Когда прилетит ворон

Илона Муравске

Из школы, где учится шестнадцатилетняя Сильвия, пропадает учительница. Но все ведут себя так, словно ничего не случилось. Девочке предстоит узнать о вороньем народе, который давным-давно живёт среди обычных людей. О бродягах, которые собирают чужие сны. О бегунах, которые бегают по времени быстрее ветра. О зелёной двери, за которой скрывается целый мир чужих снов. Но главное — ей предстоит узнать много нового о самой себе и поверить в то, что крылья за спиной — реальность.

Глава 12. Йоля

(Всё ещё вороны)

Ветка скрипнула, и тело ангела повисло в петле.

Ремень был широкий, и ангел висел, глядя на нас удивительно ясными, совсем детскими глазами. По его лицу катился пот. Ему не связали рук, и, уже теряя сознание, он потянулся к душившей его петле, но тут же сжал забинтованные кулаки и вытянул руки по швам.

— Давай! — Старший из воронов заметался: — Давай скорее вытягивай!

Солдаты подхватили его, вынули из петли и опустили на землю. Офицер набрал из бочки стакан воды и плеснул ангелу в лицо.

Глаза открылись. Блеснули тем же удивительно ясным светом. Окатили горячей волной, заполнили лёгкие, выплюнули вместе с гарью и пылью прямо на мозаичные плитки плаца.

А я оглядела похоронный зал.

Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падал прямо в воду, шла крадучись то ли кошка, то ли человек.

— Научилась убивать ангелов? — голос шелестит за спиной.

Позолоченная маска с птичьим клювом совсем рядом. Только дотянуться. Почувствовать шероховатую поверхность.

Опуститься ниже. Обнять колени. Чтоб ни шага, чтоб ни одного движения. Чтоб застыть. Замереть.

— Но ты же хотела о смерти, — прошепчешь. — Ты же хотела. Думаешь, я не догадался, что ты ведьма. Собиратель снов. Бродяга. И что? Все сны из-под ног забрала?

Пожимаю плечами. Я уже давно перестала понимать, кто я и чего хочу на самом деле.

Его рука повисает в воздухе. Ладонь с рваной раной.

— Ты что, уходишь? Бросаешь? Тебя назовут предателем! — хочу сказать ему в спину. — Тебя найдут! Ты же знаешь. Отсюда не сбежать!

Но молчу.

Вижу, как ковбойская шляпа опускается на глаза. Он оборачивается.

— Почему мне не надо, чтобы ты летала? — засмеётся. — Нет ничего хуже бабочки или птицы. Летающий бродяга — вот невидаль!

— Почему? — шепчу. — Почему невидаль?

— Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полёта. Увидят ведьму в небе — подумают, ворона!

Он тает прямо в вечернем тумане. Растворяется, сравнивается с мозаичными плитками, чеканит шаг где-то внутри площади.

А потом замирает, останавливаясь. Я вижу, как смотрит на меня.

— Да пошли вы все!

И позолоченная маска с птичьим клювом катится по лунной пыли прямо к моим ногам.

Теперь я знаю, чьи сны я буду смотреть долгими тёмными ночами.

* * *

Огонь в моих руках превращается в арбалет.

Огненные стрелы, огненный ветер, огненный дождь — это всё, чему я научилась в подземельях, где жила после Димки. (Или вместе с ним, ощущая его дыхание по ночам в холодных сырых стенах.)

Огонь рос внутри меня в одно время с одиночеством. Грел, прожигал насквозь, сжигал даже, иногда дотла, полностью, а иногда оставляя на ладонях руны.

Я училась читать их, как книгу. Училась чувствовать, ощущать, испытывать. Силу, слабость, волю, сущность.

Сквозь кожу я слушала мысли. Свои и чужие.

Слова, мысли расписывали кожу причудливыми узорами. Чем-то они были похожи на морозные узоры на окнах. Из той моей прошлой жизни, когда я ждала маму и пыталась разглядеть её сквозь морозные стёкла.

Теперь я ждала Димку. Не верила, что могла оставить его среди войны. Среди баррикад, взрывов, обломков.

Я искала выход. Но кротовые норы путали меня, водили за нос, проходы сливались в один длинный, почти бесконечный коридор. Я шла и оступалась. Стояла по колено в воде, слушала, как в груди стучало сердце, а там, за сырыми холодными стенами, звучали мысли. Слова. Фразы.

Свои и чужие. Незнакомые. На разных языках, которых я даже не знала.

* * *

Что могло быть с нами среди войны?

Когда тебе пятнадцать, ищешь не выход, а вход. Вход в жизнь, в мир, в эпоху.

Вход в то время, когда рассвет наступает сразу. Не брезжит, чуть приподнимаясь над морем, не дразнит, чуть вспыхивая где-то на самом краешке горизонта. А полыхает красным среди перины облаков. Проваливается на мягком, выглядывает тысячами лучей-глаз, пронизывает насквозь, как ветер, хватает за окоченевшие пальцы, разматывает шарф.

А ты всё время, в котором можно сказать:

— Хочешь, мы поживём вместе? Будем спать рядом, а сны будут сниться одинаковые. Или даже один сон на двоих, если захочешь? Купим вторую подушку. У меня есть весенние наволочки.

Надеешься на то, что можно молчать, расплываясь друг в друге и наполняя тела не собой, а ветром за окнами.

Думаешь, война — дождь, закончится же когда-нибудь.

Живёшь наступающей осенью или зимой. Мечтаешь о далёком море, о шуме набегающих волн.

Представляешь небо, облака в лужах.

Чувствуешь дыхание, считаешь звёзды, что раскинулись по коже сверкающим рисунком.

В шестнадцать всё ещё умеешь строить воздушные замки и тебе совершенно всё равно, что кто-то придёт и всё-всё разрушит.

Потому что есть Димка.

А с Димкой не страшно.

С Димкой в огонь и в воду. На те самые баррикады, под танк, под обломки, осколки.

— Мы больше не будем прежними! — говорю опять.

Я знаю, он слышит. Слышит сквозь серые сырые стены.