Ловцы и сети, или Фонари зажигают в восемь

Дмитрий Рокин, 2023

Продолжение книги «Принц и Ницше, или Всегда говори «никогда». Главный герой, уральский медиум Вова Инч, молодой человек с непростым прошлым, примиряется с девушкой Алёной, девушкой из «высшего общества». Объединив усилия и получая подсказки из реального мира, и мира астрального, они складывают ребус в цельную картину и получают ответы на давно мучавшие вопросы. Только ответы им не понравятся. В книге присутствует нецензурная брань!

5.

Алёна, набравшись смелости и воздуха в лёгкие, обсудила с братом ночной визит Вовы, каждое упоминание которого вызывало у Алекса тошнотворную оторопь. Брат, процедив через себя озноб омерзения и даже немного им насладясь, бойко усмехнулся, спорить не став, — у тебя своя голова на плечах, взрослая девочка. Алёна несколько удивилась этому зрелому ответу, свойственному скорее человеку с умеренным, рационально-выверенным темпераментом, заключив, что брат действительно повзрослел. Это бессловесное, бессовестное заключение отбросило немилостивую тень на лучезарный, извечно молодой и бесшабашный образ брата.

В лунную ночь пришёл Вова, принеся с собой котомкой за спиной спальный мешок в чехле цвета милитари и зубную щётку, любопытно таращившую щетинки из пазухи кармана. Дверь в огромный дом удивлённо отворилась, не на шутку впечатлившись Вовиной способности к кочевничеству.

— Я смотрю, ты налегке, — озадаченно произнесла, оценив скромность Вовиного скарба, любительница основательности и оседлости Алёна, облачённая в тёмно-коричневую водолазку и широкие чёрные брюки.

— Это всё, что нажил непосильным трудом, — высказал сомнительную правду Вова, разувшись, сняв кожанку и с трудом повесив её в измождённый количеством одежд гардероб, спрятавшийся за раздвижной светлой стенкой. — Куда идём?

— На второй этаж, у меня там покои, — бросила Алёна с особым интонационным лоском, путеводной звездой засияв в сторону лестницы наверх, поймав себя на странной мысли, — Вова будет первым мужчиной, допущенным в её личные апартаменты, не считая отца и Алекса.

— А брат? — Вова бросил вопрос куда-то в глубину бесконечности особняка, в его странную акустику, ловко прибирающую эхо, поднимаясь по деревянным ступеням и вольготно рассматривая изыски деталей. Детали в ответ лишь снисходительно отворачивали от него преисполненные снобизма взоры.

— Брат на куражах. Отсутствие тела, как выяснилось, этому совсем не помеха, — высказала обоснованное фи Алёна, ступая впереди и заплетая длинные волосы в симпатичный хвост.

— Что есть, то есть. А пожрать нет у тебя ничего случаем? А то Коди-подлец отказывается готовить, а с деньгами так себе, у меня все карты заблокировали.

— Есть, не переживай. Сама готовила.

— Уже страшно.

Алёна недовольно скрестила руки на груди и надула губки прелестным бантиком негодования, удивившись такому оголтелому, невоспитанному, практически дембельскому хамству.

— Нам сюда, — её ладонь грациозно коснулась двери. — Ты можешь спать вот на этом диване. Спальник тебе вряд ли пригодится.

Опрятный, крутобёдрый диван нежно-кремового цвета, стоящий у широкого окна и разложенный открытой на самой интригующей странице книгой, примерялся к Вовиному росту — поместится ли этот скуластый, небритый господин целиком? Поместится.

— У меня привычка брать его с собой. В той времянке бывали, мягко говоря, проблемы с отоплением. Там старый газовый котёл был и вечно ломался. Тебе же всё это очень интересно. А ты, видимо, будешь почивать на этой необъятно прекрасной перине?

Кровать Алёны действительно оказалась выдающейся в пространственном и качественном выражениях, подразумевающих целую церемонию отхода ко сну.

— А ты догадливый, — деловитая Алёна встала руки-в-боки у ложа, размышляя о том, как бы она сама оценила подобное великолепие, увидь его со стороны. — Ладно… Бросай вещи тут. Пойдём есть.

Просторная кухня отдавала бледно-бежевым. Стройность линий наводила тоску. Грация полузастывших теней играла в прятки с пламенем свечей, установленных на антикварных пятизубцах, и неживыми огнями диодных, умело спрятанных подсветок, стекающих откуда-то из-под граней потолка. Чрезмерная изысканность винтажной мебели сохраняла самообладание при виде любого, даже самого требовательного гостя. Кухня самодовольно пищала, лоснилась, пряча за помпой гарнитура изыски посуд, созданных трудолюбивыми руками, а не бездушным конвейером. Всё здесь было как-то излишне непросто даже в мелочах: рукояти ножей красовались сложным орнаментом, встроенная техника блестела редкостью металлических сплавов и богатством интерфейса, и даже фитили свечей давали, сгорая, породистый, с позолотой, свет. А по итогу всё это не произвело вообще никакого впечатления на Вову — он осмотрел кухню беглым мещанско-недотошным взглядом, глазом ни за что не зацепившись.

— Давай на барной стойке засядем, как в кино, — Вова кивнул в сторону приветливо подмигнувшего древесного полотна бара, вскрытого посередине широкой жи́лой эпоксидной смолы, напоминающей изгибами Волгу.

— Привык к стойке? — негодовала Алёна. Она долго и вкрадчиво подбирала убранство стола, и, когда достигла совершенства, осталась исключительно довольна собой. А теперь этот дикарь всё испортил.

— Я не дикарь, я просто из пролетарской семьи.

Вова, забрав свою тарелку с пригорком устриц, аппетитным куском белой рыбы океанских кровей и щепоткой брокколи, взгромоздился на высокий барный стул. Алёна последовала его примеру, прихватив свечи, яркие язычки которых в пьяной грации уклюже колыхнулись и приглушились в движении, чтобы вновь воспрять в статике.

— Вино открой, мужчина. Вон там стоит, на столешнице. Штопор рядом. Как и бокалы, — распоряжалась Алёна-хозяйка.

— Хорошо, женщина. А тут разве нет какого-нибудь специально обученного человека для подобных дел? От вашего киношного дома так и разит работорговлей и крепостничеством.

Алёна сделала настолько недовольное лицо, точно съела лимон целиком, и цокнула так громко, будто остроконечная шпилька туфли щёлкнула об полированный мрамор.

— И в каких же фильмах ты заприметил подобные детали?

— Фильмы, которые будто снимались про тебя. Под режиссурой Вуди А́лёна, о невыносимой лёгкости бытия.

Вова вмиг справился с упёртой пробкой и разлил напиток богов по стройным бокалам тончайшего хрусталя. Алёна прошлась мимо низко висящей большой картины с бело-голубой пейзажной далью, притворяющейся спящей, и приоткрыла форточку. Робкий ветерок, проскользнув из окна, тонко подул на свечи, пытаясь сбить пламя и предать людей в руки узорчатой тьмы. На обратном пути Алёна включила проигрыватель: вечер наполнился обществом Синатры. Его голос тихо, обнимающе лился с виниловой пластинки, наполняя извечно суровое российское настоящее американским светлообразным прошлым.

— Ну, будем, — неопрятно ляпнул Вова, потянувшись импозантно дутым фужером к бокалу Алёны, также занесённому вверх для тоста.

— За что пьём? — она одёрнула руку, больше желая напутствующих путешествию алкоголя слов, нежели пресных банальностей соблюдения этикета.

— Тебе красивую версию или с района?

— Давай сначала с района.

— За нас с вами, за хуй с ними!

— Фи. Какая пошлая тривиальщина. Давай нормальную теперь.

— Тут подумать нужно, — Вова почёсывал подбородок. — Хочется традиционно напеть о выпитых залпом невыполненных обещаниях, глупости юношеских, конечно, нарушенных клятв и напрасном унынии взрослой жизни, где всё совсем не так печально, как кажется, и нужно просто отдохнуть. Но всё это не менее лютая, намоленная банальщина.

— А ты придумай на ходу. О том, что видишь.

— Хорошо, — Вова обвёл быстрым, срывающим покровы взором те места, где был властен свет. — Все люди делятся на бутылки и пробки. Бутылки — наполненные богатым внутренним миром, самодостаточные, уверенные. Пробки — мелкие, пустые, завистливые и бесполезные, всегда стремящиеся заткнуть людей-бутылок. Выпьем за то, чтобы меньше встречать пробок и больше бутылок.

— Хорошо сказал, настоящий алкотост. Дзынь!

Точёный звон хрусталя всколыхнул переливы виниловой песни ультразвуком. Ребята заливчато чокнулись и вкусно выпили.

— Ммм! Миллезим явно прошлого века. Звонкая нотка меренги. Яркое послевкусие терпких пряностей. А в памяти сохранится освежающая кислинка тропического фрукта, — дурацким тоном пародировал дегустаторов Вова.

— Ты прям сомелье.

— А то. И я вижу перед собой вино очень редкого купажа, — комплиментарно заявил Вова, взглянув на Алёну сквозь хрустальную форму, налитую белым солнцем.

— Вау. Ты начал исправляться, — одобрительно кивнула Алёна.

Она аккуратно орудовала ножом странной формы, больше напоминающим ложку, и трезубой вилкой. Нежнейшие волокна парного рыбьего мяса извлекались совершенно бескостными.

— А есть люди-штопоры? — после страстного поцелуя с вином, Алёна развила Вовину мысль.

— Есть. Знаю одного такого, как-нибудь познакомлю тебя с ним.

— И что он делает? Отделяет пробков от бутылков?

