Constanta

Игорь Стенин

Россия. Середина девяностых. Хмель свободы кружит головы. Время искушает юных и дерзких. И, открывая цену жизни, благам и привязанностям, ставит перед выбором: дружить, ненавидеть, любить…

Глава вторая

Ранним утром первого августа трёхкомнатная квартира Степана на Гражданке переживала столпотворение. Вся семья — мать, отец, сестра, суетясь, собирали его в дорогу. Домочадцев угнетала предстоящая месячная разлука. Степан, напротив, был оживлён и весел. Впереди встреча старых испытанных друзей. Жизнь роем.

Ранее, прослышав про сборы, всполошился дед. И тут же условился об обязательном свидании с внуком: для, так сказать, напутственного слова. Свидание состоялось. Вдвоём с Илоной они навестили деда проездом с пляжа, благо до Репино, где дед жил в собственном доме, было рукой подать.

Дед. Бывший фронтовик, морской пехотинец, ныне 70-летний пенсионер Серафим Греков. Здоровый телом и духом, поджарый жизнерадостный белозубый старик.

Дед жил один, потеряв жену — бабушку Степана — несколько лет назад в автомобильной катастрофе. Едва поздоровавшись с гостями, он отправил Илону хлопотать на кухню, а сам уединился со Степаном. Разговор по душам. Серьёзней не бывает. Степан пытался было рассеять серьёзность напускным весельем, но дед не поддался. Терпеливо дождавшись подходящего момента, он устремил взгляд в глаза внука и, приковывая внимание, изрёк:

— Грековы за твоей спиной. Будь достоин на людях всех наших. Гляди, не посрами.

То были части ключевой фразы. Прямое попадание. Он — первый и последний мужчина своего рода на рубеже между прошлым и будущим. До конца вечера, в течение которого дед, веселясь, смешил Илону морскими байками, Степан молча, наедине с собой пожинал плоды. Сила напутственного дедовского слова, ожившая магия древнего обряда, эстафета, терзая и заставляя быть серьёзным, брали своё.

Прощание с Илоной состоялось накануне, во время долгих, чуть ли не до утра, проводов её после пляжа домой. Она поделилась важной новостью. Учёба в институте на инженера-технолога разочаровала её. Посоветовавшись с матерью, она решила переводиться в Медицинскую Академию, пойти по материнским стопам — стать врачом.

Степан возблагодарил небо, что подобная перемена случилась вовремя, после того как ему посчастливилось встретиться со своей половиной. Не повезло Вузу — бедному институту вновь предстояло плодить безликую инженерную братву.

На вокзал Степан поехал вдвоём с сестрой, младшей его на целых 8 лет, 15-летней Викторией.

Жизнь Виктории была размеренна и безмятежна. Она плыла по ней, рассекая волны, и в штиль, и в бурю, на корабле маминой опеки. Мама управляла кораблём от киля до парусов, в то время как Виктория была на нём единственным беззаботным пассажиром.

Спозаранку она крутилась возле матери, помогая укладывать вещи в походную сумку Степана. При этом постоянно напоминала родителям о необходимости дать денег брату в дорогу, тайком бросая красноречивые взгляды на него самого — в расчёте получить свою долю на вокзале.

Дети уехали, муж отправился на работу, дома осталась одна мать. Прирождённая домохозяйка, проводящая практически всё время в движении. Казалось, не было момента, чтобы можно было застать её без дела. Очереди, доставка продуктов, уборка, стирка, приготовление пищи — хлопот хватало, она успевала везде.

Семья жила на отцовскую зарплату. Крошечная стипендия Степана была не в счёт.

На вокзале Степан купил сестре мороженое. Пересчитав родительские деньги, отдал большую часть ей.

— Мне они ни к чему. Я буду жить на всём готовом, — объяснил он свой подарок. — Не отказывай себе ни в чём, вспоминай брата.

Вика приложила руку к груди и чмокнула брата в щёку.

— Откажу себе во всём, — подсчитала вслух она, — тогда на одну хорошую вещь хватит.

