Когда прилетит ворон

Илона Муравске

Из школы, где учится шестнадцатилетняя Сильвия, пропадает учительница. Но все ведут себя так, словно ничего не случилось. Девочке предстоит узнать о вороньем народе, который давным-давно живёт среди обычных людей. О бродягах, которые собирают чужие сны. О бегунах, которые бегают по времени быстрее ветра. О зелёной двери, за которой скрывается целый мир чужих снов. Но главное – ей предстоит узнать много нового о самой себе и поверить в то, что крылья за спиной – реальность.

Глава 4. Йоля

(Записки о воронах. Когда начинается война)

Снег шёл стеной.

Вился под небом, роем взлетал и оседал на крыши, залеплял дыры на окнах, стенах, улицах.

Огромный экран телевизора на центральной площади так и застыл с изображением улыбающегося президента.

— Опа! Опа! Америка, Европа! — Димка смешно прыгал у самого экрана, пробуя вытряхнуть снег из ботинок. — Допрыгались уже! Вот придурки! Нацепят себе ещё одну медаль за мир! А мир так и не узнает, что они с ним сделали.

Снег уже почти залепил весь экран. Лиц на экране не видно, только президентская улыбка осталась. Картинка не двигалась, пряталась под снежным слоем, расплывалась.

— Как весной! — говорю зачем-то.

Но Димка не слушает.

За баррикадами слышится марш. Кто-то уже машет нам оттуда, мы ныряем под обломки, поближе к костру и заброшенному дому.

— Ты выжить хочешь? — кричит Димка в самое ухо. — Тогда передвигай ноги, ладно? Иначе замёрзнешь тут, поняла? В глыбу ледяную превратишься. Как легендарный Карбышев.

— Нам необязательно воевать! — упрямо шагаю через снег. — Необязательно верить!

— Тогда и жить необязательно, понимаешь?

Танки уже стреляли. И больше не скользили по белому покрывалу. Больше не вспахивали снег, не заглядывали в глаза. Перед зарядами в стволы пушек забили буханки хлеба. Перед каждым выстрелом кричали в толпу:

— Откройте рот, закройте уши!

Потом солдаты.

Одни прорывались вперёд, другие стреляли в людей, разгоняя их с территории телецентра.

— Назад! Назад! По домам!

— Но ведь дома стыдно быть, да? — я оглянулась на Димку. — Стыдно и страшно.

— Давай в туннели! — он толкает меня в спину. — Там кротовые норы. И не высовывайся! Через день-два успокоится.

От залпов у людей из ушей текла кровь. Многие сидели на снегу, обхватив голову дрожащими пальцами, и покачивались из стороны в сторону, как китайские болванчики.

— В туннель беги! — сквозь пальцы у Димки проступила кровь.

— Только не умирай тут без меня, ладно? — оборачиваюсь.

— Не дождёшься! — смеётся. — Я тебя найду!

А потом внезапно наступала тишина. Она, крадучись, шла по длинным коридорам туннеля, останавливалась у самой стены, садилась на корточки и молилась.

Сначала беззвучно, едва шевеля губами, а потом всё громче и громче, тянула заунывную песню, распахиваясь навстречу пробегавшему ветру. Сжимала его в кольцо, ловила за край невидимого плаща, затягивала потуже развязавшийся пояс. Выла, подпевая уже ветру, стыла, поджимая под себя озябшие ноги.

— Благодарю Тебя Господь за то, что Духом Святым Ты вошёл в моё сердце. Я молюсь Тебе во имя Иисуса Христа… Аминь.

И камни оживали. Двигались вместе с нами. Шли невероятно шумной толпой по нашим следам, утопая в болотной жиже, хлюпая грязной водой в ботинках. Иногда они оступались. Ударялись головой в стену, рассыпались под ногами с треском, царапали наши пятки острыми углами.

— А ты знаешь, что самое страшное? — шепчу, пряча дыхание в холодных ладонях. — Что мы никогда, никогда не будем прежними. После нас ничего не останется. Мир останется другим, да?

Я представляла, как мы таем под огнём пулемёта, растворяемся в зиме, а снежная лавина окунает с головой в омут, где мы не вдохнём и не выдохнем, а так и будем лежать, как бесхвостые рыбы. Лежать с выпученными глазами, ломать пальцы об обломки льда, бить ногами, скользить затылками, не дышать.

Вспоминать, может быть, что в той жизни можно было выучить ещё хинди или румынский, поехать на каникулы в Ниццу, попробовать жареные каштаны, а по утрам пить карамельный латте.

Ещё помнить запах жухлой травы из-под снега, дольки мандарина, капли дождя и раскаты грома. Обязательно вспомнить закон Ньютона — Декарта (зачем это?) и страницы из Торы.

— Мы ведь больше не будем прежними.

Покроемся чешуёй, у нас вырастут хвост и клыки. Мы будем выть на Луну и охотиться на зайцев.

Или же наши лица станут лисьими. Мы спрячемся в норы, по ночам будем вынюхивать следы и воровать в деревнях кур.

А может, мы станем чересчур добрыми. Будем парить в небе, надеясь быть поближе к Богу. Мы приблизимся к Солнцу, и крылья вспыхнут от горячих лучей вместе с ними.

Мы упадём в море. С шумом в белые гребни, рассечём воду на две половины, спрячемся за подводные камни, переведём дыхание — одно на двоих — как прежде.

В шестнадцать всё можно. В шестнадцать не страшно или же страшно, но совсем по-другому, иначе.

* * *

Дом рушился прямо на глазах.

Проваливался, рассыпался на мелкие кусочки гравия, и мы наступали на них промокшими ботинками.

— Никого не обманешь, — говорю. — К Святому Петру выстроилась очередь.

— Наглотаешься ветра! — Димка не оборачивается. — Не стой, продует.

Кровь проступает сквозь его слова.

Сочится по рубашке (уже не по венам), прячется в мокрый песок.

— Не остров Святой Елены, да? — спрашиваю. — Ведь у моря свои законы. Не важно, где провести последние дни.

— Или сны, да? — Димка уже оборачивается.

Я не вижу глаз.

Дыры.

Ямы.

Темень.

— Или сны, — повторяю.

Я знаю, что это ещё один сон, в котором Димка рядом. Ещё один сон, где мы вместе бредём по тёмным туннелям. Ещё один, когда можно говорить так, как будто это явь.

Я знаю, ещё чуть-чуть — и бесконечность наполнится солнцем.

Солнечные лучи вольются в сон постепенно, по одному, заполняя даже самые маленькие отверстия. Они пробуравят шершавую поверхность, полыхая и обжигая огнём. Будут дышать на потемневшие стекла, рисовать на стенах, оседать проседью на солдатских касках, скользить едва заметными бликами по сугробам.

— Когда-нибудь мы найдём частицу мира. — Димка смотрит на меня из-под длинной чёлки. — Правильного мира, понимаешь? Даже если нам придётся взорвать все коллайдеры в мире. Знаешь почему?

— Почему? — дышу прямо в губы.

— Потому что эта частица будет в нас. И тогда не надо будет стрелять в людей, чтобы заставить их думать так, как хочется кому-то другому. Это избитая истина всех времён. Но любую истину можно переписать заново.

Солнце скользит по морю. Перекатывается, как мяч.

Прыгает по волнам, догоняя белый, почти невесомый катер вдали.

— У моря свои законы, — говорю зачем-то. — Это тоже истина. И её тоже можно переписать заново.

Во рту привкус горечи.

Горько-кислый.