Сквозняки закулисья

Елена Юрьевна Кузнецова, 2002

Герои романа вынуждены приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам жизни, в которых перемешиваются быт, мистика, политика и реальность. Провинциальной актрисе снится сон, действие которого происходит в ее спальне. Тот же самый сон снится и телевизионному режиссеру. Со временем сон трансформируется и начинает менять жизнь персонажей. Постепенно ночные видения из разряда "действительность" переходят в разряд "судьба". И желание отыскать ночного партнера становится для героев единственной реальностью в зыбком мире меняющейся страны.

11 глава. Внутри себя, или история истории

Павел совершенно измучился, — он пятый час носился по Москве, проклиная пробки на центральных магистралях и безбрежное разнообразие игрушек анилиновых расцветок в детских магазинах. Он понятия не имел, что выбрать в качестве подарка сыну на день рождения. Ирина была права, — кому нужен такой отец? От отчаяния он готов был завыть белугой. Как же можно быть таким кретином? Почему он не поинтересовался у жены, чем теперь увлекается Колька? Павел попытался вспомнить себя в его возрасте, но ничего, кроме рогаток и «Трех мушкетеров» Дюма на ум не приходило.

Чтобы хоть как-то прийти в себя, он свернул с Садового кольца в тихий переулок и удивился отсутствию машин у обочины. Через два квартала вспомнил, что сегодня выходной, и конторы не работают. Радости — это, конечно, не прибавило, но хотя бы сняло недоумение по поводу пустынной улицы. Он повертел головой из стороны в сторону, пытаясь понять, где находится. В этот самый момент Павел увидел такое, от чего чуть не выпустил из рук руль.

У бордюра высоко подняв передние лапы сидел серый пудель. Ошейник выдавал в нем домашнее животное, но хозяин вблизи не просматривался. Павел затормозил. Пуделек повернул голову в его сторону, поднялся и бодренько засеменил к машине. Подойдя к капоту, он присел на хвост и поднял лапки, словно бы, «голосовал» таксисту.

От неожиданности Павел распахнул дверь: «Ну что, дружок, потерялся?» В ответ песик еще выше поднял лапки. Павел засмеялся: «Решил хозяина сменить? А не боишься?» Пудель привстал и замахал хвостиком. «Ну что ж, садись, коли решил!» — Павел похлопал ладонью по креслу. Пудель деловито взобрался на сиденье и осторожно понюхал ладонь Павла. «Давай знакомиться, меня зовут Павел, а тебя?» Песик позволил снять с себя ошейник. Кроме информации о фирме-изготовителе на нем было много интересного — телефон владельцев, адрес ветеринарной клиники, возраст собаки и ее кличка. «Значит ты — Рони. Понимаешь, Рони», — Павел нисколько не удивился тому, что разговаривает с собакой, — «я не могу тебя взять, давай сделаем так. Ты пока посиди в машине, отдохни, а я позвоню твоему хозяину. Может, он ищет тебя, с ума сходит?»

Павел вышел из машины и направился к телефону-автомату. На том конце провода сразу сняли трубку, как будто только и ждали звонка. Ему не пришлось долго объяснять ситуацию. Но то, что рассказал ему владелец пуделя, не укладывалось ни в какие рамки. У Павла даже мелькнула пугающая мысль, что американские фильмы про благородных дворняжках-путешественниках и собак-полицейских списаны с жизни. «Рони, должен тебе сказать, меня очень озадачил твой хозяин. Он предположил, что тебе не нравится его характер. Посему ты можешь считать себя совершенно свободным от предыдущих обязательств. Он великодушно отпускает тебя».

Рони, видимо, нисколько не сомневался в исходе дела. Он внимательно выслушал Павла, дотянулся до его ладони и лизнул ее в знак признательности за участие в своей судьбе. «Только дружочек, должен тебя предупредить, — польщенный собачьей благодарностью Павел потрепал псину за мягкое ухо, — я отвезу тебя сыну, у него сегодня день рождения, и я очень прошу, пожалуйста, постарайся вести себя прилично, ладно?» Рони радостно залаял, и Павел готов был поклясться своими лысыми покрышками, что пес понимает каждое его слово. Так, нежданно-негаданно он нашел подарок сыну, теперь осталось купить цветы жене и теще, и можно со спокойной совестью отправляться на праздник.

Ирина не ждала его так рано. История Рони ее заинтриговала, но не более того. Она деловито осмотрела сначала ошейник, потом позвонила хозяину и выслушала от него все то, что уже пересказал Павел. Во время разговора пудель спокойно сидел у ее ног, сразу определив, кто в доме хозяин.

— Малыш, ты мне нравишься, но придется помыться — гигиена превыше всего, — не успела Ирина закончить фразу, как Рони поднялся и потрусил к ванной. Павел изобразил нечто среднее между «я же тебе говорил» и «не верь глазам своим». Пудель сам запрыгнул в ванну и, высоко задрав голову, приготовился к душу. Потом он стоически вытерпел фен и щетку. Ирина пообещала, что купит новый ошейник и поводок, за что Рони осторожно вылизал ей руки. Потом они зашли в комнату сына, где Рони, вопросительно заглянув в глаза хозяйке, осторожно обнюхал разбросанные игрушки. «Осваивайся, но не шали», — Ирина оставила дверь приоткрытой и повернула к кухне.

— Какой же ты молодец! Колька давно просил щенка, а у меня все руки никак не доходили.

— Мне бы поесть чего-нибудь, — Павел потянул на себя дверь холодильника и тут же получил по рукам.

