Апостолы Революции. Книга вторая. Химеры

Елена Легран, 2013

Франция. Революция. 1794 год. Террор против врагов Революции пробирается в святая-святых революционного правительства. Одержав победу над оппозицией, молодые и амбициозные правители вступают в беспощадную борьбу друг с другом. Средства не важны, когда на кону власть над страной и собственная жизнь. Среди революционной бури действует ловкий и беспринципный шпион. В ход идет обольщение, коварство, предательство, ведь в подобное время нет места любви, доверию и преданности. Он манипулирует светскими красавицами и революционными лидерами, стравливая их друг с другом. Цена провала – жизнь.

6 флореаля II года республики (25 апреля 1794 г.)

Огюстен Лежен медленно поднимался на третий этаж, приставляя прихрамывающую ногу к здоровой на каждой ступеньке. С тех пор, как Сен-Жюст переехал в особняк Обер, он еще ни разу не посещал друга и радовался возможности, наконец, побывать в его новой квартире, добытой, к тому же, его, Лежена, стараниями.

К величайшему удивлению шефа Бюро общей полиции, дверь ему открыл совершенно незнакомый человек лет двадцати — двадцати пяти, вежливо спросивший, как доложить о посетителе гражданину Сен-Жюсту. Лежен назвался, и человек исчез за дверью гостиной, из которой раздавались оживленные голоса. Он услышал, как его представили и звонкий голос Сен-Жюста потребовал пригласить посетителя.

— Огюстен! Вот так неожиданность! — приветливо поздоровался член правительства.

Он стоял посреди гостиной в странной позе: левая нога его была обтянута сапогом из светлой замши, а правая, в шелковом чулке, водруженная на низкий табурет, являлась предметом внимательного изучения стоявшего перед ним на одном колене человека.

— Так хорошо? — спросил тот, обвив меркой голень депутата.

— Слишком тесно, — ответил Сен-Жюст. — Отпусти на один палец. Да… так.

Человек сделал пометки в блокноте и поднялся на ноги.

— Можешь обуваться, — скомандовал он. — Теперь выберем кожу. Я принес образцы.

На свет явился томик, напоминавший бульварный роман, только вместо страниц у него были кожаные листы.

— Мы уже заканчиваем, Огюстен, — натянув сапог, Сен-Жюст обернулся к стоявшему в дверях гостю. — Располагайся, прошу тебя.

Лежен оглянулся в поисках места, где бы он мог «расположиться», но все диваны и кресла были завалены одеждой, среди которой преобладала униформа. Заметил он и несколько шляп с трехцветным плюмажем, и широкий трехцветный шарф, символ представителя народа в миссии.

— Вот мой лучший образец, гражданин, — сапожник тем временем раскрыл книжку на нужной странице. — Очень мягкая и выносливая кожа. Такие сапоги будут служить тебе не один год.

Сен-Жюст провел кончиками пальцев по черному образцу.

— Не один год? — улыбнулся он. — А проживу ли я год?

При этих словах Лежен вздрогнул и вопросительно посмотрел на друга, но тот внимательно перелистывал кожаные страницы, сминая и вновь расправляя образцы. Сапожник терпеливо ждал, не спуская глаз с депутата.

— Вот эта, — Сен-Жюст ткнул пальцем в выбранную страницу. — Мне нужно четыре пары через два дня. Ровно через два дня, — с нажимом добавил он.

— Приступлю сегодня же, — заверил сапожник.

— Прекрасно. Дюнойе расплатится с тобой немедленно.

— Спасибо, гражданин.

Сапожник поспешно укладывал в сумку разбросанные по полу блокнот, карандаш, мерку, стельки и набойки.

— Я рад, что ты зашел, Огюстен, — проговорил Сен-Жюст и, собрав в охапку несколько пар панталон, висевших на спинке кресла, жестом предложил Лежену устраиваться, после чего, освободив другое кресло от шляп и бросив их вместе с панталонами на диван, сел напротив друга. — Я собирался зайти сегодня вечером в Бюро, но уж коли ты пришел, поговорим тут. Прости, что не могу принять тебя должным образом, — он обвел рукой беспорядок в гостиной. — Три дня до отъезда, а времени собраться совсем нет.

— Кто это у тебя? — спросил Лежен, кивнув в сторону прихожей.

