннее мокрое дело

вышел Дождь-Мутный-Глаз-Вечный-Жид.

Спотыкаясь о наши могилы,

никогда не сбиваясь с ноги,

он идет — долгополый, унылый,

вездесущи его сапоги.

Он уйдет в никуда из природы,

по дороге роняя слезу,

и мы выползем из-под колоды,

чтоб на ужин словить стрекозу.

***

Воздавая должное Сократу,

чашу подносящему ко рту,

доверяю Юнгу, как солдату,

попадающему в муху на лету.

В тех краях, куда все полетим мы,

растеряв значительность свою,

бессознательный нас ждет, но коллективный

Бог, которого увидел Юнг.

В анекдоте, песне или байке

ты всегда среди живых живой —

архетип в засаленной фуфайке,

с общим сердцем, общей головой.

Все впервые сыграно и спето

до тебя, в предвечии времен,

и — какого ни возьми поэта,

не придуман он, а повторен.

Превратится уголь раскаленный

в головешку на исходе дня,

и в простор, не нами сотворенный,

я шагну, свободный от огня.

***

Облик Ярилы бледнеет в блинах —

ест его тело еврей и вайнах,

сикх, и особенно странен

в этой толпе христианин.

Я никогда никого не молю,

просто Ярилу с икрою люблю,

а ежели пусто в кармане —

с маслом, а лучше — в сметане.

После какого-то праздника, с болью в боках,

домой воротиться не мог я никак —

брел я по пыльной дороге

в рубище, мраке, изжоге.

И напоследок под утренний гул

Юнг с укоризной мне в ухо шепнул:

«Ты коллективного Бога

употребил слишком много».

***

Поле что-то хотело сказать,

проявить себя в солнечном блеске,

но пришлось ему лапы связать,

и очнулась душа в перелеске.

В пере-топтанном, пере-житом,

пере-думанном, пере-солённом,

где я воду носил решетом,

и лечился углем раскаленным,

и бродил — сам себе Бармалей —

одиночка среди одиночек,

а русалка с высоких ветвей

мне пропела про синий платочек.

…Этот сладкий медлительный яд —

близкий морок доступного рая,

где деревья на месте стоят,

не рождаясь и не умирая…

***

В чистом поле на дереве шапка висит,

собирая дождинки и ветер,

я сто раз проходил там от сих и до сих,

Конец ознакомительного фрагмента.