— Не заработал еще.

— Ты чего, Ирка? — На пороге кухне возник пудель. — Вот и Рони пришел. Мужики голодные!

— Если вы думаете, что я — сытая, то заблуждаетесь. У нас два часа до прихода Кольки — за работу. Все! Ничего готового нет.

— Вот дела! Мотай на ус, псина. Пришли к бабе, а у нее пожрать нечего.

— Пожрать — это, пожалуйста, в ресторан.

— У меня в кармане только на горчицу и хватит.

— Твои проблемы. Я дома еду не держу.

— Слушай, ну не будь такой гадиной. Ты чего молчишь, Рони? Дай нам хотя бы крошку хлеба.

— Крошки нет. А есть… — Ирина открыла дверцу шкафа, достала большую цветастую коробку и положила рядом с бутылкой водки, — вот. Хотите? Шоколадные конфеты.

— Ну, ты даешь! Конфеты с водкой.

— А я тебе их еще не дам.

— Знаешь ли, — Павел даже побагровел, — это уже зверство. Пытают и то милосерднее. Куда пошел? — Крикнул он вслед удаляющемуся хвосту. — Рони, не бросай меня, предатель. Вот к чему ведут благородные поступки.

— Уж конечно. — Ирина поставила перед Павлом миску с картошкой. — Приобщайся к работе. Плохому танцору всегда что-то мешает.

— Можешь издеваться сколько хочешь…

— Ты картошку имеешь в виду?

— И ее тоже. — Павел сердито вонзился в основание глазка. — Должен тебе заметить, что даже самый хороший танцор имеет все шансы в одночасье стать плохим.

— Не согласна, — Ирина отработанным движением запихнула гуся в духовку. — Человеку может помешать болезнь, беда или что-то еще — все под Богом ходим, но профи всегда остается профи.

— А ты… — Павел чертыхнулся, порезав палец, — надень на профи вместо балетных обычные семейные трусы и выпусти на сцену. Он тебе попрыгает!

— И ножками подрыгает.

— Не надо пошлости, — он стащил ломтик рыбы, которую Ирина выкладывала из вакуумной упаковки на блюдо, и украдкой протянул руку за новой порцией. — Еще скажи, что плохому танцору поможет хороший хирург.

— Тут я с тобой согласна, — Ирина демонстративно отодвинула блюдо с рыбой подальше от Павла. — В данном случае требуются более радикальные меры.

— Что может быть радикальнее операции?

— Гильотина, дурак!

— Это уже не лечится, ну дай мне еще рыбы.

Ирина показала ему кулак и выставила на стол банки с маринадом. Павел вздохнул и принялся их открывать. На самом деле ему было хорошо в этой большой кухне. И гастрономическое нытье он затеял скорее для затравки настоящего разговора. Посмотрев исподтишка на жену, он понял, что она об этом тоже догадалась. Вспомнилось, что иногда тут бывало и лучше. Он шумно вздохнул.

— Помнишь?

— Лучше не начинай.

— Ладно, не буду. Расскажи про свой бизнес.

— Заладили, как попки, «бизнес». Дело у меня, Паша, дело. Для меня — большое дело. Новую линию запускаю — мыло, шампунь и крем. Еще — два косметических салона открыла в этом году. А всего их уже пять. Подумываю прикупить торговые площади в больших магазинах, но пока не потяну. Знаешь, с тех пор, как я перестала дрыгаться на режиссерских веревочках, жизнь показала мне радостные краски и повернулась….

— Передом?

— Передом. Я узнала себе цену. И поняла, что она достаточно высокая. Там, где раньше я трусливо подстраивалась, теперь стало хватать мужества отстаивать свое мнение. Открылась любопытная закономерность, парадоксальная закономерность. Могу поделиться. — Павел охотно кивнул головой. — Когда становишься состоятельной, то многое просто так идет в руки, можно сказать, даром. Деньги перестают быть монетами. Они становятся символом. Символом отсутствия ущербности. Можно купить любую вещь, пойти в дорогой ресторан, поехать в Париж.

— Делать, что хочется?

— Да, делать что хочется. Это — свобода.

— Свобода — это хорошо. Никогда не думал, что химия бывает такой цветной.

— Не химия, бывший муженек, а фармакология.

— Насколько я понимаю, она, во-первых, состоит из химии, а во-вторых, занимается совсем другим.

— А я на обочине. Мне парфюмерия ближе.

— Вот бросила меня, и сразу дело у тебя пошло, — неловко пошутил Павел, чтобы она не заметила его разочарования.

— Как я могла бросить, если я даже поднять тебя не могла?

— А теперь смогла бы?

— Ты никак в спонсоры очередной своей нетленки меня наметил?

— А что? — Павел даже удивился, как это ему не пришло в голову? — Хорошая идея!

— Главное — рядом.

— Ирка, а ведь я… Вот дурак дураком. Мне бы… Слушай, я тут программу одну придумал. — «Ищите женщину!» Как тебе?

— А чего нас искать? Мы никуда не прячемся. Это вы в упор только бутылку замечаете. Знаешь, сколько бабья приличного ни за грош пропадает?

— Так и я про то же. Хочу рассказать… для вас… для всех.

— Паша-Паша… Ничто тебя не исправит. Не рассказывать и показывать нужно.

— А что нужно?

— Неужели разучился?

— Да ну, тебя, — он смутился, — я про искусство, а ты…

— Это твой паршивый ящик — искусство? — Она в сердцах замахнулась на телевизор. — Что ни день, то труп. Я Кольке даже мультики запретила смотреть, чтобы через каждые пять минут не объяснять для чего нужны прокладки.