Он был рад, что взял сестру с собой. Школьные каникулы тянулись монотонным однообразием, любое новое впечатление было как нельзя кстати, подобно глотку свежего воздуха оно позволяло скрасить время и выжить. Конечно, Вика могла бы поехать за воздухом и к деду, но «полосатый», как называла она его, неизменно видел её лишь членом экипажа с сопутствующим ворохом обязанностей — от полки грядок до мытья полов. Рассчитывать на счастливое детство в компании с ним не приходилось.

Погуляв ещё некоторое время с сестрой по вокзалу, Степан обнял её, дал несколько напутствий и отправил домой — официальная часть проводов подошла к концу.

Финляндский вокзал. Площадь перед перроном. Аквариум со знаменитой «рыбкой» — паровозом Ильича. Традиционное место сбора путешественников всех мастей. Среди затопившего его людского моря пестрел островок стриженых голов. Неприкосновенный запас волос. Увидев его, Степан поспешил навстречу и, ворвавшись в самую гущу, растворился в нём без следа.

Коротая время в ожидании отъезда, однокурсники прощались с гражданской жизнью. Успеть надышаться, наговориться и ещё кое чего. Самые отчаянные обратились к сопровождающему офицеру.

— Товарищ капитан, исполните последнее желание!

Офицер по фамилии Запарка, высокий, стройный, подтянутый и начисто лишённый эмоций, поднял бровь.

— О чём разговор?

— Жажда мучит. Напиться бы.

— А слёзы мамкины в дорогу — разве не вода?

— Их след давно простыл. Нам бы иной водицы, живой — пивка…

Капитан пожал плечами. Время брить головы наголо, разделять и властвовать ещё не наступило.

— Валяй.

А пива на вокзале было вдоволь. Группами, одна за другой, стриженые потянулись к торгующим ларькам. Примкнул к живой очереди и капитан.

Уносились прочь километры, колёса стучали по рельсам, весёлая эйфория сопровождала путь студентов. И, казалось, и ей, и рельсам нет конца. Вместе им уготована одна бесконечная дорога. Однако пиво, как всегда, оказалось верно своей природе. Минуло совсем немного времени, как стадия фильтрации была завершена.

Терпение — удел настоящего солдата, терпеть были готовы все, но электричка вдруг сбавила скорость, потеряла ход и встала посреди зелёного луга, как деревянный пароход во льдах — на вечный прикол. Убивая все надежды дотерпеть.

Лихорадка пивного бремени охватила вагон. Минута стоянки — и она вырвалась наружу. Стриженые рванули прочь со своих мест, прошли лавиной сквозь полуоткрытые двери, выскочили на луг, заметались под пристальными взглядами набитой до отказа электрички и остановились, смыкаясь тесным кругом одной на всех нужды.

Согретая и вскормленная солнцем зелёная трава затрепетала…

Возвращение было тихим. Дождавшись последнего подопечного, капитан Запарка пробежался насмешливым взглядом по лицам, приподнялся и, хлопая в ладоши, сказал:

— Бис!

Демонстрация превосходства одиночки над толпой. Рассаживаясь по местам, студенты открывали заново своего препода. Оказывается, всё человеческое было ему чуждо. Одно море пива. Казалось бы, следом одна неизбежная потеря лица. Но нет. Армейский волк знал секреты победы над собой. Как будто и не пил ничего вовсе.

Движение по рельсам возобновилось. Около часа курс ехал в полной тишине, затем сошёл на землю. Здесь студентов ждали автобусы. Впереди маячило бездорожье, местность всё более напоминала глушь.

Затерянный сельский уголок. Автобусы миновали ворота высокого бетонного забора и въехали на территорию действующей воинской части. Место конечного назначения. Вечерело. Веяло дыханием близкой осени. Вступала в свои права иная форма жизни и бытия.

Начальник кафедры полковник Гайдук, юркий тщедушный, словно сваянный наспех дефицитом любви и времени человечек, бодро вышагивал по плацу перед строем новобранцев. Новобранцы, большие и рослые, тяготясь пристальным вниманием к себе, отвечали откровенной усталостью.