— Точно. Он открывает суть. Но может и сам выпить немного вина. Брокколи… — Вова нанизал капусту на вилку и покрутил ею в воздухе. — У меня одногруппник один в один так выглядел. Такая же дэбильная причёска.

— Устрицу попробуй. Это Жилардо, они такие мясистые. Там на каждой есть выгравированное клеймо «G».

Вова без труда поймал Алёнину аморальную мысль, летящую вдогонку.

— Ты иногда бываешь бесконечно пошла, — довольный, он повёл уголком брови.

— Не читай мои мысли — не услышишь пошлостей.

— Меня всё устраивает. Особенно Жилардо. На десерт камчатский краб?

— Да. А рыба нравится?

— А то. Она хороша. Но если задуматься, все рыбы — наши дальние родственники. В своё время они вышли из воды и стали людьми. Значит, есть рыбу — есть родственников. Это своего рода каннибализм сквозь сдвиги тектонических временных плит. А вот над устрицей нужно подумать.

Под бдительным присмотром Алёниных глаз Вова занёс вилку над неприглядным, но до безобразия вкусным телом моллюска.

— Лучше расскажи мне про своё пролетарское происхождение, — Алёна ела абсолютно беззвучно, не позволяя себе говорить с даже незначительно наполненным ртом, равно как и провести элегантным столовым серебром по болезненной белизне посуды.

— Да что тут рассказывать, — Вова ел не так культурно, но всё же. — Я представитель рабочего класса — вымирающего вида. Человек рабочий — человек реликтовый. Пройдёт ещё десять лет, и любому подростку будет стыдно признаться родителям в желании работать руками. А человек работающий всегда был человеком думающим. Коммунисты строили у нас светское общество духовного потребления. Из-за чего, собственно, Союз и пал. Ибо умный человек всегда копает до самой сути, пока не упадёт в яму открывшихся смыслов. А общество материального потребления вечно. Взрасти поколение на культе денег, и такое общество никогда не поднимет революцию. Потому что деньги сильнее любой идеологии. Сильнее любых учений и даже цивилизаций. Потому что многие из них уже канули в лету, а деньги по-прежнему существуют. С другой стороны, если рассматривать этот вопрос через призму эпох, учений и религий, то можно найти интересное мнение у представителей мистического иудаизма — они считали, что человек должен уподобиться создателю в созидании, то есть должен работать. В общем, каббала так трактует Тору.

— Ты царапаешь вилкой тарелку. Ты дикарь. И у тебя по-прежнему пунктик на деньгах, — заключила Алёна назло Вове, мягко глотнув вина.

— Ты такой интересный собеседник, — после паузы не больно жалил Вова, нанизав на вилку рыбий деликатес.

— За меня накатим? — по-свойски предложила Алёна.

— А то. За прекрасный вечер, за вкусную и полезную пищу, тобой приготовленную, за шикарное убранство стола, за выбор вина. Не сильно люблю белое, но это просто выдающееся. Словом, за твой безупречный вкус во всём. И раз уж ты выбрала меня в качестве собеседника и собутыльника, могу поставить себе галочку, расценив этот выбор как утончённый комплимент. За прекрасную хозяйку!

— Вот так мне уж больше нравится. Дзынь! Что мы делаем дальше?

— Идём в спальню, обнажаемся и принимаем горизонтальное положение. А потом крепко спим.

— Звучит многообещающе. Но для сна я довольно бодра.

— Я буду рассказывать тебе самые скучные истории — про свою жизнь. Рассказы про мою жизнь — это как американские горки по-эстонски, где люди умирают от скуки. А ещё я взял благовония. Лотос и лаванду. Они помогают погружаться в тёплые ванны снов.

— Вау. А как ты, собственно, попадёшь в мои сновидения? Я читала, что нужно проснуться посреди ночи, походить немного, а потом лечь обратно, изо всех сил пытаясь вспомнить, о чём был предыдущий сон. И так в него попасть. Видишь, я подготовилась.

— Это удел новичков, — бегло улыбнулся Вова. — Мне будет достаточно усердно думать о твоих снах из сна своего. Потом я объединю подсознания, если говорить по-простому. Свяжу их некой ментальной нитью.

Живой ум Алёны почему-то представил, что подсознания объединяются при помощи спиц для вязания, вонзаемых блестящим остриём прямиком в беззащитное ухо.

— Как я пойму, что у тебя всё получилось? — быстро переключилась с низкопробного шутовства на серьёзное Алёна.

— Нужно придумать кодовое слово. Когда я его произнесу, ты поймёшь, что это сон и что я внутри него.

— Ш…

Алёна только начала выдувать шипящую, как Вова перебил её порыв:

— Даже не думай.

— Чем плох штангенциркуль? Это идеальное слово. Не хочешь моё — сам предложи, — фыркнула она, задрав носик.

— Что-нибудь типа… — Вова, призадумавшись, побарабанил пальцами по стойке. — Придумал. Но мне нужно поместить пароль в твоё подсознание. Открой кулачок.

Алёна чуть боязливо протянула открытую ладонь Вове, точно собиралась сдать кровь из пальца омерзительной медсестре. Вова приложил, едва касаясь, свою потёртую жизнью длань к нежнейшей Алёниной руке.

«На холме никого нет», — возникло в её подсознании.

— Как ты это сделал? Я понимаю, что за фраза, но не могу её произнести про себя. Это так чудно.

— Защищённая фраза. Зашифрованная. Наш с тобой секрет. Во сне я произнесу её, и тогда она потеряет защиту.

— Ладно. Хотя мой вариант лучше. Плесни мне ещё вина, красавчик.

— Лови, детка.

Вова манерно, а-ля курортный официант, наполнил бокал Алёны ровно до середины. Добавил густо пахнущего испанским солнцем вина себе.

— Почему твои карты заблокировали? — Алёна изогнула вопросительный знак в бездонно-зелёных глазах после короткой паузы на божественное винопитие.

— Потому что приставы перепутали цифры в постановлении о штрафе за превышение скорости, — сухо, по-бухгалтерски, протараторил Вова.

— А причём здесь ты?

— Мне это тоже интересно. Есть такая поговорка — голь на выдумки хитра. Так вот, и власть хитра касательно голи. Год назад я превысил скорость. Ну, как превысил. Знак сорок, я ехал шестьдесят. Штраф оплатил через две недели. А спустя год мне заблокировали все счета, а на карте баланс минус пять тысяч.

— Это как так? Если штраф пятьсот? Или сколько?

— Да, пятихат. Ну типа пеня накапала. А обратной силы у списания нет. Эти прекрасные люди, пошлый эквивалент старухи-процентщицы, конечно, говорят, мол, собери кипу бумаг, подотрись, какой-то там сбор, отвези к чёрту на рога, и может быть, ещё через год, если тебе повезёт, ты получишь шанс собрать ещё одну кипу бумаг, бла-бла-бла… А руки-то так и тянутся к топору.

Алёна придворно зевнула, принуждённо примерив на себя скучную громоздкость бюрократического аппарата, чего утаить от Вовы не удалось.

— Вот видишь, а ты говорила, что ты бодра. Я расскажу тебе таких скучных историй, что тебя вырубит за секунду.

— Да я уже поняла, что ты не шутил. Мы можем сходить к той стене, за которую я ломлюсь во сне, — предложила Алёна, освежив губы салфеткой. — Развеемся прогулкой по дому перед сном.

— Пойдём. Надеюсь, посуду за собой мыть не нужно? — остерёгся Вова.

— У нас есть для этого специально обученный робот.

— Любое рабство заканчивается восстанием. Даже роботизированное. Будь начеку, — Вова сделал зловещие глаза, вставая из-за стойки. — Спасибо за яства.

— На здоровье, — Алёна встала следом. — Следуй за мной.

Красо́ты, излишества, персидские ковры — сочетания антикварных утварей с ультрасовременной техникой. Дом был как бы вне бега лет, без приюта для времени, выглядел бесконечным, застывшим длинным эхом, плутающим лабиринтами коридоров, — вправо-влево, влево-вправо, будучи при этом излишне статным, он подразумевал обращение минимум по имени-отчеству, а то и приложенный титул перед. Дом. Множественное число изначально единственного, когда семья делила его на четверти, теперь снова стал заурядной единицей, принадлежащей одной лишь Алёне, вновь обретя математически верное, но по-человечески грустное число, равное целому одиночеству.

Широкая лестница уводила ребят в подвал. Алёна щёлкнула выключателем, и свет ожил в коридоре и в каждой комнате. Из приоткрытой двери, самой первой по левую руку, блеснули горделивые пузатые кубки теннисных турниров. Под их несметное количество выделили целую комнату.

— Отец в последние годы блистал, — ответила на напрашивающийся вопрос Алёна. — Это была его детская мечта.

— Любимая мечта выглядит так.

— Мечта детства?

— Отчасти.

Ребята блуждали по широкому подвалу. Ступая по симпатичному просторному, но недостаточно светлому коридору, Вова любопытно заглядывал в открытые двери: тренажёрный зал — беговая дорожка, шведская стенка, боксёрская груша, палки для скандинавской ходьбы; комната для пинг-понга — стол с парой ракеток на синей поверхности поделён надвое, как всё сущее, изначально двойственное, преградой — сеткой; широкая бильярдная — два стола русского бильярда: зелёная гладь сукна, конусы навесных ламп, «пирамиды» шаров из слоновой кости, «теща» и два тёмнотелых кия приставлены к ближнему к двери столу.

— Мы дойдём когда-нибудь? — бухтел Вова.

— Ну здесь чуть больше двадцати квадратных метров. Но мы почти на месте.