— Но ведь трупы не сами появляются… — попробовал защитить телевизор Павел.

— Нет, не сами. Сами они мирно по лесопосадкам и лестничным клеткам валяются. Это вы, вы — телевизионщики — вытаскиваете их на всеобщее обозрение вместо того, чтобы прямиком в морг отправлять.

— Чур, меня! — Павел поднял руки вверх, сдаваясь на милость.

— Нет уж! — Не приняла капитуляции Ирина. — Сам нарвался. Неужели ты не понимаешь, что происходит? Закрой рот, — будешь отвечать, когда я разрешу.

Павел только развел руками в ответ на такую явную несправедливость.

— Ради чего твои коллеги каждый миг норовят влезть в мой дом?

— А ты не пробовала просто не включать?

— А новости?

— Ну, и смотри только новости. Я так понимаю, у тебя претензии поглобальнее?

— Не заводи меня, я и так сегодня не в себе.

— И где же ты?

— Тебе лучше не знать.

— Ты стала недоброй.

— А ты? Добрый?

— Не знаю, добрый, наверное.

— Добрый — это не качество хорошо-плохо и не определение — умный-глупый-красивый-молодой. Добрый — это состояние души. Это — отношение к миру. Я заметила, что в определенном возрасте мы начинаем проявлять настороженность, опасаться окружающего. Мы смотрим, насупив брови. И все время проводим демаркационную линию, создавая между собой и остальными люфт. Доверчивость думающих, Пашенька, постепенно становится атавизмом. Кому доверять, если не уверен в собственных поступках?

— А как же быть с… — он запнулся, пытаясь вспомнить какое-то простое слово.

— С обещаниями? Обещания, даваемые самому себе, самые сомнительные. Никто не похудеет с понедельника, не возьмет себя в руки и не бросит пить, курить и засматриваться на чужих супругов. Ведь даже гулять прекращают только по физическим показателям. Правда, после безуспешно убеждают окружающих, что список полон, или никто не в состоянии вдохновить на новое чувство, или просто нечем записать номер телефона. Эх, «если бы молодость знала, если бы старость могла».

Ирина поцокала языком, пробуя салат, а, увидев глаза Павла, поднесла и ему полную ложку.

— Ты не можешь не согласиться…

— Соглашаюсь, божественно, — Павел самостоятельно зачерпнул добавку из салатницы.

— Да я не об этом, — Ирина отставила блюдо, пресекая новое нападение. — Я хотела сказать, что сегодня этот процесс значительно обогнал прогресс — молодых стариков предостаточно, души дряхлеют быстрее тел. Ходим холеные, напомаженные, истончаем манящие запахи и… ничего не можем предложить, разве что — успешную карьеру.

— Век стимуляторов!

— Да, все для стимуляторов!

— Ребята, наше дело правое!

— Только тот гол забили не вы, он — в ваши ворота! Кто-то азартно бегает по полю, размазывает грязь по лицу, обливается потом, получает синяки и травмы. Ему свистят, его судят, его награждают.

— А мы сидим у экрана с бешено колотящимся сердцем и «болеем».

— И невдомек вам, болезным, что вы сделали ставку на жизнь: накапливаете колоссальную нервную энергию, задействуя же мышцы, что и спортсмены, только вы неподвижны, — топот пятками в потолок соседа не в счет. Спортсмен произвел энергию и выбросил ее, а вы лишь накопили. Он избавился от стресса, а вы — приобрели. У вас этим добром под завязку заполнены складские помещения. Они заперты и посажены на тугую пружину воли. Но резервы организма, дорогой мой бывший муженек, не беспредельны. Их надо тратить на себя: на свое здоровье, разум и собственную жизнь, а не дарить телевизору — ему по барабану…

— И это все, — Павел развел руками, — потому что я — добрый?

— Вот тебе и добрый, Пашенька. Добрый… Болельщик не может быть добрым. У него избирательная доброта, выборочная — на пари. Самое нелепое, что все это справедливо не только для спорта. На этом и вся остальная жизнь построена. С ее учебой, работой, карьерой, друзьями и коллегами. И я не могу по трезвому размышлению ни о ком, — понимаешь! — ни о ком сказать определенно и твердо — добрый. Ни о ком! Это удел святых. Однако, сохрани меня от подобного везения — от встречи с ними, — она ловко достала гуся из духовки и окружила его картошкой, начищенной Павлом. — Что-то наши запаздывают.

— Я… а где Колька-то?

— Опомнился, папаша. Его сейчас мама приведет с занятий.

— Какие занятия в выходные?

— С репетитором, Павлуша.

— Плохо учиться стал?

— Пока нет. А чтобы не стал, я его к нагрузкам приучаю.

В комнату заглянул Рони. Ирина оценила деликатность пуделя и поманила обрезками ветчины и буженины. Рони чинно сжевал закуску и поднялся на задние лапки.

— Моя ты умница, — Ирина потрепала его по загривку, — какой воспитанный.

— Я думаю, что он пить хочет. Хочешь?

Рони подошел к Ирине и замахал хвостиком.

— Жаль, что мне никогда такой мужик не попадался.

— Еще не вечер, — Павел поставил на пол блюдце с водой. — Правда?

Пудель промолчал — только жадно лакал воду.

— У тебя, правда, никого нет?

— А ты забыл, я уже отвечала.