— Перье, один из лучших армейских сапожников, очень рекомендую.

— Нет, не этот, другой.

— А-а, ты о Дюнойе! Видишь, друг мой, пришлось обзавестись слугой, положение обязывает, — хохотнул Сен-Жюст. — Мне его очень рекомендовали. Проворный малый.

— Вот как? — протянул Огюстен. — Значит, устроился ты тут неплохо?

— Твоими стараниями, — улыбнулся Сен-Жюст.

— И уже норовишь сбежать?

— Сбежать? — нахмурился Сен-Жюст. — Значит, так теперь называется желание послужить отечеству? Я еду в армию, Огюстен. Не сбегаю, как ты изволил выразиться, а отправляюсь туда, где нужен республике.

— Значит, Бюро полиции тебя больше не интересует?

— Бюро полиции в надежных руках, — Сен-Жюст подмигнул другу, — чего не скажешь о Северной армии. Я хочу исправить положение, после чего вновь буду в полном твоем распоряжении.

— А я-то думал, что слухи о твоем отъезде распускают враги правительства, — Лежен хотел задеть Сен-Жюста — и преуспел в этом.

— И что же позволяет тебе сделать подобный вывод? — тон Сен-Жюста стал холодно-надменным.

— Когда ты уговаривал меня возглавить Бюро полиции, то обещал, что будешь моим единственным начальником, что главной твоей заботой является концентрация в Комитете общественного спасения всех функций управления, что судьба республики решается именно в его недрах. Я поверил тебе, я поддался на твои уговоры. И что же? Ты оставляешь Бюро, покидаешь Париж на неопределенный срок ради призрачной военной славы! Ты бросаешься за химерой, которую никогда не догонишь. Твое место здесь, Антуан. Оставь войну тем, кто понимает в этом, и займись делом, которым должен заниматься — строительством нового государства, наведением порядка в стране и установлением царства справедливости.

— Одно не мешает другому, Огюстен. Не в моей компетенции управлять армией, но в моей власти принести ей победу. Один месяц ничего не изменит в парижской ситуации, но может стать роковым для свободы, если мы не закроем для австрийцев дорогу на Париж и не займем Бельгию. Бельгия — наш единственный путь к окончанию войны и переходу от чрезвычайных органов управления к нормальным. Я еду в армию, движимый не личным честолюбием, а желанием принести Франции победу на северных границах.

— Неужели нельзя было отправить туда кого-нибудь другого?

— Комитет решил, что должен ехать я. Я не вижу причин оспаривать его решение.

— И ты рассчитываешь за месяц сделать то, чего Северная армия добивается уже добрый год? — Лежен скептически покачал головой. — Ты не всемогущ, Антуан. Твоя миссия затянется на долгие месяцы, и ты совершенно потеряешь контроль над Парижем. А Париж — это республика.

— Месяц, Огюстен, и Бельгия будет нашей, — и, заметив улыбку сомнения на губах друга, Сен-Жюст добавил: — Максимум два.

— Два месяца, — пробормотал Лежен. — Два месяца один на один с десятками тысяч досье…

— Об этом можешь не волноваться, — поспешил успокоить его Сен-Жюст. — Робеспьер временно заменит меня в Бюро.

— Кто?! — Лежен даже привстал от неожиданности, но успокаивающий жест Сен-Жюста заставил его вновь опуститься в кресло.

— Я с ним обо всем договорился. Он будет ставить ревизии на твоих отчетах вместо меня. Для тебя это ровным счетом ничего не изменит.

— Ничего не изменит?! — Лежен, красный от возмущения, вскочил на ноги. — Выходит, ты с самого начала знал, что уедешь! С самого начала собирался отдать Бюро Робеспьеру! Ты подло обманул меня, Антуан, заверив, что будешь моим единственным начальником! Знай я, что окажусь в подчинении у Робеспьера, ни за что не согласился бы!

— Остынь, Огюстен, — спокойный голос Сен-Жюста прервал страстные тирады молодого человека. — Я не думал, что мне придется уехать, когда вынашивал идею создания Бюро полиции. Но ситуация такова, что мой отъезд необходим, нравится тебе это или нет. Я не льстил тебе, говоря, что Бюро в надежных руках. Ты прекрасно справляешься. Впрочем, я в этом и не сомневался. Единственное, в чем я могу упрекнуть тебя, так это в излишней снисходительности к врагам свободы. Но Робеспьер будет внимательно следить за тем, чтобы твое милосердие не заходило слишком далеко. Поверь, полиция в руках Робеспьера — лучше, чем в руках любого другого члена Комитета общественного спасения.

