Оттенки (не)любви

Ева Гелевера, 2022

Помогать другим проще, чем себе. Зое есть кого спасать. У матери проблемы с алкоголем и незапланированная беременность; младший брат что-то скрывает; а в день, когда в гости приезжает подруга детства, в квартире проходит обыск. Из письма, оставленного мамой после исчезновения, Зоя узнает о своем детстве нечто, что меняет ее. Решится ли она встретиться с прошлым? Сможет ли принять себя и полюбить такой, какая есть? Роман «Оттенки (не)любви» – это попытка понять, действительно ли мы выбираем, кем быть, или лишь следуем заданной траектории. Комментарий Редакции: Созидание начинается с любви, а разрушение – с ее отсутствия. Непростой роман о том, как важно протянуть руки к самому себе и нащупать опору в трущобах собственной покинутости. Содержит нецензурную брань!

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении обложки использована фотография:

© Sophia Floerchinger / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

1

С мамами не бывает просто.

Вздрагивающими на ухабах призраками в лобовом стекле отражались двое. Слякоть напоминала ореховый шербет, хрустящими комьями облепивший колеса и обувь.

Зоя изредка косилась на мамины руки. Не старые, но жилистые, словно проворные паучьи лапки, они замком сцепились у низа живота.

— Сильно болит?

— Не очень, — дернула плечами Люба. — Ехать долго еще?

Экран смартфона рисовал желто-зеленую дорожку сквозь блеклую схему города. Светофоры пропускали, стоило им приблизиться к перекрестку, — чурались, как прокаженных.

Обшарпанная приемная встретила недружелюбным полумраком. Металлические кресла-скамейки, навечно соединенные по трое, казалось, покрылись инеем. Очереди не было, и мать с дочерью стояли, ожидая, что их вот-вот позовут.

За пару часов до этого Люба позвонила Зое: «Что-то не так по женской части. Больно, как будто там отверткой крутят».

Зоя возвращалась домой после двухдневной рабочей смены, представляя, как заляжет на дно шершавой чугунной ванны, по обыкновению будет разглядывать кусочек стены под потолком, где отлетевшая краска обнажила полувековую штукатурку в форме поднявшего хобот слона. Потом в кровать — с книгой, сериалами, кучей личного времени, но не пространства.

«Еще час ехать, подождешь? Или давай скорую вызову?»

«Не надо скорую! — занервничала Люба. — Тебя дождусь».

Дочь в кабинет не пустили. Дверь закрывалась неплотно, так что Зоя могла мысленно восстановить сцену по гулу голосов.

— На что жалуетесь?

Зоя представила крупного седеющего врача, с лицом сытого бульдога. Представила письменный стол без компьютера — белая исцарапанная поверхность и несколько медицинских карт, которые наспех, корявой рукой и неряшливыми чернилами заполнялись в промежутках между приемами. У окна — оно, выглядывает из-за тряпичной ширмы, — железный богомол, раскинувший щупальца для ледяных объятий.

— Живот болит, и закровило не вовремя, — виновато простонала Люба.

— Менструация регулярная? Менопаузы нет?

— Вроде нет пока.

— Какой день цикла?

Люба молчала. У Зои внутри екнуло: «Не знает».

— Давайте посмотрим.

Зашуршало. Звякнуло. Притихли.

Мама всхлипнула — больно.

— Предохраняетесь?

— Ну да.

Запахло антисептиком. Зою замутило. Она присела на скамью и принялась растирать кончики пальцев, два из которых, отказываясь участвовать в процессе кровообращения, пожелтели, будто их защемило.

Зоя ссутулилась, свела плечи, словно хотела защитить то, что заныло внутри. Прямые темно-русые волосы, перехваченные в небрежный пучок тонкой резинкой, повисли, словно язык изнывающего от усталости пса.

Ожидая под дверью, Зоя вспомнила, как однажды они возвращались от маминой подруги. Сначала хотели остаться. Девочку уложили в зале на диван, а сами на кухне гремели рюмками. За полночь Люба разбудила дочь и потащила домой. Выйдя в стрекочущую летнюю ночь, мама еще больше развеселилась: смеялась, пела и рассказывала истории, явно не предназначенные для восьмилетних ушек.