Павел растерялся, он снова спросил об этом неожиданно для самого себя, хотя, наверное, совсем не случайно. Чересчур хорошо выглядела Ирина, была преувеличенно уверена в себе, слишком складно говорила. Теперь никто не мог сказать про нее — глупенькая. Она была не похожа на ту — замужнюю — Ирину, которая пять лет назад ни с того ни сего, дождалась окончания футбольной трансляции и предложила развод. Без видимых причин. На ровном месте. Никаких хоть сколько-нибудь логичных поводов она так и не привела тогда. Просто сказала, что устала. Устала от всего: безденежья, театра и семейной жизни. Выходит, она была права тогда. Сегодня, похоже, у нее все в ажуре…

— А тебе действительно интересно, или просто так спросил для поддержания разговора?

— Интересно. Действительно.

— Я тебе покажу его сегодня.

— Замуж собралась?

— Неужели я так плохо выгляжу?

— Я… в том смысле, что… одиночество…

— Хочешь, Паша, я тебе про жизнь расскажу?

— Про свою?

— И про свою, и вообще.

— Давай! — Павел пристроился у стола протирать бокалы.

— Женщина, мой дорогой, — великая должность и пожизненное исполнение своего предназначения. Впрочем, мужчина — не менее великая работа, особенно, если часто не заглядывать в бутылки. И такое же пожизненное исполнение своего предназначения. Однако стоим друг против друга и до хрипоты, до желудочных колик спорим — чье величие величественнее. Мимо проходят годы, десятилетия, века. Сменяются поколения. Рождаются и умирают цивилизации… Но, по-прежнему, папа препирается с мамой — кто из них самее, что важнее — дом или карьера, дело или дети, рассудок или физиология, тело или чувство? На закате мы мудреем. Оттого, наверное, что утро, то самое, которое мудренее, может и не наступить.

Каждый миг теперь для меня, Пашенька, становится весомым, неповторимым. И очень заметным. Он совсем не похож на мгновения в детстве, когда обещание «сделать завтра» можно было отложить на бесконечный день. Помнишь, каким длинным в детстве был день? Мы заполняли его драками, обидами, маленькими победами и вселенскими поражениями, пакостями в школе и великими открытиями за каждой книжной обложкой… А еще салочками, классиками, казаками-разбойниками, снежками, дочками-матерями, испорченным телефоном, марками и фантиками… Дружбой. Первой любовью. Непонятным стеснением в груди, пунцовым румянцем и страхом быть вызванной к доске.

Долгий-долгий, бесконечный день детства. Миг много короче, но тоже — долгий. Можно успеть добежать до пятого этажа, спрятаться в саду, решить задачу, получить двойку, помириться, наворовать зеленой черешни, посмотреть мультик, подрасти на сантиметр… Мало ли что можно было успеть сделать за миг в детстве.

— А теперь? — У Павла перехватило дыхание…

— Даже номер телефона набрать некогда… Странно… Одни бояться произнести: «Я люблю тебя!» Другие — поверить. Кто-то после посетует: «Глупо прошла жизнь. Надо было сказать». Кто-то запоздало пожалеет: «Как нелепо все заканчивается, может, стоило попробовать?»

«Я люблю тебя». Какие простые слова, родной мой. Некоторые умудряются прожить жизнь и никому не сказать эти простые и великие слова. А иные уходят, так их не услышав. Случаются «счастливые», которым все равно. Бывают такие, слышала, что они встречаются. Мне повезло, — не знакома. Не хочу больше выставлять претензии — ни себе, ни другим. Надоело считать себя гадиной, уродиной, бездарной неудачницей. Я ведь, Пашенька родилась для радости, а вовсе не для того, чтобы разрываться между добром и злом.

— А я? — Глупо спросил Павел.

— И ты тоже родился для радости. Только не понимаешь еще этого. Мне больше не нужна жизнь другого человека. Я не намерена никого завоевывать, покорять, не собираюсь улавливать чьи-то флюиды, если тебя интересуют мои планы на будущее. То, что любви не существует без свободы, для меня теперь ясно, как слеза ребенка. Я очень рада, что могу теперь роскошествовать — перестать лукавить. Мне нравится и мой возраст, и мое к нему отношение — очень приятно позволять себе говорить и действовать прямо, без обиняков. Я не позволю себе больше совершать нелепости, когда кувыркаются в постели, воспитывают детей, живут, не любя, и, напрягая жилы, ходят на работу и проклинают ее или дружат вопреки здравому смыслу.

— А у меня друзей нет… — он то ли удивился, вдруг осознав это, то ли пожаловался.

— Тут нам с тобой нечем похвастаться. Не повезло. Крепко не повезло.

— А помнишь ту комнату?

Ирина не удивилась этому переходу. Она и сама накануне вспоминала их первое совместное жилище — холодную шестиметровую комнатенку с узким окном-бойницей. Чтобы открыть форточку им приходилось перелезать через кроватку сына. Теперь у нее…

— Неужели это все было зря, неужели мы ошиблись?

— Что ты, родной, — она обняла его за плечи, — просто, всему свое время. А как мы запихивали Кольку в середину койки, чтобы выспаться?

— Он же, негодяй, портил пеленки, до тех пор, пока мы не догадались, что ему просто наша кровать нравится больше собственной.