— Это ты на мою старую добрую времянку намекаешь? — усмехнулся Вова. — Это у вас с братом семейное, что ли? Смотри, как бы жизнь не вынесла тебя на обочину за такие шутеички и самой не пришлось коротать дни за прялкой в двадцати квадратах.

— Не вынесет. Я сама всё решаю. Я начальник судьбы. Хозяйка вселенной, — Алёна пригрозила потолочным небесам указательным пальчиком, с которым шутки плохи.

— Это после двух стаканов белого ты ею становишься? — басил смешливым сомнением Вова.

— Да! Это то самое место, — Алёна репрезентативно отворила дверь в небольшую комнатку, облагородив её шкодную темноту светом. — Я просыпаюсь здесь, пытаясь пробиться за эту стену.

— А что здесь было раньше, помнишь? — Вова вошёл в пустую комнатку, бегло оглядевшись по сторонам и украдкой касаясь матовых стен.

— Нет. Её возвели, когда у меня были ветра в голове.

— Можно подумать, сейчас их нет, — тихо сказал Вова ощупываемой стене.

— Что-о-о? — Алёна выставила ножку.

— Ты слышала, детка. Ничего не чувствую интересного, — умело перевёл тему Вова. — Давай поглядим во сне, что там, а если ничего не найдём, то возьмёмся за кувалды.

— Тогда пойдём в спальню, — мигнула Алёна. — Захватим только бутылку красного.

— У тебя в гостях довольно легко спиться, — заключил Вова.

— Посмотрим что-нибудь на ночь?

— Друг другу в глаза, например?

— Сколько же колкостей ты содержишь…

— Порядком. — Вова шёл следом, поглядывая на стройно виляющий зад Алёны. — Но это хорошее предложение. Ты когда-нибудь смотрела долго в глаза другого человека? Там многое можно увидеть.

— В детстве в гляделки играла с подружками. Ладно, гляну на тебя перед сном. А вообще, я о кино спрашивала.

— Ну, давай глянем что-нибудь. Только, бога ради, давай в этом фильме не будет Райана Гослинга.

— А почему? — как-то совсем искренне, немного по-детски, рассмеялась Алёна, представив заштампованное ролями лицо известного актёра, собравшегося в этот самый момент постучать в дверь её дома, держа в руках размашистый букет цветов и желая сделать некий преприятный сюрприз, но, услышавшего злобную реплику, ушедшего восвояси.

— Па-та-му-шта.

Последнее помещение в дебрях подвала. Алёна отворила дверь в прохладную темноту винной комнаты. Набухший зарницей вспыхнул свет, вырвав из лап тьмы длинный шкаф черновато-червонного благородного дерева. В нём залежи коллекционных вин: красные, белые, розовые, игристые, вермуты. Алёна вольно-лёгкой походкой прошлась вдоль всей длины шкафа, наклоняя голову к этикеткам, точно к корешкам книг в библиотеке стародавнего замка. Коснулась пальчиком подбородка. И, после недолгих раздумий, извлекла одну из явно хорошо знакомых бутылок, покончив с краткосрочными тяготами выбора.

— Знаешь, вино должно стоять под углом, чтобы напиток едва касался пробки, — раскрывала секреты Алёна. — И температура должна быть строго определённая.

— То есть если туда воткнуть портвешок «777», то он превратится в дотракийское вино?

Алёна на секунду представила дегустацию этих свирепых микстур, засомневавшись, какая из них обладала бы большей «пробивной» способностью.

— Да ты без пяти минут энолог. Возьми бокалы. И месье штопора захвати с кухни.

— Ага. Давай вернёмся, в прокуренной кухне осталось вино… — нараспев сказал Вова, уходя.

Ребята разместились в большой комнате на втором этаже, утонув в уюте дивана. Напротив ломал четвёртую стену чудом синематографа невероятной тонкости и размаха диагонали телевизор.

— Так что посмотрим? — пробормотала Алёна, погрузившись с головой в какой-то кино рейтинг, засвеченный в прямоугольнике экрана смартфона.

— Оскар этого или прошлого года открой, потом глянь рейтинг у выбранного фильма.

— Толково… Смотрю… А ты пока открой вино, мужчина.

Вова с трудом извлёк своё тело из объятий дивана и приобнял бутылку за податливую талию. Взор его пал на огромный глобус, ранее им не замеченный, облагороженный россыпью крохотных флажков, — символами покорённых стран и континентов. Вова широко улыбнулся бутафорскому миру, измождённому путешествиями.

— Что? — озадачилась Алёна, вынырнув из смартфона.

— Да вспомнил историю с глобусом.

— Расскажи.

— Да что рассказывать. Есть один человек, тот самый человек-штопор, он, скажем так, частый гость в местах не столь отдалённых. Но иногда, устав и желая сменить обстановку, он переводится в СПБ, надеюсь, помнишь, что это такое.

— Специализированная психиатрическая больница, которая совсем не Санкт-Петербург?

— Да. У него там оборудованы шикарные личные апартаменты. За его же бабки. А я там бывал каждую неделю, проверял пожарную безопасность. Там мы и познакомились. Он попросил проверить его помещения на предмет «жучков». У меня есть спецприбор, распознающий даже крохотное излучение. Я всё проверил, и единственным подозрительным местом, дающим мизерный сигнал, был глобус, подобный этому. Я открыл его, а он оказался под завязку полон пачек денег. И за спиной раздался голос: «Мир полон возможностей, достаточно протянуть руку». Это и был человек-штопор. Мы с ним посмеялись. А «жучков» я так и не нашёл.

— У тебя столько экстравагантных историй, — улыбалась Алёна, вернувшись к насущному делу. — «Игра на пониж…», а ну да… «Отель Гранд Будапешт», я смотрела, классный фильм… Это смотрела… Другой год посмотрю… Так… Не то, не то, не то, смотрела… Смотрела… А «Выжившего» смотрел?

— Нет, хотя давно собирался. Говорят, кино тянет на десять Ди Каприо из десяти.

— И никаких Гослингов, — добавила Алёна.

— Да!

Бутылка потеряла голову в страстной неге Вовиных рук под аккомпанемент Алёниной глупой фантазии, в которой Гослинг, ударив — «Сука!» — в сердцах кулаком по барной стойке в местной забегаловке, принялся глушить портвейн «777» из горла.

В стройных фужерах затанцевали «французские ножки», а на гигантском телевизоре из темноты выплыла высокомерная заставка киношной студии Голливуда. В связке эти два разнохарактерных события означали, что следующие два с половиной часа жизни пройдут в обнимку с главным искусством людей, приукрашенным главным напитком богов.

Половинки бокалов плавно перекочевали сообщающимися сосудами из формы стеклянной в форму человеческую. Алёна, помяв диван, как бы невзначай оказалась чуть ближе к Вове. Чуть погодя, ещё ближе. Ещё. Чувствовалось тепло друг друга. Периферийное зрение зорким незримым глазом следило за механикой человека, сидящего рядом, здесь, в приглушённой темноте, в уютном томлении, отодвигая из фокуса неясное далёкое происходящее, льющееся с громадного экрана.

— Расскажи мне про подсознание и сознание, это так интересно… — Алёна сделала кино тише. — Сны рождаются в подсознании? Как ты объединишь их?

— Да это всё абстрактные понятия. Есть сознание, есть подсознание, по идее ещё можно создать надсознание. Такая пристройка сверху, нечто вроде метауровня, — объяснял Вова сквозь вливаемое внутрь кроваво-красное.

— Для чего оно нужно? — Алёна каким-то чудесным образом оказалась совсем рядом с Вовой и положила голову ему на плечо.

— Да это как поделить жёсткий диск на компе, который был «С», а ты добавляешь «D», перенеся туда часть информации и функций. И хранишь там разное. Просто в сознание могут лезть всякие духи, но они ведь не знают, что у тебя есть пристроечка с интересными данными и функционалом.

— Так у тебя уже есть надсознание?

— Не. Мне ещё рано. Нужно постичь шаманизм, тайны тибетских йогов и ноль-пять литра по вечерам пятниц.

— Хи. Дурак.

Алёна слушала и не слушала. Рука касалась руки. Украдкой. Нога — ноги. Невзначай. Сердце, подергивающее кровь Христа в бокалах горячими ударами, тянулось к другому сердцу — ему всегда нужна, чуждая разуму, парность.

— Да. Так вот. Между сознанием и подсознанием есть особый уровень — первобытный, животный уровень. Он расположен в так называемой рептилоидной части нашего мозга. Там все наши природные страхи и слабости, накопленные нашими предками за все времена, как и наши естественные несоциальные реакции. Этот уровень распространяется как на сознание, так и на подсознание, то есть на сны. И когда в сновидении возникла какая-то угроза твоей жизни от кого-то большого и страшного — как живого, так и от явления, то ты обычно просто пытаешься от этого либо убежать, либо притвориться мёртвой, то есть впасть в ступор, либо атаковать. В общем, у нас во сне повадки любого здравомыслящего зверя. Поэтому в сновидениях ты стараешься держаться подальше от воды и высоты, например, от стихийных бедствий и катастроф, от вооружённых людей, да и вообще от любой, пусть даже мнимой угрозы.

— Вау. Это всё занимательно, — зевала Алёна, погружаясь в тёплую и уютную дрёму.

Вова говорил, наслаивая сказанное на плывущие с экрана киношные образы. Она слушала, иногда поглядывая на стекающий по стержням уменьшившихся свечей воск, капающий на медные раскалённые основания. Догорали крохотные язычки пламени, с трудом удерживая сознание в яви.

— Скоро ты заснёшь, и мы встретимся там. Помни пароль. И ещё кое-что. Вот это чудесное устройство называется фотоаппарат. Видела когда-нибудь что-нибудь подобное?

