Потусторонние ритмы. Стихотворения

Олег Погасий

Потусторонние ритмы: это попытка завязать в одну ткань стихотворения, ритмы и образы разных измерений бесконечной реальности.

© Олег Погасий, 2017

ISBN 978-5-4485-9278-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

стихотворения

У зеркала

Не молись, не постись, не говей.

Не цепляйся нигде ни к чему.

И в бессмертие личное больше не верь,

и себя сторонись, как чуму.

У квадрата зеркального, щеки надув,

ты щетину скоблишь по утрам,

и глядит на тебя — из глубин — в пене дум,

на тебя — отраженного там,

и на полках стеклянных построились в ряд

отражений: флакон, бутыльки, —

и вопрос в глубине ты способен задать? —

«Тот, кто там — на поверхности — ты?».

Отстранен от почвы опыт

Арестованы глаголы,

если в клетках их отряды,

но свободны, как монголы,

на косых полях тетради.

Скоро вечер. Скоро вечер.

Не играют больше рифмы.

Если ты поставишь свечи, —

вместо крови, только лимфа.

Повторю, не испугаюсь,

я невольный очевидец:

ночи днями отмигают,

режут их лесá-ресницы.

Будто вывернут наружу,

как зверюга, но не сдох,

испытал утробный ужас,

под собой не чуя ног.

Отстранен от почвы опыт.

Натолкнулся на живое.

В коридоре хохот, топот.

Тронулся, слегка, от воя.

Пальцы сжали спинку стула.

Довели меня до линии. —

Часть рассудка внуки Вельзевула

вынули, как минимум.

Мысли вслух покоя не дают

Мысли вслух покоя не дают,

в вечности считаешь миг.

Ветрá, ветрá, — из века в век несут,

не в силах руку протянуть о них.

Но мне в порыве чувства прочитать

бы исповедь бескрайними стихами.

«Эй, житель!». — «А?». — « Подвинься, дай

прикоснуться к вечности». — « Что говоришь ты?». — « Амен».

Намечал что к ночи, — не сбывалось,

прахом шло, рубилось на корню.

«Житель, житель». — «А?». — « Подвинься малость,

тянет вечностью холодной на краю».

И не то чтоб сильно размечтался,

от небес расположения хотел,

тих я, тихо ходят, — отозвался,

«Бог простит» — мне бросили в ответ.

И летел я, точно умер, а затем и ожил.

Не в обычном понимании вещей, нет, —

был в пространстве зримо расположен,

точкой света обведен мой силуэт.

Мой лежащий, долговязый камень

подвязалась сторожить там смерть,

ничего не помню, только — «амен,

амен, амен, амен» — повторять я смел.

Хоронился от всего в сторонке

при дороге пыльной — я? — не я?

И намек понять тот тонкий

помогала черствая земля.

И оттолкнулся я от себя

И оттолкнулся я от себя.

И бедность тела истаяла

и пала плесенью лесов ночных

и городских подвалов,

но с рядом пуговиц

и вмятин памяти текучей

был отвлечен, отстегнут.

Пугала новизна

камней слоистых,

сосны

и мха,

но промелькнули,

камней слоистых,

сосны

и мха,

но промелькнули,

трава как твердая, чудовищные краски

переживаний, будто мокрое бревно,

чистосердечные звучания

вживание напоминают воды

в тишине

громоздкой,

но пронеслись и эти будни,

трава как твердая, и рубит

с размаху, и зарываясь в землю

теплую с помётом времени,

мой голос, как коса поет,

вживание напоминая воды

в тишине

громоздкой,

но пронеслись и эти будни,

вживание гвоздя в простор древесный —

так торможение времен, себя, я

знал тогда,

в простор переметнувшись

другой грозы и молниеносного

дождя и ожидал последождливую

погоду, а был привинчен трехгранным

взглядом на резьбу терзаний, и охраняем,

и прибит, и так же прочно,

как пыль дождем, и был

уберегаем, и мучим страшными,

которые стучали, устрашая

подвинуться к началу космоса.

На глубину неслыханных пустот

Смирила нас, родных и близких,

та настороженная тьма,

и на скамьях сидим мы низких.

В бараке длинном, как тюрьма,

везде прибита неподвижность

воздушной массы, — только вниз,

в глубины духа пала живность

пугливых мыслей, будто рысьи

блестят глаза у нас, родных,

да метит авторучки никель.

Под нами, близко… дыхи,

шумы, хождения, и вскрики.

Там плотность, плотность,

до потоотделения, до подлости,

одно и то же внутри, вовне,

там нет участия, хотя бы

временных делений, — и были бы

ровней в земле утоптанной

их наждаки ожесточенные хождений.

Шумы, шумы веревки стянутой

на шее. И вглубь и врозь —

цистерны их мычаний

и муравьиный крик, —

в земле, в которой нет опор, —

простор без оперенья глин,

на глубину неслыханных пустот,

в невиданную ширь.

Ночное видение в Соборе Петропавловской крепости

Но рвется ткань сиреневой воды,

на Заячий я возвращаюсь остров.

Где дочь моя, жена? — один,

свои переставляю кости,

как житель горнего подполья,

как спичка по ступеням — чирх-х! —

я поднимаюсь в колокольне

в объятья призраков ночных.

Они внизу качают город,

Конец ознакомительного фрагмента.