— Да нет, он от холода писался. Какое все-таки замечательное время было! Съезды, пламенные трибуны…

— Август 91-го…

— Да, август 91. Как там было? — Она насупила брови и медленно начала, словно бы по печатному тексту. «Совершив государственный переворот и отстранив насильственным путем от должности Президента СССР — Верховного Главнокомандующего Вооруженных Сил СССР… — далее следовал список из 8 фамилий, — теперь она говорила уверенно и громко, — и их сообщники совершили тягчайшие государственные преступления, нарушив статьи — такие-то — Конституции и пр. Изменив народу, отчизне и Конституции они поставили себя вне Закона. На основании вышеизложенного, постановляю: сотрудникам органов прокуратуры, государственной безопасности, внутренних дел СССР и РСФСР, военнослужащим, осознающим ответственность за судьбы народа и государства, не желающим наступления диктатуры, гражданской войны, кровопролития дается право действовать на основании Конституции и законов СССР и РСФСР. Как Президент России, от имени избравшего меня народа гарантирую Вам правовую защиту и моральную поддержку. Судьба России и Союза в ваших руках. Президент РСФСР Борис Ельцин. Москва, Кремль.

— Вот это, да-а-а! — От восторга Павел не заметил, что стоит по стойке смирно перед Ириной.

— На этом указе под номером 63 было существенное дополнение — ручкой была вписана подпись, дата — 19 августа — и время — 22 часа 30 минут. Я же наизусть заучила, чтобы людям рассказывать.

— Столько лет прошло… Неужели?

— Пашка, — рассмеялась Ирина, — а я ведь тогда внутренне прощалась с жизнью. Да, именно так. Очень хорошо помню, что чувствовала. Невероятное ощущение страха и восторга одновременно!

— И у меня это было. Там на вокзале мне казалось, что начинается война, и я могу больше никогда не увидеть ни тебя, ни Кольку. Но был рад, что ты уезжаешь на юг, что там можно переждать переворот и смуту.

— Помнишь, как нам на вокзале раздавали ту понедельничную листовку газеты «Куранты» с указом Ельцина на одной странице и с текстами под общим заголовком «Заговор обреченных» на другой?

— Меня тогда поразило, что все просили несколько экземпляров, прятали…

— И даже милиционеры!

— Ко мне потом сержантик подошел и попросил один экземпляр. Он побоялся взять у агитатора, но я ему дал.

— Не испугался?

— Почему-то нет, он мне еще свой номер телефона оставил на всякий случай.

— А я, как села в поезд, так сразу в туалете заучивать стала, — вдруг придется избавляться?

— Огромный текст!

— Хватило пяти посещений. Соседи, наверное, решили, что у меня понос. Я все-таки актриса, но ни одну роль не учила с таким энтузиазмом — два листа за полчаса. На самом деле была готова, что могу не вернуться в Москву, не увидеть тебя. А листочек потом спрятала в лифчике. Не поверишь, чувствовала себя революционеркой. «При всем критическом отношении к Горбачеву, к некоторым его действиям, к форме избрания его не народом, а только депутатами, мы все-таки воспринимали его как Президента СССР. Что значит «в связи с невозможностью»? Простыл? Невменяем? Почему нет его официального заявления? Ясно, что большевики пошли ва-банк, и в стране совершен государственный переворот. Но народ на колени не поставить. Это — заговор обреченных».

— Интересно посмотреть бы эту бумажку.

— Хочешь, найду?

— Как-то глупо, праздник, гости…

— Не бойся, это не долго. На нижней полке, где художественные альбомы стоят должна быть зеленая папка. Посмотри. Давай-давай, отправляйся, а то на кухне ты становишься опасным.

— Пойду, пожую немного истории, если хозяйке еды жалко.

— Мне не еды жалко — дизайн портишь.

— Ты меня поэтому тогда из дома выставила?

— Паша, я имею в виду только дизайн еды, а ты, как всегда, обобщаешь.

В зеленой папке ксерокопию «Курантов» Павел обнаружил сразу. Теперь он заметил несколько грамматических и стилистических ошибок, забытые запятые, — редакторам некогда было вычитывать текст. Еще он углядел то, что в далеком августе 91 года ускользнуло от внимания, — это была ксерокопия указа Президента России, размноженная с факсового сообщения. Тогда телефон и факс были единственными средствами связи Ельцина.

Павел неожиданно позавидовал сам себе, вспомнив невероятный энтузиазм и подъем. Вся советская история приучила его к тому, что никаких кардинальных изменений в жизни не могло произойти. Для карьеры нужно было вступать в партию, лизать седалища начальникам, для жизни — заводить знакомства с продавцами в магазинах, чтобы не статься без мяса и штанов.

В глазах зарябило от мелкого шрифта плакатного «К гражданам России», подписанного Ельциным, Силаевым и Хасбулатовм, от Лужковского «Обращения мэра Москвы к гражданам столицы», от «Указа» и «Пресс-конференции Бориса Ельцина». Впервые в советской официальной истории газету делали «по телефону» и доставили из Ленинграда в Москву, как «Искру» времен революции. Еще один листочек оказался «Сообщением Станкевича по внутреннему радио дома Советов 20 августа 1991 года около 18.00». Там тоже было много ошибок и опечаток, но главное заключалось в информации, — некоторые подробности предательства по отношению к законной власти с именами и хронологией по минутам. Заканчивалось это сообщение призывом «всех к мужеству, терпимости и по возможности предотвращения любых форм насилия», а также словами, которые 70 лет были под запретом в Советском Союзе, — «Да поможет вам Бог!», — впервые после 17-го года с заглавной буквы.