Вова показал небольшой старинный, чёрный как ночь, фотоаппарат, ловко-фокусно возникший в его руке.

— Ну надо же! — Алёна, изо всех сил паясничая, выказала лютое картинно-поддельное удивление. — Никогда не видела ничего такого!

При этом она вполне ясно отдавала себе отчёт в том, что привычная суть вещей в руках Вовы менялась, обрастая чудесной непознаваемостью для тех, у кого шестого чувства нет.

— То-то же. Я передам тебе его в твоём сне, чтобы ты могла изгнать меня из своего подсознания, когда мы со всем разберёмся.

— Хорошо. А что будет, если ты останешься там?

— Моё сознание попадёт в лимб, тело — в кому, а ты сойдёшь с ума. Шучу. Просто так проще. Осознанные сновидения не дают разуму отдохнуть. Ты проснёшься не выспавшейся и хмурой и не захочешь варить мне кофе.

— Каков хитрец! — Алёна, чуть поёжившись, набросила тонкий плед на поджатые ноги. — А я думала, что спящих нельзя фотографировать, так воруешь душу или что там…

— Из яви нельзя, а из сна, наоборот, нужно. Такая защита.

— А что потом делать с фотоаппаратом?

— Оставь его там, во сне, но запомни место. Может, с одного раза не получится разобраться и придётся повторно изгнать меня.

— Ладно. Скоро свечи догорят, и тебе нужно будет включить ночник. Вон там, на столе, пристроился котик. Это ночник, на спинке у него выключатель.

— А я думал, тут можно два раза хлопнуть в ладоши и свет загорится самостоятельно. Как в кино.

— Хлопни.

Вова хлопнул. Свет в котике не загорелся.

— Это были аплодисменты твоей доверчивости, — смеялась довольная Алёна, допив второй бокал красного.

Бутыль опустела, Ди Каприо расправился с Харди, котик на столе испускал мягкий, шелковистый свет. Всем сделалось хорошо.

— Бодрое кинцо. Нам пора приступать?

— Смотря, о чём ты, — мигнул Вова.

— О самом интересном. Начнём с осознанных сновидений, а там, кто знает, чем ещё можно заняться.

Алёна полностью скрылась под пледом. Сухощёкая луна восходила за окном, карабкаясь по пышногрудой перине кучево-дождевых облаков и выстилая на полу украденным у солнца светом жирную полоску.

— Доброй ночи, Владимир.

— И тебе, детка. Где мы встретимся? Какое это будет место?

Вова задёрнул шторы, скрыв настойчиво влезающий в окно спутник, и зажёг палочку благовония, усадив её на специальное древесное основание.

— Ну… Наверное… Та крыша? Где… Ну ты понял.

— Понял.

— Рассказывай свои неинтересные истории, а я буду погружаться в сон.

— Хорошо, только отойду в дамскую комнату.

— Припудрить носик?

— Именно. У тебя там наверняка пакетик с кокаином припрятан в сливном бачке.

— Не, в бачке пищевая сода, чтобы копов подколоть. Кокаин в круглой баночке для зубного порошка.

— Я воспользуюсь, пожалуй.

Вернувшись, Вова шепнул:

— Детка…

Обольстительная ночь наколдовала на Алёну сны. Она, облачившись в красную шёлковую сорочку, сладко спала полуприкрытая пледом. Вова завернулся в свой спальник-кокон, разложенный поверх дивана, но застегивать его не стал и закрыл глаза. Сгущалась дрёма, приближался сон. Последний кусочек яви впорхнул в гаснущую топку сознания и немного одёрнул тело, приоткрыв глаза на мгновение.

Яркие, сочные, точно в детской раскраске, грёзы: Алёна невесомо плыла по дивному летнему саду. Кроны высоких деревьев простирались ввысь до самых молочных облаков. Кружился птичий щебет, летящий наперегонки с бумажными самолётиками, также быстро махавших крылышками. Высокая трава играла с ветром, тихо напевая незамысловатую мелодию. Алёна босиком скользила сквозь дымчатую негу грёз, оставляя отпечатки стоп на мягкой земле и притрагиваясь к нежнейшим лепесткам цветов. Медь пыльцы оставалась на кончиках пальцев, пока волны дуновений бежали по пахучим степным тюльпанам.

Из дремучей чащи внезапно выросшего неподалёку леса вышел большой чёрный, космато-растрёпанный волк. Алёна застыла вне себя от ужаса.

— А ты типа красная шапочка? — с издёвкой спросил волк басящим голосом Вовы. — Мы же договаривались о встрече в другом месте.

Алёна развернулась и попыталась бежать, но ноги двигались, точно она была в воде. Босые стопы бессмысленно рисовали линии на мягкой земле, тело вперёд не двигая.

— На холме никого нет, — произнёс пароль волк, и в голове Алёны щёлкнуло нужное реле. Включился режим осознанности.

Она прекратила ватные, неуклюжие движения и развернулась, любопытно, по-детски, уставившись на волка, в его жёлтые, с графитовой каймой глаза.

— Вова?!

— А ты ждёшь кого-то ещё? — волк обозначил, как смог, улыбку.

— Но почему ты волк? — Алёна опасалась подойти, похаживая рядом и обступая Вову по широкой дуге, недоверчиво-вкрадчиво рассматривая его со всех сторон.

— Я же говорил, подсознание с сознанием связаны через животный уровень, который есть в каждом, через нашу, так сказать, дикую, первобытную часть. Так вот, твой животный уровень чувствует меня таким, — со знанием дела рассуждал волк. — Странно, что сон не разрушился от твоего страха. Ты точно первый раз в осознанном сне?

— Точно. Обычно всё сложнее?

— В разы. Даже у друзей получалось раза с пятого-шестого.

— Будем считать, что я ферзь. А тебе комфортно?

Алёна, сохранявшая выжидательную позицию, довела до крайности неверие в происходящее и, сделав его тем самым безопаснее, шагнула к косматому черноночному зверю уже без положенной опаски.

— Вполне, как ни странно. Я очень остро ощущаю запахи. И слух просто изумительный. Как и зрение. Только голод страшный одолевает… Хочешь, кусну тебя за бочок? — волк игриво обнажил ослепительно-белые, острые зубы.

— Попозже. А может быть, это такая отсылка к сказкам, что мы читали в детстве? Почти во всех наших сказках есть волк.

— Как и Алёнушка. Но не суть важно. Нужно действовать по плану.

— А какой план? Пойдём к твоей бабушке, и ты съешь её?

— А это не такая плохая идея, — задумался волк, скользнув длинным красным языком по череде зубов. — Но нет. Нужно немного поработать с твоими страхами сначала, а потом пойдём в твой дом, поищем что там, в той комнате. Вдруг там нечто ужасно-опасное, и ты попросту проснёшься. А так нельзя.

— Давай пройдёмся. Тут так свежо, — Алёна поплыла, едва касаясь ткани сна.

— Да, тут неплохо, — волк крался рядом тихой хищной поступью. — Буйство красок. Грация линий. Лёгкость происходящего. Природа так и искрится счастьем. Это так выглядит твой внутренний мир?

— Ага, — довольная Алёна поймала на руки бумажный самолётик, собранный из исписанных строчек тетрадного листа. Подула на него. Он, расправив крылышки, изогнул спинку и вспорхнул с нежных рук её, роняя буквы. Литеры и графемы сыпались в траву, соединялись в слова и материализовались в предметы или какие-то крохотные ситуации.

— Мы в детстве тоже делали из бумажных листов кораблики, — Волк, укладывая на землю лёгкие, почти беззвучные шаги, с удовольствием наблюдал, как из россыпи слов и знаков препинания собрался вполне симпатичный серый кот с белым пушком на груди, в зубах зажавший почему-то фигурку игрушечного динозавра и прорысил прочь, — и школьная тетрадь становилась верфью. А когда делали водяные бомбочки, исписанные скукой листья делались целой оружейной фабрикой. А впереди было лето и целая жизнь…

— Как будем бороться с моими страхами? — спросила, настроившись на новое приключение, Алёна, дорисовывая картину сна до самого горизонта.

Природа громадным рулоном раскатывалась вдаль. Вытянутая, дымчато-пепельная гряда нагорий переходила в голубоватую долину, прильнув к земле меж просини холмов, выгнувших спины. Поверх заливных лугов, щетинистых рощ и певучих полей вылуплялись деревья, пробивались из недр горы, проливались жилы рек и слезились голубые глаза озёр. По правую руку возникло дивное, красноречивое маковое поле, по левую — левитирующие ветряные мельницы, спелые ржаные колосья и огромные заботливые мучные руки, проводящие по ним. Странные элементы утопической иллюзорности сна.

— Сначала определим, что тебя пугает. Например, страха обнажиться у тебя нет, раз ты идёшь нагишом, — волк, облизнувшись, облил Алёну с головы до пят пошлой желтизной глаз.

Она со стыдливым ужасом окинула своё тело быстрым взором — синяя сорочка, чуть выше колен, с застывшими четырёхкрылыми птицами, изредка поворачивающими любопытные головы, скрывала её тело от безнравственных взглядов.

— Да шучу я, — волк звучно усмехнулся, клацнув зубами, хваткие челюсти сомкнув. — Теперь давай немного повоображаем. То, что ты боишься падающих самолётов, мы уже выяснили. Что ещё? Почти у всех есть какие-то страхи, фобии.

— Ну… Не особо… — несколько укоризненно к своему совершенному внутреннему миру произнесла Алёна. — Ничего такого не идёт в голову.