Осмотр мало-помалу распалил полковника. Обуреваемый противоречивыми чувствами, он остановился перед бесстрастным, словно часовым на посту, Запаркой.

— Ну что это за… кха! — размыкнулись полковничьи уста. — Груз призраков, без вести пропавшие, отщепенцы, ей-Богу!

Внезапный порыв увлёк Гайдука прочь от шеренги, к краю плаца. Запарка тенью последовал за ним.

— Здорово, ребята! — загремел полковничий голос. — Спрятаться хотите? А кто служить будет? Может, я один?

Шеренга, слушая, стояла из последних сил.

— Отставить зевать! — гаркнул Гайдук.

Эхо взлетело над плацем. Полковник замер, прислушиваясь. Наверное, вот так же в давние времена предок вояки, настоящий дикий гайдук, брал быка за рога, искушая мирных селян одичать с ним в дремучих лесах — угрозой помещичьему господскому произволу. Война, не жалея себя — до победного конца. Однако истекал двадцатый век. Эхо стихло. На плацу царило полное равнодушие.

Гайдук утёрся ладонью.

— Вы, двое там, с конца ряда, — палец полковника замер строгой указкой. — Вам, вам говорю, щёголи волосатые! Я предупрежал о длине волос. Напрасно вы не прислушались. Завтра будете бриты оба до голой макушки.

— Ха-ха-ха! — раздалось из шеренги.

Полковник хищно улыбнулся.

— Вот именно — ха-ха! Перевод дословный.

Он посмотрел на часы.

— Однако уже закат. Жаль, время вышло. Хотелось бы пожелать спокойной ночи, — зыркнул он недобрым взглядом, — но здесь я вам, ребята, никаких гарантий дать не могу. Капитан, командуйте отбой.

В казарме курс был поделён на несколько взводов. Каждый из них обзавёлся местным армейским командиром. Взвод Степана принял лейтенант Фатуйма. Молодой, розовощёкий и несуразный. Ряженый. Объявись Фатуйма в лихой час близ тёмной подворотни — и лучшей приманки для злого промысла было бы не сыскать. Однако сейчас время, место и субординация охраняли Фатуйму. Более того, делали его командиром. Поэтому, скрепя сердце, приходилось подчиняться. Впереди была первая ночь в казарме. Фатуйма знал как скоротать её с удобствами.

В опустевшей казарме их было трое. Оставленные в первый наряд на кухню, они лежали на койках, ожидая начала смены.

— Я засыпал и просыпался частями, по отдельности. Потом упало одеяло. Я — за ним. Едва успел закрыть глаза, забыться — и тут этот крик: «подъём»! Какая пытка — это утро!

Вова Налимов, рыхлый и упитанный, живое воплощение здорового мальчишечьего самолюбия, с оскорблённым видом вертел сапог в руках.

— Мужайся! — подбодрил его Степан. — Ты в армии. Впереди ещё 30 подъёмов.

— И железная строевая вертикаль днём, — добавил вылитый азиат Сергей Ким.

— Не трави душу, Ким, — бросил сапог на пол Вова, — она у меня ранимая.

— Опять раздвоишься, Налимыч? — спросил Степан, с интересом смотря на товарища.

— Похоже, деваться некуда, — вздохнул Налимыч. — Придётся.

— Ой, только не это! — замахал руками Ким. — Ты смоешься, а нам с твоей мумией жить? Мамочки, как вспомню, так мороз по коже. Такой урод!

— Я за себя в таком состоянии не отвечаю, — пожал плечами Налимыч. — Если тебя что-то не устраивает, держись на расстоянии, не общайся, обходи стороной.

— А может это и наш выход? — произнёс Степан, размышляя вслух. — Мумифицироваться с тобой — за компанию. Как думаешь, Налимыч?

Налимыч устроился поудобнее, закрыл глаза, блаженно потянулся.

— Этой методе нет цены, — тоном бывалого профессионала сказал он. — Попало тело в безвыходное положение — спасай душу. Представь себя сродни космосу, отдай концы и воспаряй — уходи в астрал.