Павел впился глазами в нечеткую фотографию танков на фоне собора Василия Блаженного, и по телу пробежала дрожь. Точно такая же дрожь, испугала его, когда увидел танки Таманской дивизии, которые окружили здание Белого дома на Краснопресненской набережной. Все ждали арестов и репрессий. Все средства информации были блокированы путчистами, — телевидение демонстрировало историю победившей Одилии, «Радио России» прекратило вещание, «Эхо Москвы» вообще арестовали, и оно выходило в эфир подпольно. По улицам все ходили с радиоприемниками, ловили забугорные «голоса» и делились последними новостями: шахтеры объявили политическую забастовку. Все боялись и ждали боя. Никто не сомневался, что жатва будет кровавой. Но чувство восторга на предстоящем «пире во время чумы» объединяло и сплачивало. Долой серую, будничную, размеренную жизнь! Пульс истории грохотал в висках и гнал на строительство баррикад.

Павел улыбнулся, — сразу после отправления поезда он тут же поехал домой в маленький арбатский переулок, но не отсиживаться, как обещал Ирине. Он затолкал в рюкзак все съестные запасы из холодильника, залил кипятком термос, сгреб йод с бинтами и проходными дворами стал пробираться к «Белому дому». По дороге встречались такие же люди — с глазами, горящими уверенностью в том, что это «последний решительный» бой для обретения подлинной свободы.

Это была сама история! Не в замшелых учебниках и энциклопедиях, а живая, горячая, человеческая. И проходила через сердце каждого, кто был полон решимости защищать ее и будущее своих детей. Наверное, так себя чувствовали участники штурма Берлина. Остановить этих людей, могла только пуля. Первые российские кооператоры гнали в центр машины с продовольствием и медикаментами, везли железобетонные балки для баррикад.

А потом в тоннеле пролилась кровь. Павел опустил голову. Что же случилось с его жизнью за эти 10 прошедших лет? Почему все так повернулось? Деньги, деньги, деньги… Но ведь было же!? Мы обещали себе не забыть трех мальчиков, погибших той страшной ночью. А уже через год глухие слухи из героев сделали этих ребят неудачниками. Случайная, как оказалось, гибель их, успешно разыгранная политиками новой России, стала шестеркой, бьющей туза. Но тогда вся страна рыдала, припав к телеэкранам. Траурная трибуна, приспущенные флаги, щиты, которыми соратники прикрывали президента…

Седой богатырь — первый российский Президент — яростно разил врагов демократии и — по совместительству — своих собственных, как потом выяснилось. Это было сильно! И очень похоже на жизнь. Стране, которую лишь недавно разбудили от спячки, все было внове. За считанные годы мы прожили несколько веков. Стремительность, с которой проносились события, нельзя даже сравнивать со сменой времен года.

Да, с седым богатырем сильно ошиблись. Неудивительно, что теперь мы — смертельно уставшая нация. Когда много потрясений, чтобы сохранить себя от них, защищаются безразличием. Ленивый русич попервоначалу изо всех сил отказывался понимать, что происходить в его стране. А в стране раскручивался центробежный маховик. И из нее, как протуберанцы из солнца, с треском и грохотом отлетали бывшие друзья-колонии. Павел пытался вспомнить своих многочисленных друзей-приятелей из бывших республик.

Люди вычеркивали проверенные отношения навек — безжалостно и показательно. Как же это было страшно. Первыми выдрали свои печенки прибалты. Они стряхнули нас, как пыль с несезонной обуви, и пали ниц перед Европой: пустите нас, мы — ваши, а эти — СССР — завоеватели. SOS! — орали они на трех языках. И не могли не быть услышаны. Справедливости ради, — Павел тут же поправился, — надо заметить, что теперь они цапаются друг с другом. Инерция склоки велика: пожирательная сила не успокоится, пока и самое себя не сожрет. Мал клоп, а другого считает еще меньшим и норовит покусать. Жалел ли он о потерянных дружбах? Тогда — да, а теперь — нет. Каждый получает свое.

Перед глазами промелькнули предшествующие события. Глухая война армян и азербайджанцев в Нагорном Карабахе, которая породила резню в Баку. Там снова, как в 1815 году, доблестные мусульмане вспарывали животы неверным христианам. В той мгновенной амнезии все забыли, что дети играли в общих песочницах. Павел до этого несколько раз бывал в Баку — пряном, многоголосом, веселом, как черноморская Одесса. Теперь же мало городов может потягаться с некогда современным Вавилоном — Баку — в расовой чистоте населяющего его люда.

После Баку был Тбилиси. Что там произошло? До сих пор непонятно, кто и кому раздавал приказы. Ни у кого из бравых генералов и коронованных коммунистической партией правителей не хватило смелости сделать шаг вперед и признаться. И покаяться. По всему выходит, что восемнадцатилетние солдатики просто озверели и решили сходить в кровавую самоволку. Только вот интересно, сколько орденов и медалей в пересчете на порубленные жизни получили за эту доблесть заинтересованные лица? А уж после отделения новые — из старых — грузинские князья решили показать «кто в доме хозяин», и выбрали для этого свою гордость — красавец проспект Шота Руставели — и побомбили его всласть. Когда воду и свет в доме имеешь несколько часов в сутки, трудно судить, кто был прав в том споре? Только проспекта не вернуть. И на мальчиков русских с саперными лопатками уже не сошлешься.

Может, и не было этих мальчиков? Павлу впервые пришла в голову эта шальная мысль. Неужели хитрые кавказцы «обделали» свои дела, а мальчишек заодно с генералами, замысловато подставили, как в кино — нужной комбинацией кадров?