— Тогда давай просто нарисуем стандартную картину человеческих страхов. Изобрази войну, например. Давай вот на том заливном лугу, — волк ткнул мордой в сторону сочной равнины, густо покрытой щебечущей травой и упирающейся в широкоплечее предгорье, — нарисуй окопы, колючую проволоку, лужи крови внизу, выжги землю, добавь дым и горящую технику. До самых-самых гор рисуй.

Пока волк выговаривал слова, Алёна тут же материализовала их, немного перебарщивая с интенсивностью образов, расходящихся волнами. Поле брани вытянулось до самого горизонта, превратив фиолетовые горы в целый массив разбомбленной цитадели и усеяв распростёртую зелень равнины разнонаправленными горящими танками и телами павших солдат в серой и зелёных формах. Опоясалась земля окопами, вспоролась траншеями и рвами. Расчертили её жёсткие грани орудий. Свили гнёзда воронок бомбы, где-то разорвав, где-то оплавив металл. Сокрыли солнце едкая копоть и непроглядный дым. Озябшая роса на траве кристаллизовалась в тернистый иней. Выползла из-под земли острозубая колючая проволока и принялась рисовать медленные уродливые узоры, змеясь и шипя металлом, окутывая развороченную технику и стягивая окровавленные тела погибших в бою. Горнила огней горящих полей изрыгали пламя и чад, перекошенные ветряные мельницы, криво опустившись на землю, скрипя валами, вращали иссеченные полыхающими языками лопасти.

— Дело молодых. Лекарство против морщин… — риторически произнёс несколько поражённый волк, ступающий сквозь ужасы войны рядом с прекрасной девушкой, испуганной своей же фантазией. — В мире нет ничего более противоестественного, чем смерть молодых.

— Достаточно? — спросила Алёна, неприятно удивлённая бурностью и детальностью своего воображения.

— Да, вполне, даже с излишком. Но оставь, как есть. Добавь ещё всяких насекомых, побольше пауков. И змей.

С неба густо, практически осадками, посыпались гады — тарантулы, сколопендры, скорпионы, гремучие змеи.

— Да, вот так хорошо. Теперь давай немного пройдёмся вглубь этого ужаса.

Алёна нехотя повиновалась, разгоняя тварей, кишащих на их пути, силой мысли. Она и волк шли, обходя осыпающиеся, выжженные окопы и ядовито дымящую технику, поскальзываясь на густых кровавых потёках и стирая чёрные хлопья опустившейся с небес копоти, лишь её размазывая.

— Какой во всём этом смысл? — с отвращением произнесла Алёна.

— Просто запоминай, — поучал волк. — Мы идём, вокруг непроглядный ужас, но мы продолжаем идти. И ты видишь, как конкретно можно обойти каждое препятствие, как миновать колючую проволоку, как не наступить на мины. Запомни это.

— Хорошо. Запоминаю.

— Любой страх нужно детализировать, определить его природу. И понять главное — любую преграду можно миновать. Как и справиться можно с любой ситуацией. Люди во сне обычно пребывают в эго-состоянии ребёнка с гипертрофированными реакциями на любую эмоциональную ситуацию. А нужно перейти в эго-состояние взрослого — нужны адекватные, ситуативные реакции. Через осознанные сновидения мы пропишем тебе в подсознание новую модель, что потом может пригодиться и в реальной жизни.

— Как всё сложно… — кашляла от удушливого дыма Алёна.

Взмах её красивой руки — и едкие клубы чада расползлись по сторонам. Лужи крови просочились в почву, из недр которой тут же выскочили, точно россыпь васильковых капель, крохотные цветы, покрыв за одно и танки, и тела убитых.

— Так приятнее идти. Вот такая у меня взрослая борьба со страхами, — улыбнулась Алёна, стараясь больше смотреть на новорождённые цветы, чем по угрюмым сторонам.

— Вижу. Ты на верном пути. Ты смотрела много военных фильмов? У тебя довольно подробно прорисованы детали. Очень натуральные, объёмные образы, — волк окинул взором поле брани от сих до сих.

— Ну да, папа их очень любил. Ну, и мы с братом смотрели с ним за компанию. Но я не люблю оружие. Боюсь крови, когда её много. Война — это ужас… Это грязь и смерть. И нет в ней никакой романтики, как иногда показывают в кино.

— Война — это странное соревнование мужчин. Кто остался жив, тот и победил. Беда войны в том, что с неё нельзя вернуться домой. Она с тобой навсегда, потому что в войнах побеждают страны, а человек на войне всегда проигрывает.

— Даже с войны с самим собой не вернуться? — трунила волка Алёна, вернув ему его крылатую фразу без крыльев разве что.

— Даже с неё. Ладно. Мы увидели достаточно. Надеюсь, ты всё запомнила. Теперь стирай всё это и переноси нас к твоему дому, внутри которого мы, собственно, и спим сейчас.

— Так, — Алёна закрыла глаза, и поле брани, скрутившись гигантским, абсолютно безвредным для двух путешественников по грёзам вихрем, мгновенно исчезло, вернув сну его первозданно здоровый вид.

Дом выпал с небес и с пыльным грохотом рухнул на землю. Почва вмиг иссохла под ним, глубокие борозды трещин перепахали округу, ветвисто расходясь до самого горизонта: на полях и лугах воцарилась безжизненная пустошь. Молочные облака скисли, кисельные берега обмелели, птицы и бумажные самолётики, превратившись в камни, осыпались вниз. Дом вверг весь сон в мерзкую оторопь, поглотил его, вмиг подчинил своей воле.

Алёна с трудом отворила неуступчивую дверь и шагнула в дом. Внутри пастельные тона сменились увядшей, скупой серостью, наполненной церковной затхлостью. Бродяжничал неприятный запах гнили. Сорванный голос тишины вопил во всю глубину ватной акустики стен, точно тупым напильником остроту звуков сточив. Любимые вещи снова сделались лишь безымянными, бездыханными предметами, беспомощными, призрачными фантомами потерянной жизни застыв перед глазами. Изредка пульсирующие, заплесневело почерневшие трещины капиллярно плутали по стенам и потолку. Они — высохшие вскрытые вены дома, из которых сыпалось песком время и обезумевшее прошлое. Дом изредка тяжело вздыхал, пыль вдыхая, содрогая угрюмые стены. Дом. То, что от него осталось. Разваливающийся ящик с ветошью, с рваными лохмотьями, оставшимися от светлицы некогда искренних, бескорыстных, настоящих чувств, отношений, эмоций, ощущений, воспоминаний.

Обволакивающая, хладнокровная отрешённость дома, его осязаемая оторванность от существующей реальности, наколдовала для хрупких плеч Алёны драную вязаную кофту на два размера больше, до последней капли краски выцветшую, на голые босые ноги её нацепив бесформенные потёртые неуклюжие джинсы. Сама Алёна сделалась лунно бледной, как клюка сутулой, а едкие тени стервозной депрессии под её убиваемыми грустью глазами глубоко въелись под кожу, царапающе впитались в поры, насухо втёрлись в слизистые. Внутри неё вновь возникли протискивающиеся сквозь защитные бастионы проработки личности старые, хромые и косые сомнения в себе, уродцы, которые тычут в тебя пальцем, кряхтя и посмеиваясь, и ты им веришь, потому что они родные.

— Мрачновато ты свой дом видишь подсознательно, — заключил Вова-волк. — Как и себя в нём.

— Я — это его отражение, а он — моё. Дом умер вместе с родителями, а со смертью брата практически перестал существовать. Как и я в нём. Тут ты прав. Но он был важен, он был много лет. Одновременно снаружи и глубоко внутри нас. Нас всех, — проронила излишне сентиментальная Алёна, осознавая здоровую болезненность своих сновидческих реакций, а гулкое эхо понесло куда-то вдаль «нас всех», «нас всех», «нас всех»…

— Рана зарастает всегда изнутри. Но ей для этого нужна надёжная внешняя оболочка, нужна безопасная скорлупа. Вот для этого и нужен дом. Родной, простой, понимающий и принимающий.

Волк и Алёна, странники в мир странных грёз, спустились в поедаемый паутинами и плесенью подвал. Волоча ноги и лапы сквозь сугробы пыли, мягко укутывающей пол, они двигались к тайнику, манящему притягательной неопределённостью, — чего от него ждать?

Человек и зверь шли по длинному коридору, посечённому гуляющими простуженными сквозняками, не ясно из какой щели сюда просочившимися. Чернели пустоши комнат, и густые тени лезли под редкую сгнившую мебель, желая затаиться там. Глубокие трещины ветвящимися щупальцами ползли по медленно осыпающимся стенам. Порванные на обезображенных лицах картины безучастно валялись на полу растлёнными музами. Сгорбленный свет еле горел, конвульсивно подёргиваясь едкой старческой бранью.

— Вот та самая дверь, — произнесли бледные, сухие губы Алёны, а точнее её немощной, выгоревшей дотла копии. — Правда, в жизни она глубже в стене расположена. Странно… Смотри, там нарисован ключик. Раньше его не было. Или я просто не обращала внимания. Похож на твой?

— Похож.

Волк всмотрелся в изящную форму нарисованного на дверном косяке ключика.

— А надпись была? Там что у вас, морозильная камера?

Над дверным косяком было завидно ровным почерком выведено слово «ХОЛОДНО». Выведено безупречно ровно с точки зрения осей икс и игрек, равно как и с точки зрения центровки.

— Да нет… Там вроде просто какая-то кладовка была.

— А ограждение было?

Волк, настороженно присматриваясь жёлтыми горящими глазами и принюхиваясь мокрым носом, обходил натянутую у двери верёвку с гирляндой красных треугольных флажков.

— Нет…

— Странно. Ну, срывай всё и открывай.

