Сквозняки закулисья

Елена Юрьевна Кузнецова, 2002

Герои романа вынуждены приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам жизни, в которых перемешиваются быт, мистика, политика и реальность. Провинциальной актрисе снится сон, действие которого происходит в ее спальне. Тот же самый сон снится и телевизионному режиссеру. Со временем сон трансформируется и начинает менять жизнь персонажей. Постепенно ночные видения из разряда "действительность" переходят в разряд "судьба". И желание отыскать ночного партнера становится для героев единственной реальностью в зыбком мире меняющейся страны.

12 глава. Благолепие

Даша чуть не упала от боли. Как же ненавидела она детские каникулы! Для театра это было золотое время — два утренних и вечерний спектакль. Касса заполнялась сама собой. Детские садики, школы, сердобольные родители — все считали своим долгом приобщить детей к искусству. У самих детей никто, разумеется, не спрашивал, нужно ли им такое благодеяние? И потому они сопротивлялись, как могли. Малышня шуршала обертками от конфет. Те, что постарше, расстреливали безоружных артистов: кто был помилосерднее — плевался из трубок жеваной бумагой или горохом, а воинственные — стреляли из рогаток скрепками или алюминиевыми обрезками. Такая пулька вполне могла причинить увечье. Даша скосила глаза на голый сгиб локтя, так и есть, — из ссадины тоненькой струйкой сочилась кровь.

Хорошо было только положительным героям. Даша, играя Бабу-ягу, с замиранием сердца, выходила на сцену всю неделю. За кулисами ей быстро приклеили пластырь, и мужики пообещали доиграть спектакль за 15 минут вместо положенных 40. Надо только звуковикам позвонить, чтобы отматывали пленку на финал. Обойдемся без превращений, заодно и монтировщикам меньше работы — лес, как стоял, так и стоять будет. Добро и так победит — чего лишний раз декорации таскать? А до следующего спектакля всем можно будет спокойно поспать часок.

— А помреж? — Подала голос загримированная под лешего Оленька.

— Ставьте бутылку — и обойдемся без докладной, — Михалыч в костюме медведя сам изнывал от «любви» к подрастающему поколению. — Побыстрее выкурим эти цветочки из нашего храма искусства!

— Не радуйся, Михалыч, вечером ягодки собирать, — артисты сдавленно засмеялся. — На «Ромео и Джульетте» иногда приходилось сверху — из будки звуковиков — поливать холодной водой сцепившиеся в любовном экстазе парочки подростков. Они, налакавшись всякой дряни перед спектаклем, испытывали в темном зале любовное томление под классический текст.

— Ольга, а ну, изобрази! — Семен Лукич — сейчас тощий Кощей, а в советские времена — Ленин в «датских» спектаклях, мечтательно подкатил глаза, вспоминая походку Оленьки-Джульетты.

— Оставайтесь на поклоны, так и быть — выдам вам посвящение.

— Побойся Бога, я погибаю в первом акте.

— А вы хотите и рыбку съесть, и косточкой не подавиться?

— Пошел занавес! — Михалыч дал отмашку ко второму действию.

Народ хмыкнул, потому что на поклоны Оленька выплывала особым манером, от которого у мужиков в первых рядах партера трещали пуговицы и расходились молнии на брюках. Оленька умудрялась так низко расстегивать блузки (а для костюмов в каждой пьесе, независимо от эпохи и автора, она заставляла для себя шить именно блузки) и так виляла бедрами, что с некоторыми особо впечатлительными зрителями бывали истерики.

На все замечания по поводу несовместимости роли и подобных поклонов Оленька неизменно отвечала, что в театре нет места голой правде и голой лжи. А чтобы ни у кого не возникало сомнений в ее правоте, подводила под «этот монастырь», как она называла театр, свою базу о том, что и ложь, и правда на сцене, прежде всего, должны быть театральны. Нет магии, нет тайны — нет и театра! Мертвой Джульетте все равно, а она в свои молодые годы должна иметь успех. И ведь имела! Когда в афише стояла ее фамилия, администрация могла быть спокойна — сбор будет! Ходили глухие слухи, что на Оленьку даже делаются ставки: вывалится грудь или нет? Во всяком случае, неизменные поклонники ее дарования всегда резервировали себе первые ряды партера. Театр от этого только выигрывал, взвинчивая цены на билеты вдвое.

Даша хмуро улыбнулась и полезла на свое место в избушке на курьей ножке. Попутно, как всегда, пропустила в потемках ступеньку на лестнице и больно ударилась пораненным локтем. Хорошо, что звучала песенка, и можно было громко ойкнуть, не сдерживая себя. Она приготовилась к реплике, после которой предстояло совершить кульбит и вывалиться прямо к ногам Иванушки-дурачка. Она вспомнила, что Катька всегда пугалась в этом месте. Потом дома она долго путалась, пытаясь объяснить, чего боялась больше: того, что Иванушка струсит, или того, что мама расшибется? Даша тут же запретила себе думать о Катьке, чтобы не зареветь и не размазать грим.