Потом у казахов возникли проблемы с ранней клубникой. Не поделили ее торговцы на рынке в Алма-Ате. В цене не сошлись. И от этой незадачи вся республика встала на дыбы, и через некоторое время тоже отошла на заранее подготовленные позиции — самоопределяться, попутно забрав с собой совершенно ненужный Байконур. Что с ним делать и как использовать, — казахи не сообразили впопыхах. Пусть постоит, подождет, может и сгодится. У хозяина ничего в закромах не пропадет, при нужде — и на гвозди сойдет. А пока — некогда. Революция! Слово-то какое красивое. Сделаем все вокруг казахское! Свое! А то, что русское население составляло 45 процентов от общего числа жителей Казахстана — так это уже мелочи в горниле национального самосознания. Нечего было приезжать. Теперь покажем им — целину!

«Нет — руке Москвы!» — захлебываясь от праведного гнева, кричали и в Минске. Братьям-славянам тоже неудобно с нами в одной постели оказалось. Как дали стрекача! Да так резво побежали.

Потом «там можно» — решила таможня, и перестала миндальничать с проклятыми душителями-москалями, выворачивая сумки старух и сливая на землю бензин из стареньких машин. Так будет со всяким, кто пересечет границу «ридной». «Запорожец» — теперь иномарка, — грустно усмехнулся Павел. «Не съем — так надкушу», — задумчиво почесывали чуприну в Киеве, и раз и навсегда решили, что черноморский флот будет ходить под жовто-блакитным стягом. А чего с ним делать — с флотом — как кормить-обувать? Потопим, но не отдадим. Забрали же истребители, хотя сало на них возить — себе дороже, не сало будет, а бриллианты уже обработанные концерном Де Бирс. И не собираются гордо отдавать Крым. Ни вам, ни татарам, — что с того, что полуостров Никита Сергеевич Хрущев подарил сгоряча, али по-пьяни? Поди теперь — отними? Выкуси! «Нет!» — Истошно вопят добрые хлопцы, — «Наш Крым! По закону». — Да возьмите. С людьми, с проблемами, с куском моря. Подавиться никто не боится. Только без нашего брата — курортника-москаля — как-то не получается. Не едет немчура, да и дядя Сэм нашел долларам лучшее применение.

Весь мир объединяется. И только в нашей баньке тесно. Всем поперек души стал великий и могучий русский язык. Действительно, великий и, действительно, могучий. На каком еще языке можно одно и тоже признание в любви произнести с тремя смыслами? Нет, конечно же, смысл один, но оттенки…

Я тебя люблю. Здесь главное, что Я тебя люблю.

Тебя я люблю. Уже на первом месте Ты — тебя люблю.

Люблю я тебя. Само чувство говорит.

Или…

Павел шумно вздохнул и вынужден был признать, что емкость и образность делает русский язык не только невероятно красивым, но и сложным. Правда, в первую очередь это касалось нас самих. Не случайно бытовая лексика стремительно сокращалась, доходя у некоторых — особенно продвинутых индивидуумов — до словаря Эллочки-людоедки. Как плакались наши пещерные рокеры о неудобстве языка. То ли дело английский! Все четко и навсегда — подлежащее-сказуемое. И никаких тебе отступлений. Красота. I lоve you! И все тут!

Теперь наши бывшие братья по одной шестой части планеты срочно переводят, все то, что читали по-русски на английский. Ну и что, что нет собственных математических и лингвистических понятий, изобретем: «Шарик, скажи — гав!» — «Gavs!» Минус — minus-s. Шекспира тоже придется переводить. Только вот проблема. Как? С русского, еще слишком памятного, или все же со староанглийского, которого, скорее всего, не знает никто, кроме нескольких москальских специалистов. Но, даже если они и есть, много ли у бывших другарей незалежных и не оккупантских Пастернаков? На всех наберется? У нас у самих один был, да и тот — в конце зарастающей тропы. Конечно, можно Лесю Украинку и Райниса с Чюрленисом провозгласить Шекспирами. И, как бы сказало армянское радио: «Легко организовать производство глобуса Украины».

Как-то в одной маленькой северокавказской республике проводился семинар, организованный союзом писателей и посвященный национальной драматургии. Павла послали на это мероприятие для отбора возможных кадров для кино. Собралось человек 70. Все они считали себя профессионалами. И с кавказским темпераментом всерьез обсуждали проблемы поствампиловской драматургии и своеобразие языка литературы для театра и кино. Во всей республики проживало 85 тысяч человек. Получалось по драматургу на 1200 жителей. Мощно! Особенно, если учесть, что письменным сам язык в республике стал чуть ли не в 1920 году.

Он вспомнил свое возмущение от подобного национального высокомерия, но и не произнесенную гневную отповедь. Ему так хотелось поставить на место «зарвавшиеся» таланты, которые даже не потрудились поинтересоваться тем, что современный английский язык начал развиваться с 410 года, когда под ударами германцев пала римская империя. После этого германцы вторглись на Британские острова и осели там. А в V-VI веках туда же переселилась с континента большая часть их племен. Уже IX веке — подумать только! — основывается школа переводчиков. Пишутся хроники, летописи, церковная литература. Происходит объединение — древнеанглийский, латынь, уэкский, мерсийский, кентский, нортумбрийский — англо-саксонский, в общем. А там и скандинавы, и французы, и норвежцы, и датчане… А после в VII и VIII веках, — как это не смешно! — государственным языком в Англии был французский. Пройдет много-много лет пока напишет Чосер свои знаменитые «Кентерберийские рассказы», а потом Уиклифф переведет на английский язык Библию. И к XIV веку большинство населения перейдет с французского на английский. Реформация церкви, приведшая к возникновению протестантства, неизбежно вызовет интерес к образованию и открытию университетов. Лондонский диалект станет объединяющим. И к концу XVI века английский язык, как общенациональный, полностью оформится. Но только конец XVI — начало XVII века — время эпохи Шекспира — станет фактически законодательным в формировании литературного английского языка.