Алёна, ловко сорвав верёвку, опустила скрипучую ручку вниз. Дверь в тёмное помещение с натужным всхлипом несмазанных петель отворилась.

— Ступай, — верховодил волк, остриём морды указав направление.

Алёна попыталась сделать шаг, но войти не смогла — невидимая сила настойчиво преградила ей дорогу.

— О как. Значит, сейчас ты наяву здесь и пытаешься пройти сквозь, но мешает возведённая стена на месте этой двери. Что ж, хорошо.

Волк преспокойно вошёл в помещение. Алёна, чьи приподнятые брови высказались за всё лицо, осталась стоять у двери.

— А где тут свет включается? — из непроглядной тьмы раздался глубокий низкий голос, вынеся за скобки звериное обличье Вовы.

— Я думала, волки хорошо видят в темноте. Справа у двери посмотри, у нас так во всём доме сделано.

— Это кошачья прерогатива.

Послышались звуки ощупывания: елозили и сползали по стенам лапы, хлюпал упирающийся мокрый нос.

— Тут нет выключателя. Попробуй силой подсознания включить мне свет, — волк светился хищными жёлтыми глазами из морока комнаты.

— Я уже пыталась. Но даже если там и есть лампочка, в доме всё равно ничего не работает. И я бессильна что-то с этим сделать, даже попросту убраться здесь у меня не получается. Он будто под какими-то чарами. Какая-то чёрная магия. Он как будто сам по себе. Отторгает, отвергает меня. Или я его…

— Блин, а у меня-то лапки вместо рук. Ладно, носом потыкаю, поищу наощупь, что тут есть. Может, найду что-нибудь.

Послышалось внимательное обнюхивание и обстоятельное шуршание. Что-то звонко упало и укатилось. Что-то протянулось волоком из одного края помещения в другой. Что-то, взвизгнув, открылось.

Вскоре, после непродолжительной возни в дразнящей воображение темноте, волк вышел, зажав в зубах рукоять небольшого ларца, на гранях богато отделанного резным деревом и обтянутого тёмно-фиолетовым бархатом на стенках. Волк поставил добычу перед Алёной.

— Думаю, это то, что мы ищем. Он изящен, как раз под стать ключику.

Алёна присела на корточки, чтобы повнимательнее рассмотреть трофей. Пальцы её ловко скользнули по граням, тонко прошлись по материи. Она искала в памяти этот ларец, но найти, к своему сожалению, не смогла. Она потянула крышку вверх. Строгая замочная скважина отрицательно мотнула головой — ларчик надёжно заперт.

— Давай выйдем на воздух, на свет, и там его вскроем, — предложил волк.

— Давай.

Ребята поспешили к выходу. Дом явно держался из последних сил, низко и протяжно гудя, нервно сотрясаясь в негодовании трещащими стенами, сужая и без того стеснённые коридоры, сдавливая жизненное и в то же время мёртвое пространство. Ведомый ритуальной сладостью жертвоприношения, где жертва он сам, дом неприкрыто и вполне однозначно намекал на свой скорый конец.

— Дом недоволен, — заметил волк, шепелявя, сжимая в пасти рукоять ларца. — Как будто мы воры, и стащили что-то, принадлежащее ему.

Едва ребята ступили за порог, дом стремительно накренился, просел и начал усердно рушиться, пока не развалился до самого основания. Казалось, он сам ненавидел себя таким и держался для того лишь, чтобы странники грёз успели покинуть его, необходимый артефакт с собой унеся. Руины, завертевшись волчком, просачивались через огромную воронку в землю, в прохладу зыбучих песков подсознания с разрастающимся гулом. Громадный звук быстро возмужал, расширился и лопнул. Песчаный землеворот раскрутил обломки и жадно проглотил всё до последней капли. На месте дома воцарились гладь и тишь.

— Дом без людей — мертвец, — заключил Вова-волк.

Природа кругом оживала. Из земли вновь повылуплялись деревья и из их вмиг набухших почек распустились луга и поля, горы и озёра, леса и реки. Заискрилась, зажурчала синева вод, заострились белым пики гор, затрепетало многоголосье колосьев, и трав простыней зелёных полилась песнь. Заговорил под ногами цветов полевых шёпот, замельтешила чехарда череды разноцветья лепестков их, а там, где стояли волк и Алёна, возвысились до небес тенистые сосны-волхвы и дубы-колдуны, стволами ребят аккуратно обогнув и кисейно полосами разбросав свет, и обоняние возрадовав запахом игл. Могучий бор дал стойкое еловое изваяние аромата.

Оглядевшись обескураженным взором, ребята оперативно вернулись к насущному:

— Пора узнать, что внутри, — волк поставил ларец рядом с Алёной. — Ключик у меня на шее висит. Снимай.

Алёна запустила руки в густую шерсть волка и нашла на его сильной шее верёвочку. Изящный ключик был нанизан колечком на тонко сплетённую нить. Ключик плавно вошёл в ждущую замочную скважину. Два оборота страстного танца в абсолютном дополнении друг друга, и скважина растаяла и поддалась, замок бережно отворив: внутри ларца покоилась небольшая гранитная копия Стаффордширского барельефа с гравюрой картины Пуссена и загадочно высеченными буквами под ней.

— Это та же картина, что висела у тебя дома? — Алёна крутила в руках загадочную находку, пристрастно рассматривая её со всех сторон.

— Именно она, — волк задумчиво потупил желтоглазый взгляд на искусно выточенный кусок гранита.

— И какой в ней смысл? Или смысл в этих буквах?

— Что означают буквы, никто не знает. А у самого полотна несколько трактовок, одну из них можно толковать как «помни о смерти». Так что можно расценивать это как угрозу. Может быть, это весточка от родителей, которые продолжают заботиться о тебе. Но я сомневаюсь. Потому что тот, кто этот знак сюда вложил, явно знал, что мы найдём его вместе. Знал, про картину у меня дома. Да и, собственно, ключ мне в подсознание подложил. Кто-то играет с нами в сложные, но интересные игры.

— Что будем делать? — Алёна приподнялась на ноги, в раздумьях глядя на тайну, себя немного приоткрывшую, но в разгадку полностью не перевоплотившуюся.

— Запомни последовательность букв и их количество. Это важно.

Алёна несколько раз пробежалась по находке пытливым взглядом, закрывая глаза и проговаривая буквы про себя.

— Готово. Ты будешь запоминать? — она протянула волку точёный кусок серо-чёрного гранита так, будто он мог взять его в лапы.

— Уже запомнил. Так. Раз дом ушёл под землю, предлагаю закопать и ларец. Но ключик оставим.

Волк обстоятельно почесал бок задней лапой.

— Блин, это так удобно.

— Звериное обличье вообще открывает много горизонтов, — широко подумав, собрала мысли в одно предложение Алёна. — Хорошо. Давай закопаем.

Силой мысли она моментально вырыла глубокую яму посреди сосново-дубового полесья. Между стволов на мгновение показался белый кролик, махнув внимательными длинными ушками.

— Ой, зайка, смотри!

Волк хищно обернулся, насквозь прожжа густую растительность горящими глазами, но кролика пропал и след.

— Аж есть захотелось, — блеснул острыми зубами, облизнувшись, волк. — Ладно, давай дело доделаем. Положи находку обратно и закрой крышку.

Алёна бережно уложила гранит и закрыла ларчик на ключик, но поднять тайник с загадкой не смогла. Чудовищная гравитация примагнитила сундучок к земле намертво.

— Не могу и все, прикинь! — жаловалась в напрасных потугах она.

Волк тяжело вздохнул:

— Вот с этого всё начинается, а потом «открой мне банку с закруткой», «давай назовём сына Цезарем», «ты глянь какая курица пришла в «Давай поженимся!». — Волк с лёгкостью подхватил ларец зубами и бросил его на дно глубокой, прохладной, чернозёмной, переплетённой древесными корнями ямы.

— А как бы ты назвал сына, если не Цезарем?

— Гай или Юлий, — пожал саркастичными плечами чёрный волк.

— Не поспоришь. Что делаем дальше?

— Сеанс окончен. Вот держи, — волк бросил Алёне фотоаппарат, неведомо как оказавшийся в его зубасто-клыкастой пасти.

— Просто сфоткать тебя? А что потом?

— Я исчезну, а ты пойдёшь дальше путешествовать по своим снам. Раз уж бабушка не дала тебе ловца снов, он будет твоим оружием из реального мира. Если встретишься с угрозой — просто сфотографируй; так же как и любого сомнительного путника, осознавшего реальность сновидений, вроде меня.

— Интересно, — Алёна занесла палец над кнопкой, на волка объектив направив. — Жаль, нельзя этот кадр взять с собой. Видел бы ты себя!

— Считаю, что я прекрасен всегда. А что касается именно фото, то, может, какой-то способ и существует, просто я об этом не знаю.

Алёна опустила глазок объектива, задумавшись.

— А может, ещё немного побудем вместе? Это же так необычно.

— Предлагай. Только без пошлостей. А то потом начнёшь рассказывать, что во сне не считается, — довольный волк показал язык.

Алёна надула губки, насупила бровь и дельно огляделась, через секунду расправив лицо:

— А вопрос-то хороший…

— Вот так всегда бывает. Во сне, в каждоночной сказке, мы можем делать всё, что хотим, но не делаем. В мире неисчерпаемых возможностей мы грязнем в бытовой жиже. Попусту грезим о работе, о домашней рутине и по новой переживаем всякие глупые ситуации, наш обычный день наполнившие, — философствовал волк, усевшись на пень и закинув одну заднюю лапу на другую.

— Давай на крышу рванём, как обычно, — пожала плечами Алёна. — Чё выдумывать. Раз не получилось там встретиться, то хотя бы расстанемся там.

