Преднамеренная

Ефим Мыгин, 2020

Вы когда-нибудь задумывались, каково это – попасть в ад? Представляется что-то вроде языков пламени, демонов, сдирающих кожу с грешников живьём, рек крови…подумайте ещё. И кстати, причем тут трамвайные пути? Содержит нецензурную брань.

10.

Конечно, я ему не поверила.

Конечно, я этого не сказала.

Я молчала и пила сладкий чай, а он, обнадеженный моим молчанием, рассказывал про то, что бывает, что произошло путаница, что всё наладится, во всём разберутся, всё разъяснят. Работу мне уже нашли, и с жильём всё хорошо — он договорился, и подселять ко мне никого не будут — и, ну конечно, бывает и лучше, но я же понимаю, самоубийц никто не любит.

— А при чём тут это? — спросила я, чтобы хоть что-то спросить.

— А вы разве не помните, — поразился Вольдемар, и мне стало даже неудобно, что я его огорчила. Очень у него было живое, выразительное лицо — даже теперь, когда исчезла иллюзия розовой свежести. — Вы же, ну, — он сделал рукой такое движение, как будто показывал нырок с вышки.

— Нет, — сказала я, — ничего подобного я не помню. Хорошо, — сказала я, не позволяя ему снова сбить меня с толку, — хорошо, допустим, я умерла, а при чём тут вы? Чего вы от меня хотите? Хлопочете, договариваетесь? — я постаралась сказать последние слова как можно более ядовито, чтобы он сразу понял, как мало я значения придаю его хлопотам, но он, кажется, не понял, потому что просиял.

— Я же говорю, — сказал он, — какая-то ерунда вышла. Умереть вы умерли, а по документам не прошли.

Он скоро ушёл — ещё раз напомнив, что утром заберёт меня, чтобы проводить на работу. Я хотела проследить его уход, но мысль подойти к окну вызывала тошноту. Так что я просто посидела сколько-то, допила чай, и, крадучись, выбралась из комнаты.

Коридор, в котором я оказалась, до ужаса напоминал тот, который я то ли видела, то ли он мне примерещился в старом доме со странными жильцами: те же бесконечные двери, те же неприятные тени. Самое жуткое — я никак не могла вспомнить, куда мне идти, чтобы попасть на нужную лестницу. По времени, проведенному в общежитиях, я знала, что из двух лестниц одна непременно оказывается закрыта. Так и вышло, и конечно, я попала именно на неё.

Был ещё второй, скверный вариант: все выходы заперты на ночь. Я старалась о нём не думать.

В любом случае, мне надо было вернуться на этаж, снова пройти его насквозь — и попробовать с другой стороны. Я думала было, что подниматься не придётся — но все двери с лестницы в коридор оказывались закрыты, сколько я не дёргала ручки.

Было темно, лампочки горели через этаж — даже не лампочки, а пыльные красные фонари. Сильно пахло сигаретным дымом. Я заметила то, на что раньше стоило обратить внимание: расставленные по пролётам жестянки с бычками. Ясно, что непроходную лестницу используют, как курилку, если бы я пригляделась, не теряла бы времени.

Мне казалось, что я уже прошла свой этаж, но двери не поддавались. Иногда я слышала голоса — словно кто-то, собственно, выходил на лестницу покурить. Сначала это заставляло меня опасливо замедляться. Мне вовсе не хотелось ни с кем общаться, мало ли, кто здесь живёт. Потом я начала замечать неладное: голоса, понимаете, были, а следов — не было.

Везде на лестнице густо лежала пыль — густая, жирная, похожая больше на пепел. Чем выше я поднималась, тем больше её становилось. Воняло уже не сигаретами, а просто дымом и тухлыми яйцами. Я утопала в грязи и смраде. За мной оставались ясные, глубокие следы — но ничьих отпечатков ног кроме своих я не увидела.

Мне стало жутко: конечно, я всё ещё не поверила в Вольдемаровы россказни, но что-то здесь было очень не так. От вони и усталости мне казалось, что и стены вокруг скверные, искажённые. Посмотришь прямо — и всё хорошо, чуть отведёшь глаза — и тут же понимаешь, что есть там что-то неправильное, что-то на периферии, что толком и не разглядеть.

Словом, я была так измучена, так мне хотелось разобраться с этим кошмаром, выбраться с чудовищной лестницы, что услышав снова голоса, я не стала замирать, но побежала со всех ног, кашляя на бегу от пыли.

Голоса стали удаляться, и скрипнула дверь — я слышала такое уже несколько раз, и понимала, что сейчас снова останусь одна.

— Подождите, — закричала я, — подождите, пожалуйста, — и прямо надо мной из дыма и полумрака вынырнуло носатое, недоброе лицо.

— А это у нас кто, — сказало лицо прокуренным голосом. Я поняла, что выбежала на лестничную площадку, и что вся эта площадка — в клубах дыма, и поэтому мне ничего не видно. Кроме меня там было ещё пятеро — а может и больше. Голоса, хоть и грубые, хриплые, были женскими. Я не могла разобрать ни слова: каркающим, лающим был их разговор, и если это был язык — я не знаю, какой.

— Мне надо пройти, — сказала я, надеясь, что мне помогут. Меня тут же схватили за руку — и какой же крепкой была эта хватка! — и втащили в дымное облако.

— Мне надо, — снова начала я.

— Мер-твя-чеч-ка, — сказали у меня над головой.

Я оцепенела.

— Мертвячечка, — сказал другой голос, — ты посмотри, мертвячечка какая хорошая. Вы посмотрите.