Она принялась размышлять о том, что, наверное, Оленька права в своем максимализме, говоря про особую театральную магию. Если у тех, кто делает спектакль, внутри не горит огонь — творческий огонь, питающийся страстью, страхом, упованием, мечтами, — не будет успеха. Правда, в той апатичной и растительной жизни, которую вела Даша, успех был не нужен. После всего случившегося, она схватилась за профессию, как за спасательный круг. И это сработало. Постепенно некоторые краски начали восстанавливаться в том числе, и в мастерстве. «Живым жить», — убеждал ее батюшка в храме, — не нам, грешным, требовать Бога к ответу, просто молись». Шло время, и жизнь, действительно, брала свое.

Театр Даша воспринимала теперь не как возможность для созидательной реализации, а как способ преодоления стылого одиночества. Ее спасало то, что она была неплохой актрисой, и играла на сцене на уровне рефлекса на провокацию: машинально меняла поведение и способ существования от смены драматургических обстоятельств, даже не замечая этого. Ее выручала многолетняя практика. То, что всегда заботило любого артиста, а именно цель — через текст выйти на понимание роли, — ее не занимало. Даже страх забыть слова исчез.

Случившаяся трагедия странным образом неожиданно переплавилась в то, что не имело объяснения, — в органику. Если бы Даша была в другом состоянии, то несомненно порадовалась бы за себя, — это было отличие хорошего актера от плохого. Так и в жизни. Есть органика — нет органики, есть обаяние — нет обаяния, есть ум — нет ума, есть совесть — … На самом деле никакая совесть ее не волновала, главное — лишь бы не было срыва. Ей надо доиграть спектакль и постараться избежать истерики

Дома в лихорадочном, полубредовом состоянии она смотрела на экран телевизора — шла трансляция соревнований по фигурному катанию. Постепенно лавина музыки пригвоздила ее к креслу, даже шевельнуться не было сил. Это был шок, который выбил все только что бывшее и давившее своей тяжестью. Она даже задохнулась от этих звуков и мельканий и вдруг поняла, что находится в вакууме — исчезли заботы, мысли. Ею овладело странное взвешенное состояние, которое бывает, когда долго смотришь в одну точку. Экран, ударив по глазам и ушам, дал покой. Даша улыбнулась, страх перед истерикой теперь выглядел смешным и нелепым.

Вернулась способность мыслить. Вспомнился институтский педагог — вальяжный седой сибарит. Он любил печально рассказывать о тихих средневековых городах без орущих на все лады достижений цивилизации: магнитофонов, телевизоров, радиоприемников. С тоской говорил про то, как там жили несуетные и основательные жители.

— Я тоже не хочу суетиться, — Даша тяжело вздохнула, — хочешь-не хочешь, а за окном… гудят машины.

На экране высокий парень ловил партнершу после очередной подкрутки. Фигуристы закончили выступление и ждали оценок, а замедленной съемкой повторяли наиболее удавшиеся элементы программы. И Даша вдруг открыла для себя какие-то связи…

Вероятно, из мечты человека — продлить миг красоты — был придуман танец на льду: протяжный, плавный, с величавым и гордым скольжением и легкой раскованной пластикой. Потом этого показалось мало, захотелось большего, невозможного — задержать и растянуть во времени эту красоту. И тогда придумали рапид — замедленную съемку. С каким восторгом смотрится не просто движение на сверкающей поверхности, а невесомое парение, недоступное физическим возможностям человека…

Неудержимо захотелось летать.

Летать, как раньше, в детских снах. Легко. Высоко. Беспрепятственно.

Лихо пикировать вниз, ракетой взмывать к облакам и мчаться навстречу солнцу, как когда-то взлетел Икар. Правда, Даша и теперь летала во сне. Но полеты эти не имели ничего общего с той раскованной свободой детских снов. Теперь она летала низко и медленно, все время натыкалась на какие-то препятствия. И солнце светило не так ярко и призывно. Было сырое небо. А огромная черная сетка, словно кольчуга, не позволяла приближаться к облакам, а давила к земле. Из нынешних полетов ушло ощущение восторга. Но она была рада и таким — усеченным и неполноценным. И каждый раз, просыпаясь после такого сна, с волнением гадала: «А не в последний ли раз летала?» Теперь, со смертью дочки, полеты прекратились, но, может, они еще вернутся?

Перед глазами проявилось далекое детство: большой дом, сад, цветы и грядки зелени. Она — маленький двухлетний карапуз — перед огромным розовым деревом. Как-то так случилось, что она никак не могла вспомнить, что это было за дерево? А теперь ясно увидела — это большой куст чайной розы. И высоко в небе самолет чертил бархатную белую бороздку. Стало трудно дышать от нахлынувших запахов — розы, сирень… и цветущий виноград. Бог мой, цветущий виноград! Разве может сравниться что-нибудь с запахом цветущего винограда?

Конец ознакомительного фрагмента.