— Твой сон. Ты заказываешь музыку.

— Но ты же тоже участвуешь.

— Я только меняю пластинки.

Алёна вышла из пахучих теней леса на залитую светом долину снов, выцеливающую глаз бликующими и резвящимися перекатами трав с ходящими по ним валами легкотелых тёплых ветров. Волк вышел следом. Алёна окинула взором просторную даль и щелчком пальцев возвела вокруг новую локацию, быстро пристрастившись к пространственным изменениям: город частично пророс из земли, частично выпал с небес. Алёна и волк оказались на крыше самого высокого здания города, в то время как живое воображение широкими мазками приукрасило картину сна. Позади небоскрёба возник привычный глазу полис, с другой стороны высоченной недвижимой стеной раскинулся умиротворённый океан. Волны колыбельно завивались и расстилались по поверхности крыши, напевая пеной, плавно растворяющейся в бело-песочном побережье. Солнце, быстро расплавившись, утонуло в глубоководном горизонте, напоследок ярко вспыхнув под водой своим двойником, — гало последними лучами цеплялось за крыши домов, норовя утащить мир за собой. Смеркались этажи, снотворная реальность погружалась в поэтичный сумрак быстро затянувших мир теней. Россыпь громадных звёзд драгоценно заблистала среди аврор, засветивших спящее небо крыльями разноцветий, норовя посыпаться прямо в руки. Среди полупрозрачных облаков порхали чёрно-белые скаты и их большие побратимы — морские дьяволы манты в одной компании с огромными полосатыми и синими китами, гулко поющими свои песни выбеленной огромной луне — супер-суперлунию.

Вова медленно превращался в человека, чёрная шерсть его опадала, звериные лапы перевоплощались в человеческие руки и ноги.

— Странно, здесь луна светит, а ты, наоборот, становишься человеком, — подметила нестыковку теперь улыбчивая Алёна.

— Так я под действием твоих чар им становлюсь. Ты мне хоть шорты придумай, не ходить же нагишом перед леди, — сказал, полчеловека спустя, Вова. — Раз сама так легко меняешь одеяния.

— Я подумаю.

Алёна с доброй усмешкой наблюдала за оборотневой трансформацией Вовы, который, оперативно разогнувшись, встал на вполне человеческие ноги, голову волка по-прежнему сохраняя.

Сама Алёна преобразилась. Гладчайшая кожа её, посеребрённая луной на каждом плавном изгибе, мерцала, налившись бронзой загара, спина осанисто распрямилась, волосы удлинились и заиграли привычными шелковистыми переливами, упругие формы её оказались стиснуты тонким раздельным купальником, поверх которого к мокрому телу прильнула прозрачная хлопчатая рубашка, обведя и подчеркнув каждую линию.

Тёплый ветерок веял с океана, неся на своих плечах солёный аромат. Голубел белый свет луны — небесной и отраженной в воде и ночи. Серебрился в полутьме песок, выстлавший берег. Цикадами вызванивали плавящиеся звёзды и замершие кометы, объятые переливчатыми сияниями. Алёна зашла босыми стопами в воду — почувствовала мягчайшее песчаное дно, скрытое игривыми, бархатными волнами. Голые ноги её очертились в воде ярко-фиолетовым светом. Под подошвами пульсировали невесомые пряди люминесцентных водорослей, точно в них билось сердце, сердце океана.

— Всегда хотела это увидеть. Чтобы ноги светились в воде, — ссыпала совершенно детский восторг в голос Алёна. — Столько раз бывала на островах и ни разу не видела.

— Видишь, как ты меняешься, в зависимости от места, — отметил Вова-оборотень, обретя, наконец, человечность и сохранив нравственность при помощи вовремя полученных чёрных шорт. — О! А вот за это спасибо.

— Зато ты не меняешься. У тебя даже во сне шрам от ожога остался на месте, — подметил внимательный взор Алёниных снова бездонно-зелёных глаз. — И ты довольно неплохо сложен. Или это моё воображение?

Вова казался в ночи выплавленным, вылитым из металла.

— Ты фантазируешь. В реальности я старый лысый толстый алкаш.

— Точно! Как я могла забыть. Пошли, пройдёмся.

— Пошли.

Он последовал бродить за ней по просоленной кромке воды до края крыши, где неведомая могучая сила ровно делила стихии пополам. Океан стоял безмятежной, мирной стеной, спокойно впуская в свои воды едущие где-то внизу одинокие автомобили, дальнейший свой вояж совершающие уже в качестве субмарин, равно как и гуляющих прохожих, становящихся в момент погружения в океан глубинными ныряльщиками, ищущими жемчуг упавших звёзд.

— Это какое-то конкретное место? Судя по тем двум пальмам.

Вова кивнул на высокие, гибкие деревья, мгновенно проросшие за спиной и разбавившие прибрежно-высотный пейзаж своей величавой тропической стройностью. Верхушки их были увенчаны широкими листьями-лопастями, а меж стволов был с ленивым прогибом натянут везде уместный гамак, манящий качественным бездельем враскачку. Смущённо смотрели в океан пальмы, будто стесняясь в воду войти, лишь аккуратно прикасаясь корнями к кружевам ухаживающих волн.

— Да, есть такое место. Надеюсь, смогу тебе его когда-нибудь показать, — тепло произнесла Алёна, прогулявшись до пальм и изящными стопами оставляя следы на мокром песке, в лебяжью грацию форм которых заливалась луна.

Украдкой дотронувшись до упругой коры деревьев, точно к приятным воспоминаниям прикоснувшись, она села на край парапета, почти полностью погруженного в сыпучий песок, облокотившись спиной на пальму, и волны, шепчась, нежно кутали ноги. Эротично-томный, приглушённый лоск гладкости женского тела и скользящих по нему капель сделались единым целым. Вова сел рядом.

Тёплое морское молчание сидело между ними и, так же как люди, просто болтало ногами во вьющейся, резвящейся воде.

— Море и правда может успокоить шрамы, — вспомнил слова Алёны Вова.

— Ага… Как хорошо здесь, — Алёна провела ножкой по океану.

— Жаль, это лишь сон, — ответил Вова, пересыпая горсть песка из ладони в ладонь, точно пытаясь укротить время.

— Но это хороший сон.

— Хороший.

— Хочется остаться здесь навсегда.

— Ну да, — согласился он. — Не делить недели на дни, а годы на месяцы. Давать друг другу друг друга взаймы и всё равно оставаться вместе. Даже в рифму получилось.

Она лишь жемчужно улыбнулась и взяла его за руку. Он мягко сжал её нежную ладонь в ответ.

— Мы же запоминаем сны. Сон может быть хорошим воспоминанием. А, как я поняла, у тебя с этим дефицит. Пусть у нас на двоих будет что-то светлое, согревающее, лёгкое и приятное. И только для нас двоих.

Вова улыбнулся. Как-то по-летнему тепло, точно в сердце был июль.

— Пусть.

Взгляды ребят пленили огромные, поющие в небе киты. Они выпрыгивали из океана, подолгу паря в небесах, среди взбитых облаков и гроздей созвездий, и под аккомпанемент молчания улыбчивой луны шумно падали обратно в далёкие воды.

Алёна, сев ближе, положила голову Вове на плечо, и мокрые волосы её улеглись на его груди. Щелчком пальцев она наколдовала кальян. Забурлила в нём топкая ночь, далёкой небесной простыней Млечного Пути укутанная.

— Если во сне есть дым — это пустой сон.

— Так пишут в сонниках, читая которые можно умереть от тупости, — хихикнув и впустив немного сладкого дыма в лёгкие, Алёна аккуратно повела плечиками.

— Никогда не думала жить в месте, подобному этому? Дышать океаном, петь с китами, смотреть в глаза звёздам, — Вова обхватил колени, взор вознеся к листьям-лопастям пальм, покачивающихся парусами, обуздавшими тёплые игривые ветра.

— Всю жизнь думаю об этом. Но родители привили любовь к городу, к стране, к природе. К людям. Наверное, рай должен оставаться недостижимым. Непостижимым. Он должен рождать лишь верные устремления. Иногда и мечта должна оставаться лишь мечтой. Остаться не претворённой. Своей рукотворной недостижимостью двигая вперёд.

Вова ощутил прикосновение истины к сказанному Алёной. Истины, которой также чужда постижимость.

— Даже любимая мечта?

— Даже.

— Накатим за это?

— Да!

Рядом самым волшебным образом возникла откупоренная бутыль с изящно вытянутым горлышком, до краёв наполненная красным напитком, и два стройных фужера хрупкого стекла.

— И даже до ночного магаза бежать не нужно, — наигранно удивился Вова.

— Наливай, мужчина, — командовала Алёна, элитным жестом придав намерению серьёзности, зрелости и решимости.

— Так точно, женщина, — Вова разлил напиток в две изящные формы, безупречно солнечному нектару подходящие.

— Погоди, добавим ещё один ингредиент, — Алёна подушечкой пальца коснулась тончайшей окружности хрусталя, извлекая тонкую высокую ноту, разбежавшуюся сферой сразу во все стороны.

В каждом из краснощёких бокалов, пьяно ворковавших, появилось крохотное, полурастворённое солнце, некогда виноград взрастившее, а сейчас таящее в вине персональным, миниатюрным рассветом.

— Текила-санрайз с мякотью? — рассматривал распаляющийся мир напитка Вова.

— Что-то вроде. За нас.

— За нас.

Ребята выпили, часть растворённого светила с вином в себя пустив. Вкус его очаровал скопом все органы чувств, слившихся в экстазе воедино, точно тело упало в негу забродившей от любви южной ночи, нектар которой укутан созвездиями, волнами и тайнами.