— Ты обвиняешь меня в снисходительности?! — вскричал Лежен. — Ты говоришь, что я милосерден к врагам свободы?! Да видел ли ты хоть раз тех, кого с такой легкостью заочно обвиняешь в страшнейших преступлениях?! Видел ли ты стариков, все преступление которых заключается в том, что они с неодобрением отнеслись к разграблению собора? Видел ли женщин, брошенных мужьями, сбежавшими за границу, чтобы встать под знамена принцев? Все их преступление состоит в том, что они были преданы теми, кто должен был защищать их! Видел ли ты матерей, оплакивавших старый режим лишь потому, что при короле у них был хлеб, чтобы кормить детей? Они тоже преступники, Антуан?

Сен-Жюст сидел, отвернувшись к стене и покусывая ноготь большого пальца.

— Ты считаешь их преступниками? Антуан! — крикнул Лежен, не дождавшись ответа на свои вопросы.

— Возможно, ты прав, Огюстен, — Сен-Жюст, наконец, повернулся к другу. — Мы караем слишком многих. Но опасность велика, и мы не знаем, куда именно ударить, чтобы уничтожить ее. Слепец, ищущий булавку в куче песка, неизбежно зачерпывает песок.

Он проговорил эти слова так просто, даже плечами пожал, расписываясь в полном бессилии перед превратностями судьбы, что Лежен растерялся. Почему Сен-Жюст не вспылит? Почему не выдаст ему арсенал готовых фраз и формул, против которых Огюстен уже приготовился сражаться? Почему не закричит, что Лежен говорит, как враг народа? Откуда это смирение, эта пассивная покорность обстоятельствам? И тут Лежен понял, что в словах друга содержался мимолетный намек, мысль, которая не была произнесена, но которую он уловил как бы «между строк»: Сен-Жюст признал поражение, согласился с тем, что ситуация зашла в тупик, и опустил руки.

— Нельзя и дальше продолжать наказывать их, — неуверенно проговорил Лежен, надеясь задеть живую струну в душе друга, ту самую струну, которую, как ему показалось, он только что услышал.

Но нет, он вновь натолкнулся на твердую стену непреклонности.

— Мы будем наказывать их до тех пор, пока республика находится на краю пропасти, — отрезал Сен-Жюст.

— Как же изменились твои идеалы, Антуан! — с досадой — скорее, на самого себя — вскричал молодой человек. — В 1790-м ты ни за что не сказал бы столь жестоких слов!

— Мои идеалы не изменились, они лишь предстали предо мной в ином свете. Видишь ли, Огюстен, с вершины пирамиды все видится иначе, чем у ее основания.

Лежен собрался возразить, но Сен-Жюст опередил его:

— Республика находится в чрезвычайном положении, которое требует чрезвычайных мер. Пора бы тебе уяснить это. Каждое преступление, наносящее вред республике, должно и будет караться смертью. Таков суровый закон вещей, Огюстен. Не мы изобрели его.

— Ты возводишь в ранг преступлений деяния, которые ни один справедливый закон преступлением не считает.

— Мы подчиняемся только одному закону — благу республики. И это благо требует суровых кар, пусть даже они непропорциональны проступкам. Достаточно жестоко наказать одно преступление, чтобы предотвратить десятки, сотни других.

— Заблуждаешься! Тысячу раз заблуждаешься! — вскричал Лежен. — Наказание невинных нисколько не испугает преступника, скорее наоборот, внушит ему еще большую дерзость, ведь, занимаясь ничтожными проступками, правосудие попустительствует настоящим преступлениям.