С 410 года до XVII века! Столько понадобилось Англии, чтобы родить создателя Гамлета и Короля Лира. Был ли сам Шекспир тем лицом, за которое его потом стали принимать и почитать три столетия спустя, — другой вопрос.

России уже потребовалось 200 лет, чтобы дойти от Ломоносова до Чехова.

«Кузнечик молодой

Коль сколько ты блажен.

Коль сколько для людей

Ты счастьем одарен…» — Павел с удовольствием вспомнил выученное еще в школе стихотворение гениального помора.

Подумаешь, Шекспиры с Пушкиными… Горячим кавказцам и 60 лет жаркой советской власти хватило. Лихачи! А, может, так и надо? «Смелость города берет!», — говаривал, кажется, Суворов. Что — века? Когда впереди маячит великая цель — единый мусульманский мир! Чистота крови. Единство устремлений! И великие завоевания! Трепещите, неверные!

— Господи! — Павел не замечал, что по его щекам скользят слезы. — Сохрани меня от вчерашних проблем на сегодня. И, если сможешь, то и на завтра. По крайней мере, дай мне время об этом не думать….

… не думать о матерях, бредущих по жирному чернозему, нашпигованному современным железом, в поисках косточек своих незабвенных мальчишек. Сыночки-сыночки! Почему не откликаетесь на материнский зов? В какой сырой земельке вы лежите? Почему не аукаются ваши смерти приснопамятным высокосидящим дядькам? Своих сыновей они на поле брани не пущают! Их сынки недосягаемы для воинского долга. Что горе матерей невозмутимым правителям? Других детей нарожают глупые бабы. Куда они денутся, если лекарства сделать дорогими, а медицину — платной? Что с того, что сопливые девчонки оставят своих первенцев в детских домах? Это мы уже проходили — «Спасибо партии родной за наше счастливое детство!».

Сильно занедужила страна, если у нее появились новые негоцианты — торговцы живым товаром. На очереди — открытие новых Америк, — чтобы было куда невольников свозить. Молятся матери, чтобы сгинувшие на необъявленной чеченской войне, родные их кровиночки, оказались в рабстве. Если не забьют их свирепые братья в папахах, может, удастся выкупить. Собой отработать. Найдите их! Найдите сыновей! Похороните косточки.

Куда там! Нам отца-невольника русской революции — Николая II со свитою — сподручнее погребать. У народа денежки возьмем и… в ямку закопаем. И путь он — народ болезный — молчит в тряпицу.

Эта Богом то ли избранная, то ли проклятая страна, ни за что не хочет нести ответственность! Ни за святых, ни за праведных, ни за замученных, ни за убиенных… И моей вины, — Павел заскрипел зубами, — здесь больше, чем собственного веса. Ведь с моего молчаливого невмешательства в разные времена кучки зажравшихся нелюдей вершат судьбы миллионов.

Жить — не жить.

Сидеть — не сидеть.

Платить — не платить…

Каждый человек рождается свободным! И его тут же бросают в мясорубку идей, религий, законов и запретов. А потом то, что осталось, просеют через микроскопическое сито указов, инструкций и постановлений. И выпустят с памяткой о пользовании свободой.

После этого несчастный будет бродить неприкаянным и всякого встречного-поперечного слезно выспрашивать — свободен ли он? И станут они вместе кручиниться, что невразумительно написано все в той памятке. Да и зачем им эдакая невидальщина-небывальщина — свобода? Век ее не видали, и живы остались!

А невозмутимые наши поднебесные, сменив пятиконечную звезду на хищного орла о двух головах — обе бдят, как бы народ башки не поднял, — вслед за Пушкиным повторяют: «Нет правды на земле». А то, что «нет ее и выше», — мы и без них знаем.

Кончается ХХ век. Напоследок спустил он на нас всю тьму свою, опутал чертовщиной магической, закабалил кровью младенцев и невыносимой всеохватной ложью. Лицемерный, воинственный и жадный. Как мы торопили его — кончайся побыстрее! Свалил он от нас, отполз в лету. Новый век настал. И сразу — с места в карьер! Кровушкой плещет направо и налево, оружием бряцает в любом споре, жизнь человеческую вообще мечтает заморозить до полного клонирования по образцу идеального солдата.

А мы? Подумаешь грешным делом, что нет нам места после всего содеянного на этой благословенной земле. И пусть приходят на смену серые человечки. Пора уже. Очень уж бездарный мы эксперимент. Кто-то сильно погорячился, оставил этот вариант. Наваляли столько — никаким потопом не смыть. Так и живем. Все время пытаемся построить другой мир. А чертежи-то старые. Поначалу, все получается новое. Будто бы и мы — новые. Только куда же от себя деться…

— Ты чего в сумерках носом хлюпаешь? — Павел не заметил, как подошла Ирина и сунула ему в руку бутерброд. — Заешь историю, а то потом несварение будет.

— Знаешь, Ирка, мне кажется, что я потихоньку ум теряю.

— Ты осторожнее. Ум — не трава, по весне не отрастает.

— А чего же мне делать тогда?

— Смотри вперед.

— А если глаза закрыты?

— Тогда смотри внутрь себя.