— Ого. Это какое-то запредельное вино. Даже лучше, чем из твоих погребов. В нём точно только виноград и каталонское солнце?

— Ну… Есть там ещё один секретный ингредиент, — мигнула Алёна. — Во сне же можно.

— Я бы сказал что-то умное по этому поводу, но, возможно, ты права. Во сне можно. Даже бодяжить вино кокаином.

— Фи. Вообще-то я просто добавила кое-какое хорошее чувство. Чтобы солнце действительно было в груди.

— Тогда другое дело.

Ребята выпили ещё по глоточку, и Алёна, в странной поспешности небрежного движения поставив фужер, заявила:

— Всё, я готова, пошли плавать! — глаза её горели, а океан перед ней млел от вожделения молодое женское тело в себя принять.

Бёдра её раскачались торопливым маятником, и в одно мгновение она оказалась на самом краю крыши, сорвав с себя рубашку и швырнув её на бренный берег. Приглушённый свет очертил стройный силуэт её на полотне лунной дорожки, выбелевшей полосу воды до самого горизонта. Алёна сложила пальцы клином. Лёгкое упругое движение — и она вольной стрелой уже летела в воду.

— Бегущая по волнам, ты закрываешь глаза… — тихо нараспев произнёс Вова, глядя на вынырнувшую и веерно взмахнувшую волосами Алёну.

— Давай со мной, — манила она, подплыв к берегу.

— Давай.

Вова с короткого разбега по-хулигански плюхнулся в воду «бомбочкой», умудрившись сделать при этом два кувырка через голову и Алёну основательно забрызгав.

В прозрачной толще вод он увидел горящие окна здания, украшенного терновыми переплетениями кораллов, убегающие вниз, в глубину, точно вагоны поезда, летящего в сумеречную мглу ночи; разноцветье рыбьих косяков, меняющих направления, точно невесомая лёгкость беседы двух людей, знающих друг друга всю жизнь; гипнотизирующие переливы укротивших электричество угрей, извивающих упругие тела, и вереницу игривых и извечно счастливых дельфинов.

— Я так и знала, что так будет! — сетовала Алёна, смеясь и солёную воду с лица смахнув, едва Вова оказался на поверхности воды.

Они плыли, рассекая стройными молодыми горячими телами спокойствие океана, прочь от берега, двигая бликующие, перекликающиеся волны по лунной дорожке, покорив одновременно две стихии, — и воду, и воздух, и океан, и небо, скользя по их тонкой границе стихией пятой — энергией жизни. И там, где в воздухе поднимались крохотные бугорки воды, в другой стихии, глядящей снизу вверх и гладящей тела, наоборот, появлялись соразмерные впадинки — вдохи и выдохи океана.

Приноровившись к мерному шагу волн, рука Вовы иной раз касалась Алёниной при гребке, ни намёка на смущение при этом не вызывая. Обоюдное осознание нереальности происходящего двигало горизонты и сужало метровую разлуку между людьми. Алёнина ладонь ухватила Вовину, лаконичность движений сбив. Ребята остановились, просто держась наплаву, просто паря в океане.

— Устала?

— Нет, — улыбаясь, Алёна порхала в воде, незаметно оказываясь ближе к Вове с каждым плавно-кошачьим движением. Лоснился пошлинкой блеск её глаз.

Он плавно приближался к ней.

— Это же сон, тут многое можно, — мягко стелила слова в истоме она, положив руки ему на плечи.

— Можно, — нежно прошептал он.

Приоткрытые мокрые губы их двигались навстречу друг к другу, как вдруг внезапная, свирепая сила расколола океан. Прямо перед ребятами из воды вылетела громадина — синий кит устремился в мечтательные небеса, вскрикнувшую в воодушевлённом удивлении Алёну и рассмеявшегося Вову снопами брызг накрыв. Кит махал мощным хвостом и взлетал всё выше, а восторженные люди, пленённые предвзятым восприятием гравитации, за ним последовать не могли и лишь с улыбчивой ревностью к небесам полёт созерцали.

— Жаль, мы так не можем, — сетовала Алёна, голову к приглашающему, гостеприимному поднебесью вознеся.

— Разве? — сомневался Вова. — Смотри.

Он щёлкнул пальцами и начал медленно возвышаться из воды. Сначала голова, шея и плечи, а через мгновение он, расставив руки в стороны, освободил тело от объятий океана до пояса, ещё миг — и Вова полностью покинул воду, секрет открыв, — из океана его высвободил скат манта. Человек монументально стоял, блестя горделивой россыпью капель на теле, на спине всплывшего, прирученного морского дьявола.

— Я боюсь, он такой страшный… — Алёна сделала несколько опасливых гребков от чудного, устрашающего анфаса ската к нелогичному, не вяжущемуся с ним профилю.

— Конечно, это же манта, — бесстрашный Вова уселся на спину чёрно-белому обитателю глубин без малейшей опаски, с лёгкостью дьявола оседлав. — Давай!

Вова протянул руку Алёне. Она, вздохнув и плюнув на омрачающую любое начало неуверенность и напомнив себе о цене момента, который едва ли когда-нибудь повторится, протянула отрытую ладонь ему навстречу и через миг оказалась позади Вовы, крепкий замок рук на его животе сомкнув.

— А теперь давай полетаем, — Вова по-дружески хлопнул манта по упругой чёрной спине, и скат, махнув широкими крыльями, ретиво воспарил ввысь. — Держись крепче!

Они поднимались всё выше и выше, всё ближе и ближе к галактикам и другим планетам, к кометам и лунам. К небесным телам и их душам. Скат, махая опахально крыльями, в воздухе оказался не менее ловок, нежели в воде. Он нёс людей сквозь волокна спящих, дымчатых облаков, мягко подсвеченных сияниями и пронзаемых широкими нотами вольного пения китов, расслабленно парящих неподалёку. Внизу, со стороны города, мерцали гроздья вызревших ночлежных огней, а над головой из черноты небес подмигивали звёзды, иной раз срываясь не загаданным желанием вниз и расчерчивая яркий, скоротечный след.

Манта послушно менял направления и высоту, ведомый лишь лёгкими прикосновениями Вовиных рук. Он, распластав плавники, с лёгкостью рассекал влажную тропическую сумеречную марь, обдающую лица ребят тёплыми дуновениями. Алёна, первые минуты полёта наполнив лишь притупляющим восприятие большеглазым страхом, постепенно ослабляла сцепку рук на животе Вовы и погружалась в непорочно-детское наслаждение.

— Давай немного посмотрим на город! — предложила она, пойдя на поводу у хвастливой мысли, желающей увидеть родной дом с высоты.

— Хорошо!

Скат плавно опустился к кромке воды и летел к приветственно кланяющимся пальмам. Метр за метром ширились объятия гавани, всё ближе и ближе, чётче и чётче вырисовывался странный причал, затерянный на высокой крыше и состоящий из песка, двух деревьев и гамака между. Вова заметил сгустившуюся из тьмы тень, ловко скользнувшую, перетекшую на край крыши и затаившуюся, но зоркой луной на мгновение вырванную из черноты брега. Рука сделала движение по спине ската, и манта начал плавно набирать высоту. И когда осёдланный людьми морской дьявол пролетел над верхушками пальм, тень мелькнула вновь, стремительно разрастаясь и угрожающе молниеносно приближаясь. Вова пришпорил бока ската пятками и потянул его за плечи на себя. Манта резко взметнулся ввысь, в вертикаль плоскости крыльев вбив. Огромные, яростно схлопнувшиеся челюсти сомкнулись в миллиметрах от ребят, скрежет громадных наточенных зубов на себе ощутивших.

Морской дьявол вращался волчком, улетая прочь от берега обратно в океан. Вова и Алёна как могли долго удерживались на его скользкой спине и за мгновение до приводнения отпустили руки. Взлетели все вместе, упали по отдельности.

Всплыв, Вова бросил пристальный взгляд на берег. Громадный чёрный силуэт проворно скользнул от одного края крыши до другого, яро дыша и к воде подойти не решившись, а через мгновение бесследно растворился тенью в маскирующей темноте.

Алёна положила испуганные руки Вове на плечи, к нему подплыв. Волнение изнутри покачивало грудь частыми вдохами.

— Что это было?! — дрожащим голосом произнесла она, бегая испуганными глазами по кромке берега, укутываемого спокойными вихрастыми волнами.

— Хозяин крыши, видимо. Значит, нам пора заканчивать, раз твоё подсознание включило защиту.

— Фигасе защита! А меня-то она почему пыталась сожрать?

— Думаю, целью был я. Нужно было меня убрать из твоего сна. Это такой коллективный дух антител подсознания, видимо. Ладно, — раздосадованно вздохнул Вова, — повеселились и хватит. Возвращай нас к началу.

— Эх, а хотелось ещё побыть здесь…

— Ага, сейчас нас ещё и акулы за задницы хватать начнут, — улыбался Вова.

— Ладно…

Алёна щёлкнула пальцами. Мир сна осыпался битым стеклом, осколки которого, опав, измельчились в светящуюся пыль. Она стояла в полутёмной пустоте, облачённая в сорочку с синими, молчаливыми птицами. Вова снова стал чёрным волком.

— Доброй ночи, — мигнул глазом он.

— Доброй, — Алёна, улыбнувшись, нажала на спуск фотоаппарата.

Затвор щёлкнул, взметнулась яркая молния вспышки. Волк, сделавшись тенью, скользнул прямиком в объектив. Алёна открыла просмотр фотографий (определённо удивившись наличию данной функции на стародавнем аппарате). В нём был запечатлён именно хитро улыбающийся Вова, а не его животное обличье.