— Я в таких экспериментах не участвую, — решительно заявил Ким. — Парите ребята без меня.

— Тебя никто не агитирует, — открыл глаза Налимыч. И махнул рукой. — Подъёмная тяга не та.

— Что значит — не та? — насторожился Ким.

— Ты — земля. Простой балласт, короче.

— А ты? — привстал Ким.

— Я? Гм… Я — другое дело. Воздух!

Ким слетел на пол, в мгновенье ока оказался перед койкой Налимыча и сходу без остановки прыгнул прямо на него.

— Йё, — выдавил Налимыч, прогибаясь в панцирной сетке.

— Полетели! — закричал Ким, хватаясь. — Даёшь тягу!

Налимыч попытался было отделаться от напасти, но Ким вцепился намертво. Барахтание пары не оставило равнодушным Степана. Он подошёл, постоял, посмотрел и, заряжаясь энергией борющихся тел, упал сверху. Крики, шум, усилясь, сотрясли казарму. Трое летели в космос.

Уже в поднебесье, в разгар борьбы за удобное место в полёте, чей-то голос догнал их.

— Я был о вас иного мнения.

Остановясь, они оглянулись. Святоша Фатуйма собственной персоной стоял на земле, изображая последнюю связь с ней. Конец полёта. Возвращение.

Красные, запыхавшиеся, они стояли перед ним — своим одногодком, увенчанным погонами, теряясь в поисках оправданий. Но Фатуйме было не до их откровений — он раскрывал крылья для собственного взлёта.

— Играете! — заявил он, вздымая голову. — Детства не хватило? Хотите сделать игрище из армии?

— Да какое там игрище, — парировал Ким, отдуваясь. — Так, размялись, просто пар выпустили.

— Узнаю гражданку, — полетел Фатуйма. — Все потери на передовой испокон веков из-за таких, как вы. Откуда в вас столько легкомыслия и безответственности?

— Вы зря всё так воспринимаете, — попытался защититься Налимыч. — Это просто недоразумение.

— Анархии не будет! Армия — это жизнь по уставу. Ясно вам?

Степан поднял глаза в потолок. Тоска — вот попались!

Глаза Фатуймы застил туман. Он достиг самой запредельной высоты.

— Ваше счастье, что есть, кому за вас ответить, — сказал он, паря. — Благодаря тому, что сегодня первый день службы, я обойдусь словесным предупреждением. Но следить за вами отныне буду с пристрастием. Все ваши заслуженные наказания впереди.

Отыграв роль командира и дождавшись на лицах подчинённых выражения запоздалого раскаяния, Фатуйма перевёл дух, придал своему лицу отстранённое выражение и приказал всем троим немедля покинуть казарму — для встречи с объявившим общий сбор Гайдуком.

Приняв, как положено, вид мобилизованного контингента, одетые и обутые, словно братья-близнецы, студенты застыли на плацу. Гайдук в окружении офицеров кафедры маячил чуть поодаль. Все примелькавшиеся родные лица, сменившие затворничество институтских аудиторий на вольную волю. Общение без званий и чинов — на равных. Взрыв смеха, взмах полковничьей руки и компания рассеялась. Гайдук взошёл на плац, прошёл несколько шагов и остановился перед молодёжью — одинокий повелитель судеб величиной с перст.

Несколько минут напряжённой тишины.

— Больные, — рявкнул он. — Шаг вперёд!

Никто не отозвался.

— Хорошо, — отреагировал полковник. — Это обнадёживает. Есть резерв для манёвра.

Он поднялся на цыпочки, сделал несколько пружинящих движений и вернулся в исходное положение.

— Итак, — вновь зазвучал его голос. — Товарищи курсанты! Видимые и невидимые, близорукие и дальнозоркие, юноши… Начинается мероприятие под кодовым названием «муштра». Каждому предоставляется возможность усладиться оным и придти, слегка изменясь, к общему знаменателю. Объявляю обратный отсчёт.

— Короче, спасайся, кто может!