— Твои слова не только ошибочны, но и опасны, Огюстен, — Сен-Жюст поднялся и оказался лицом к лицу с другом. — Постарайся держать свои теории при себе. Услышь их кто-нибудь другой, мне очень трудно будет убедить Комитеты в твоем патриотизме. Покончим с этим разговором, который ни к чему не ведет, лишь настраивает нас друг против друга. Я уже имел неосторожность потерять дружбу Леба, которая была мне очень дорога. Не хотелось бы повторить ошибку с тобой. Займемся более неотложными делами, чем дискуссия о материях, о которых каждый из нас имеет свое представление. Впрочем, я убежден, что со временем и опытом ты придешь к тому же, к чему пришел я: при столкновении с реальностью любая самая прекрасная теория неизбежно рушится, превратившись в пепел, или, в лучшем случае, претерпевает столь серьезные изменения, что становится неузнаваемой.

— О какой именно реальности ты говоришь, Антуан? — не унимался Лежен, расхаживая по комнате и размахивая руками, подобно ветряной мельнице. — Боюсь, что наше представление о «материях», как ты изволил выразиться, отличается лишь потому, что мы по-разному видим реальность. В твоем представлении Франция населена врагами, только и ждущими удобного момента, чтобы уничтожить республику. Я же считаю, что эти враги — призраки, живущие исключительно в твоем воображении. В погоне за химерами ты потерял трезвый взгляд на вещи.

— Ах вот оно что! — вскричал Сен-Жюст. — Так, по-твоему, мой милосердный друг, республика не подвергается ни малейшей опасности?! По-твоему, нам следует немедленно распахнуть тюрьмы и уничтожить Революционный трибунал, который, по твоему утверждению, занимается лишь тем, что приговаривает к смерти ни в чем не повинных людей?! Осторожно, Огюстен: последним, кто вел подобные речи, был Жорж Жак Дантон!

— Ты угрожаешь мне?! — Лежен ошарашенно взглянул на друга.

— Я предостерегаю тебя от непоправимых ошибок, которые ты можешь совершить по неосторожности, движимый своим обычным энтузиазмом. Этот же энтузиазм ослепляет тебя, мешая видеть реальность. Ту самую реальность, которую ты по неведению назвал призраком, хотя она вот здесь, прямо у тебя под носом, несчастный слепец! И реальность эта такова, что кто-то из Комитета общественного спасения — скорее всего, один из его членов — поставляет в Англию документы, содержащие государственные секреты. Нам удалось захватить английского шпиона, при котором были найдены копии этих документов. Но я не настолько наивен, чтобы полагать, что это единственный случай и единственный шпион, работающий в Париже. Опасность здесь, Огюстен, на расстоянии вытянутой руки, — Сен-Жюст вытянул вперед правую руку. — Она реальна, как никогда, а мы блуждаем во тьме, как слепые котята, не зная, где затаился дракон, готовый пожрать нас. Вот, что представляет собой реальность, в которой мы живем и которую ты предпочитаешь не замечать. Я не угрожаю тебе, потому что ни мгновения не сомневаюсь в твоей искренней любви к отечеству, но прошу оставить милосердие до более спокойных времен. Мы не имеем права быть милосердными, Огюстен, как бы ни больно нам было применять суровость.

Он всегда побеждает, ворчал на себя Лежен, покидая квартиру Сен-Жюста. У него всегда найдутся десятки аргументов против одного твоего, а ведь он не прав. Лежен был уверен, что где-то прячется тот червь ошибки, что подгрызает каждую из стройных теорий Сен-Жюста. В чем-то очень важном, самом важном Сен-Жюст не прав, потому что прав он, Огюстен Лежен, прав, потому что на его стороне милосердие, любовь, добро, потому что только добром можно построить счастье народа, потому что только милосердие может привлечь людей в лоно республики. Пусть Сен-Жюст едет в свою армию, рассерженно заключил Лежен, пусть насладится свистящими пулями (Впрочем, усмехнулся молодой человек, два года служивший отечеству на поле боя, под пули Сен-Жюст не полезет.)! Армия просветлит его мысли и заставит иначе взглянуть на человеческие жизни, которыми он так легко швыряется здесь, в Париже. А пока Сен-Жюст будет добывать себе ратную славу, он, Лежен, займется Бюро общей полиции без присмотра друга и превратит его в орган милосердия и справедливости. Правда, есть Робеспьер. Но с Робеспьером, возможно, будет проще договориться, да и времени вникать в каждый частный случай у него, скорее всего, не найдется. А когда Сен-Жюст вернется в Париж, перед ним предстанет истинное правосудие, такое, каким оно должно быть, каким всегда виделось Лежену, о каком он мечтал и построить которое ему было дано самой судьбой!