— Хорошая какая, — поддержал ещё новый голос, а может первый, я не могла их различить, все они были одинаковые: злые, охрипшие, повизгивающие. — А чья? А чья?

— Наша будет, — засмеялись в отдалении, — хорошая наша мертвячечка, ну-ка стой, ну-ка сядь.

Оцепенение с меня спало, я закричала — хотела закричать, но получился тоненький хрип — и рванулась, но держали меня крепко. Ноги скользнули по жирной пыли, я упала, и меня потащили, а я пыталась орать и пинаться.

— А ну тихо, — цыкнули на меня, и чудовищно острые когти воткнулись мне в лицо, окружая глазницу. Я поняла, что если дёрнусь — мне выколют глаз. Я замерла. Кажется, я заплакала, по крайней мере, по лицу потекло что-то влажное.

— Ты смотри, ты смотри, — сказала какая-то из этих ужасных женщин, и наклонилась ближе ко мне. К дымной вони прибавился ещё один запах: от неё почему-то сильно пахло курятником. — Ну-ка, — она вдруг сунула руку мне в вырез блузки, и я заорала и забилась с новыми силами от отвращения.

— А ну тихо, — крикнула та, которая держала, и, ухватив меня за волосы, дёрнула с такой силой, что под её руками хрустнуло. Боль была такая, будто мне оторвали кусок скальпа. В тот же момент меня со всех сторон начали щипать и царапать, а заводила их, та, которая чаще всех на меня орала, крякнула довольно — и воткнула пальцы мне в грудь.

В груди моей тоже хрустнуло.

— Тяжело идёт, — сказали над моей головой, — тяжело.

— Погодь, — сказала заводила, и я поняла, что под её рукой что-то расходится, рвётся с тихим треском, как старая, штопанная ткань. — Погодь, ща, — она снова крякнула и приналегла. Я опустила глаза и увидела, что рука её уже по запястье ушла в мою грудную клетку, и она делает рукой такие движения, будто ищет что-то внутри.

Я заскулила.

— Ща, ща, — захрипела женщина, — ну тебя и взболтали, мер-твя-чеч-ка, ну и коновалы тебя шили, это же надо… — она начала вырывать из моей груди серые комки. — Не то!

Другие пришли в исступление и начали галдеть и щипать меня пуще прежнего.

— Дай, дай, дай, — кричала та, что держала меня за волосы. Кровь заливала мне лицо. Я очень хотела верить, что это кровь.

— Сейчас, сейчас, — каркала другая. — Ты глянь, ты глянь, ты посмотри, что наделала, где, где, мер-твя-чеч-ка!

— Нет, нет, — заходился кто-то смехом, — потеряла, мертвячка, дур-ра!

Лица их то выплывали из дыма, то снова в нём прятались, носатые, хищные, и руки, которые они тянули ко мне, тоже то исчезали, то снова показывались.

— Сейчас я пошепчу, поищем, поиграем с мер-твя-чеч-кой.

— Отдайте, — просипела я, не зная до конца, что у меня забрали, но понимая, что происходит что-то невероятно ужасное, гораздо страшнее, чем расцарапанное лицо и вырванные волосы.

— Слышали? — спросила заводила, и передразнила меня писклявым голоском: — Отдайте! Занавесочки тебе не повесить, мертвячка? Соскучилась, небось, по занавесочкам?

И все они разом загалдели и засмеялись, будто это была шикарная шутка.

Понимаете, они действительно думали, что это весело. Хохотали до слёз, словно ничего смешнее не слышали. Выли и хлопали в ладоши. Та, что держала меня за волосы, согнулась, всхлипывая, и потянула мою голову вниз — я почувствовала, что она вырывает ещё клок волос, и схватила её за руку, и сжала. У меня под пальцами затрещало, она перестала смеяться и закричала.

— Отдайте, — сказала я, от ужаса сжимая пальцы сильнее. Мне казалось, что если я отпущу, то она бросится на меня. От боли и страха на глаза мне навернулись слёзы — но злилась я гораздо больше, чем боялась, удивительно даже, как меня разозлила эта мерзкая шутка. Смех затихал: те, что стояли дальше, и кого я совсем не видела из-за дыма, ещё каркали восторженно, но ближайшие уже поняли: что-то пошло не так. Голоса их стали обеспокоенными, тревожными.

— Пусти, пусти, — заголосил кто-то, пытаясь меня оттащить. Та, которую я держала, уже не кричала, а ойкала. Повторяла: ой, ой, ой, ой, — как будто пластинку заело. Её подруга ухватила меня своёй когтистой лапой. От злости в моей голове словно что-то лопнуло, как лопаются мыльные пузыри. Извернувшись, я укусила её. Если бы я не стояла так неудобно, на коленях, я бы ей в лицо вцепилась.

То есть, вы поймите.

Я никогда не была такой — я всегда была тихой, никогда не делала ничего подобного; но ведь бывает, что приходится. Конечно, не надо было им смеяться, то есть, я думала, что если бы моя мама меня видела — но смеяться им не надо было.

Они набросились на меня все разом, чёртовы курицы. Крики их стали совсем неразборчивыми, мокрыми перьями пахло невыносимо. Пару раз ещё что-то издало этот ломкий звук, но глаза мне заливало, и я ничего не видела из-за этого, а ещё из-за проклятого дыма. Смеяться уже никто не смеялся.

Не знаю, чем бы всё закончилось — в конце концов, их было больше, но дверь хлопнула, площадку залило светом, и кто-то сказал сипло и негромко, но удивительно отчётливо:

— Комендант идёт, — и добавил, — устроили тут.