Гайдук уставился в шеренгу. Спустя несколько секунд его пытливый взор выявил среди окаменевших лиц одно живое.

— Отставить! Диалога захотелось, товарищ курсант? Фамилия?

— Боронок, — последовал ответ.

— Как?

— Боронок.

— Знал я одного Боронка. Тот немой был. Настоящий человек. Ничего, дай время — я и тебя очеловечу.

Отвлёкшись, полковник бросил несколько общих фраз, покосился на возмутителя спокойствия и закончил своё выступление. Под крик «Р-разойдись!» плац опустел. Начиналась муштра — повзводно и для каждого в отдельности.

Курилка — четыре скамейки под деревянной крышей — была забита до отказа битком. Весёлое оживление царило внутри. Гвоздём программы был Боронок.

— Видели, как у Гайдука лицо вытянулось? Кто посмел голос подать? Перечить самому главному! Ха-ха!

— Молодец! Охмурил полкаша.

— Так держать!

— Боронок, будь человеком, не обижай армию. Ой, умора!

Среди общего восторга нашлось место и неодобрению.

— Накликал себе приключение. Гайдук злопамятный, покажет ещё тебе, где раки зимуют.

— Испугал ежа голым задом! — парировал худой парень, прозванный за чрезвычайно широкие ноздри Горынычем. — Знал бы ты, какое приключение мы пережили вдвоём перед сборами! Гайдук и вся его армия отдыхают.

Боронок. Брат ветра и солнца, увенчанный боевым убором полубокса — бритым затылком и густой пепельно-серой чёлкой волос. Cложенный по образу и подобию богатыря, таящий ум, хитрость и одержимость оборотня.

Судьба не баловала парня, она вела его путём бесконечных испытаний, растя и пестуя из него своего любимца. Ведомый ею, совершенствуясь, он постепенно обретал характер, облик и черты своего земного героя. Тит Боронок. Судебный исполнитель. Мобилизованный.

Слушая и улыбаясь, он сидел молча — немым участником праздника слова. Последняя реплика Горыныча слегка оживила его. А действительно: приключилась же история неделю назад. Редкой закрутки сюжет. Есть что вспомнить.

…Свадьба общих знакомых удалась на славу. Отгуляв на ней положенное время, Боронок и Горыныч возвращались домой в Купчино, где жили по соседству в одной многоэтажке. Час был поздний. Необходимо было спешить, чтобы успеть добраться до метро, грозящего вот-вот закрыть двери. Успели. Сев в пустой вагон, друзья расслабились, закрыли глаза и уснули.

Сон кончился на конечной — в ста с лишним километрах от родного дома. Тиха, свежа и прохладна была ночь. Метро исчезло. Подземный поезд на глазах вдруг превратился в электричку. Спасаясь от наваждения, потрясённые, они поспешили прочь — в объятия местных спасателей. Те посмеялись над бедой, ободрили и повели за собой. В спасительный оазис. Поначалу Боронок не придал значения исчезновению Горыныча. Подумал, так и надо. Когда же спустя время хватился его, всё стало по местам: оазис — лесом, спасатели — шпаной, он — переодетым оборотнем.

Перепуганная шайка рассеялась. Горыныч был найден и спасён. В отместку разъярённый Боронок бросился в погоню. И неизвестно, чем бы закончилась эта ночь, каких бы дров пришлось наломать, сколько жизней загубить, если бы в дело не вмешалась третья сила — вооружённый милицейский патруль.

Услышав звуки предупредительных выстрелов в воздух, Боронок с Горынычем дрогнули, бросили охоту и устремились вон из леса, на огни близлежащего шоссе.