В двухстах метрах от дома Люба резко остановилась.

«Ой, писать хочу», — бестолковым шепотом проговорила она.

И полилось.

Сонная и напуганная, Зоя смотрела на бежевые брюки, стремительно меняющие цвет от промежности и ниже.

Дома девочка помогла маме переодеться, уложила ее в кровать, быстренько застирала трусы и брюки в раковине, выкрутив напор на полную, будто так происшествие быстрее смоется из памяти. А потом долго не могла уснуть. Ладони горели. Мысли репейниками липли друг к другу — не оторвешь.

В тот момент Зоя не злилась: не умела, не решалась на это. Любая помощь казалась естественной, как мамочке, вытирающей попку младенца. Со временем границы размыло чрезмерной откровенностью. Брезгливость, как и нежность, пропали, превысив допустимую норму касаний.

Девочкой Зоя размышляла о маминых невзгодах, чтобы распалить в себе чувство сострадания и с большей отдачей помогать ей. Кафельные стены роддома, сломанные о них ногти рожениц. Железные тазы с подогретой на газовой горелке водой. Руки в алых ссадинах от хозяйственного мыла и хлорки. Каменная грудь, синяки, укусы.

Постепенно искусственные конструкции рассы́пались. К тринадцати Зоя, словно замученный щенок, притаилась в ожидании подходящего момента, чтобы цапнуть побольнее. Чем дольше в ней жила обида, тем необратимее становилась деформация.

Злость на близких, как рак, дает метастазы во все сферы жизни. Легко поддаться отчаянию и сбежать, вместо того чтобы остаться и попытаться устранить проблему. И Зоя бежала, маскируя пульсирующую ярость напускным безразличием.

Из воспоминаний девушку выдернул голос врача:

— Похоже на угрозу прерывания беременности.

Тишина подергивалась треском электрических ламп.

— Будем сохранять или ложимся на чистку?

Люба всхлипнула.

Раздраженный слезливостью немолодой женщины, врач заговорил пренебрежительно резко:

— Столько лет, а как предохраняться не знаете? Вас тут таких вон сколько! Лежат весь срок почти. Только выпишем — через три дня опять везут вдрызг пьяных.

— Я не пила, — неуверенно возразила Люба.

— Ну что вы врача обманываете? Запах-то в вашем возрасте никуда не деть. Ребенка с патологиями родить хотите? Все детство пороги больниц обивать?

Мужчина тяжело вздохнул и смягчил тон:

— Сколько вам? — не дожидаясь ответа, он посмотрел в документы и протяжно выдохнул: — Вот что, ложитесь-ка в отделение. Усыпим вас, вакуумом уберем и послезавтра домой пойдете.

Люба упрямо молчала.

Было слышно, как доктор принялся ходить по кабинету. Холодно позвякивали инструменты, хлопали стопки с медкартами, стул несколько раз с визгом дернулся по кафельному полу.

Наконец мужчина не выдержал:

— Значит, так: оформляемся — а там решите. Ложиться надо в любом случае.

Он раскатисто рявкнул, обращаясь к медсестре, которая, вероятно, находилась в соседнем помещении:

— Оформляем ее. Кровь, мочу пусть сдает прямо сейчас.

— Бегу, — послышался слабый женский голос.

— Лаборантка еще не ушла? — прогремел врач и тут же добавил: — Пусть потом в коридоре ждет.

Женщины удалились в смежную комнату.

— Неизвестно еще, можно ли ее в общую палату класть, — пробурчал врач, думая, что его никто не слышит.

Через четверть часа Люба появилась в коридоре. Мутный взгляд скользил по полу. Соломенно-русые волосы, казалось, покрылись пылью. А может, так падал свет из немытых окон женской больнички.

— Меня кладут, будут делать эту…

— Я слышала, мам.

Люба внимательно посмотрела на дочь и вдруг улыбнулась, так беспомощно, что внутри у Зои лопнула ампула с лавой. Обожгла и застыла корявым наростом жалости.