Шоссе было оживлено. Оставив Горыныча у обочины, Боронок двинулся голосовать. Какое-то время, пытаясь обратить на себя внимание, он соблюдал осторожность. Однако машины проезжали мимо, не замечая его. У него была веская причина покинуть это место и он начал рисковать, выходя на опасную середину дороги. Его боднули. Один раз, другой. Увёртываясь от третьего, он очутился перед автобусом. Один на один. На сей раз возможности для манёвра были исчерпаны. Ослеплённый фарами, он закрыл глаза и пал на асфальт — прямо в открытую пасть летящего навстречу дорожного просвета. Разминуться не удалось. Пасть сомкнулась, уцепилась страшными зубами и потащила за собой, отрывая от асфальта. Конец был близок. Всего один волосок отделял его от гибели. И тогда, рвя связь с жизнью и жертвуя собой, он использовал крик, благой мат во всю мочь — средством оповещения света о своём рождении заново. Свет услышал. Движение остановилось.

Происшествие и вид самого Боронка, вылезающего невредимым из-под колёс, потрясли пассажиров автобуса. Все как один они высыпали наружу и облепили его. Им, случайным встречным, конечно, было невдомёк, что стоны и ахи ни к чему, это всё не просто страшное стечение обстоятельств — рука судьбы, одно из ниспосланных свыше испытаний, очередной этап пути преодоления себя и достижения необходимых закалки, крепости и мужества.

…Курилка дымилась, как потревожённый вулкан. Боронок бросил окурок наземь и растоптал его.

— Среди всех этих гавриков и гайдуков я признаю только Запарку, — подал голос он. — Что скажет, то и сделаю. Скажет — закопайся, закопаюсь. Прыгни в окно — прыгну. Остальным я живым не дамся. Пусть занимаются своим привычным делом — приручают голубей.

Он встал, расправил плечи.

— Ну, всё, пацаны, расступились. Хочу выйти.

Пространство вмиг поредело.

В конце курилки, преграждая путь наружу, спиной к Боронку стоял, сладко потягиваясь, равнодушный ко всем земным страстям Налимыч.

— Здорово, Налимыч!

Налимыч повернулся.

— А, это ты, Боронок, — сказал он, зевая. — Чего здороваешься несколько раз на дню? Виделись же.

Заметив протянутую руку, он пожал плечами и протянул навстречу свою.

— Здорово.

Рукопожатие замкнулось. В следующую секунду Налимыч, обмякая и выпучивая глаза, стал медленно оседать наземь. Давление руки Боронка росло, превосходя сопротивление всего Налимыча. Тот опускался всё ниже и ниже. Когда колени Налимыча коснулись земли, гримаса боли, перекосив лицо, достигла апогея, Боронок отпустил его. Налимыч не удержался и сел. Перешагнув через устранённую помеху, Боронок вышел.

Курилка хранила полное молчание.

Второй день сборов. Дождавшись послеобеденного отдыха, у курилки, маскируясь офицерским кителем, объявился змей-искуситель.

— Кому здесь свобода дорога? — вкрадчиво произнёс он.

Минутой позже плотное кольцо студентов окружало начальника тыла части капитана Рыбкина.

— Кто такой Гайдук? — вопрошал он, купаясь в общем внимании. Два передних золотых зуба его, блистая ярким блеском, норовили затмить собою солнце.

— Шишка, — сказал кто-то, выражая общее мнение.

— Ха. — Капитан закурил студенческую сигарету — одну из множества, преподнесенного ему со всех сторон. — Ответ неверный, — пустил облако дыма в воздух он. — Гайдук здесь — гость, воробей на птичьих правах. А настоящий хозяин местной жизни — я. Предлагаю иметь дело со мной. Поработаем? Встряхнём косточки ударным трудом так, чтобы всем врагам тошно стало.

— А как же муштра?

— Муштра? — переспросил капитан. — А что муштра? У вас впереди один месяц. Что можно сделать за него? Морскую болезнь победишь, а плавать всё равно не научишься. Потерянное зря время, пустота. А труд — дело другое, каждый из вас знаком с ним с рождения. Потому здесь лови мгновение, трудись, оставляй след на земле.

— Муштра и труд — одна неволя, — возразили капитану. — Где же тут свобода?

Капитан бросил окурок.

— Выбор — ваша свобода, — улыбаясь, обнажил золотые зубы он.

— Нам экзамены перед Гайдуком держать. Как же без муштры?

— Это моя проблема. Кто со мной — тому экзамены автоматом.

— Круто. А что делать-то?

— Будем строить вольер для свиней.

— Что-о-о? — застигло всех врасплох разочарование. Чары змея вмиг утратили свою силу.

— Никого не неволю, — произнёс капитан. — Я же сказал: ищу тех, кому свобода дорога.

— Подумать надо.

— Думайте.

В результате раздумий круг студентов разомкнулся. Возле капитана остались двое: Налимыч и Степан.

— Мало вас, ребята, — сказал капитан, морщась. — Я рассчитывал на бригаду.

— Мы запевалы, — подал голос Степан. — Сейчас запоём, народ откликнется, подхватит, будет бригада.

— Запевай, — усмехнулся Рыбкин. — У тебя есть время до ужина. Смотри, не упусти его.

— Скажите пожалуйста, — обратился к нему Налимыч, — а есть гарантия, что мы не провалим экзамены?

— Что?

— Вы говорили — кто с вами, тому экзамены автоматом.

— Слово офицера, — подтвердил капитан.

— А-а, — протянул с неопределённостью Вова.

Рыбкин ушёл.

Степан ткнул Налимыча в бок.

— Пляши, Вова! Мы улизнули от Гайдука. Встречаться с ним теперь будем два раза в день — на поверках.

— Я рад, — отозвался Вова, хмурясь. — А ты уверен, что это наша удача?

— Конечно. Ведь Рыбкин прав. Работа — это естественное состояние человека. А когда угрожает муштра — вдвойне. Лучше работать, чем маршировать. Очнись, Налимыч, это большая свобода из двух.

— Хорошо, — попробовал изобразить улыбку Вова. — А ведь я, Стёпа, уже собрался в автономку. Осталось запечатать выход.

— Я догадался.

— Да. Однако повременю, раз такое дело.

— Благодари Рыбкина.

— За этим дело не станет. Если он и вправду кудесник, моё место в очереди благодарных будет первым.

Песня пропела. Откликнулись Ким, Горыныч, комсорг Коля Раков. Не остался равнодушным и Боронок, выразивший желание присоединиться к бригаде сольным номером — в образе простого универсального домкрата. Слегка задерживаясь, он подходил к месту сбора последним, прицельным взглядом угадывая своё место в строю.

Настроение искрилось. Всех томило радостное возбуждение. Лишь одному Налимычу было не по себе. Рука, знакомая с домкратом, болела. Страшило продолжение знакомства. Однако Боронок был горазд на сюрпризы. Подойдя, он распахнул объятия и обнял его без всякого намёка на насилие: трепетно, нежно, искренне, чуть ли не со слезами на глазах, вынуждая забыть всё плохое и заключить мир.

— Психологическая совместимость — это хорошо, — заметил Рыбкин. — Она — залог успеха любого дела. — Он обвёл взглядом бригаду, остановился на Степане. — Весь список, запевала?

— Весь, — ответил тот.

— Поздравляю. Продолжение песни за мной. Пошли, спеваться будем по ходу и месту.

Боронок оставил Налимыча и с озабоченным видом уставился на капитана.

— Я слышал, вы решили выгуливать свиней? — спросил он.

— Да, — ответил капитан. — А что — тебя это напрягает?

— Нет. Просто интересуюсь.

— Не понял. Что это за интерес такой?

— Взаперти наездников меньше.

— Кого?

— Гадов ползучих.

— А-а, — облегчённо протянул капитан. — Это… Не переживай. Свиньи — твари ещё те. Любого гада порвут, ползучего, стрекучего и даже в людском обличье. Попробуй встань у них на пути.

— Вот как, — протянул Боронок, почёсывая затылок. — Ну я-то с этой фауной незнаком. Думал, ветчина есть ветчина. Однако, если она постоять за себя может, пусть гуляет.

— Вот именно — пусть. — Капитан вдруг помрачнел. — Весной они у меня погуляли. Разнёс хряк дембельский вольер и рванул с ордой по окрестностям.

— Наездники лихие попались? — поинтересовался Коля Раков.

Капитан оставил его иронию без внимания.

— Ловили всей частью. Двух так и не нашли. Удрали. — Капитан горько вздохнул, поминая про себя утрату, затем, сплюнув, продолжил:

— Дембеля, сволочи, пьют сейчас портвейн дома и радуются — обставили Рыбкина, липой отделались.

Лицо капитана вдруг посуровело, он скользнул взглядом по бригаде и пристально уставился на Боронка, как будто разглядев и найдя в нём главного виновника своей беды.

— Ребята, — зазвучал угрожающе капитанский голос, — я вас предупреждаю серьёзно: никаких потёмкинских деревень. Напортачите как дембеля — живыми не выпущу.

Боронок выпятил грудь. Угроза подействовала на него возбуждающе.

Капитан попытался было смягчить свои слова, но Боронок опередил его.

— Работа — это праздник, — сказал он. — Не будем омрачать его пустой болтовней. Показывай дорогу, командир.

Тыл части был оголён. Никаких знаков, забора и КПП. Границей с внешней жизнью служил лес.

Оживлённо переговариваясь, бригада во главе с капитаном пересекла большую лужайку и остановилась перед длинным приземистым зданием.

— Вот, — ткнул перед собой рукой Рыбкин, — это и есть наша ферма. Прямо перед ней — на этой поляне — мы и построим наш новый вольер. Старый дембельский был деревянный. Пустили мы его на дрова. Теперь будем ваять железный. Столбы, — махнул он рукой вертикально, — сетка, — рассёк воздух по горизонту. — Садитесь здесь, обустраивайтесь. Вон сварщик местный сидит, познакомьтесь, он будет помогать нам. А я пока отлучусь кое-куда, вернусь, тогда и начнём.

— Как звать сварщика? — спросил Коля Раков.

Капитан ответил.

— Как? — переспросили все.

Капитан повторил.

Сварщик был мужчиной лет пятидесяти, весь заросший щетиной, довольно угрюмого и неприятного вида. По первому взгляду казалось, он явился сюда не работать — свести счёты с жизнью. Компания усевшейся рядом молодёжи не произвела на него абсолютно никакого впечатления. Немое самоистязание было в разгаре.

— Всё сварка проклятая, — сочувственно сказал Боронок, глядя в хмурое лицо работяги. — Допекла парня.

Отверженный не шевелился. Весь вид его говорил — ему не до разговоров.

— Может он с бодуна? — предположил Налимыч.

— Нет, — поспешил возразить Горыныч. — Ты принюхайся, он свежими яблоками пахнет.

— Что-то личное, — молвил Степан, выражая своё мнение.

— Грош! — вдруг гаркнул Коля Раков.

Сварщик вздрогнул.

— Откликается! — закричали все.

Оживлённо потирая ладоши, Боронок подсел к сварщику вплотную.

— Куй железо, пока горячо!

— И чего? — насторожился тот.

— Откройся нам, — убедительным тоном заговорил Боронок, — всю правду без утайки, кто ты, чем дышишь, за что нам любить тебя.

Огорошенный сварщик захлопал глазами.

— Меня любить? — Он замотал головой. — Не надо. Люби Рыбкина. Он медаль даст.

— Само собой. А как насчёт деревенских развлечений?

— Иди и развлекайся. Я при чём?

Боронок взял паузу. Он начал пристально разглядывать Гроша, с интересом коллекционера, встретившего редкую экзотическую бабочку.

Грош заёрзал.

— Грошовая опера у тебя получается, — произнёс Боронок, нахмуриваясь. — Никакой правды жизни. Вспоминай, чем жажду утоляют в деревне. А то у нас без вариантов, голяк — один одеколон.

Какая-то неуловимая перемена промелькнула в Гроше. Он оторопело уставился на Боронка.

— Признавайся, гонят самогон? — задал прямой вопрос Боронок.

Слова дошли до ушей Гроша.

— Само собой, — ответил он, изображая отдалённое подобие улыбки. — Могу похлопотать, если охота.

Боронок хлопнул сварщика по плечу.

— Другой разговор. Вот ты и открылся. Будем любить тебя.