Ловцы и сети, или Фонари зажигают в восемь

Дмитрий Рокин, 2023

Продолжение книги «Принц и Ницше, или Всегда говори «никогда». Главный герой, уральский медиум Вова Инч, молодой человек с непростым прошлым, примиряется с девушкой Алёной, девушкой из «высшего общества». Объединив усилия и получая подсказки из реального мира, и мира астрального, они складывают ребус в цельную картину и получают ответы на давно мучавшие вопросы. Только ответы им не понравятся. В книге присутствует нецензурная брань!

4.

Багряный закат румянил небо, бурлил переспелыми красками. Налитый негой лик юной осени, простой и нагой, насыщал лёгкие. Дышалось светло и прозрачно. Ласковое солнце, слепя и жмуря глаза, доливало остатки загара в кожу, впитывая разбросанные и медленно расползающиеся по каменному телу города чуть прохладные мглистые сумеречные валы.

Вова и Алёна сидели на крыше одного из высоких домов. Смотрели и неспешно детализировали: соседние многоэтажки стояли осанисто, стенка к стенке, и смущённо тёрлись друг о друга, полные людских неспокойных душ. Испещрённые закатными узорами вяли окна этих домов, наползших на солнце. А звезда вылизывала по-кошачьи тщательно плоскости их стен, где вздувались парусно простыни, цепляясь за гребни пёстрых облаков и унося балконы в дальние страны. От крыши к крыше тянулись закинутыми лесками провода. В их позолочённых солнцем жилах текли ток и информация. Люди думали, что владеют информацией, но информация владела людьми, эту простую истину скрыв. Внизу эти самые люди, эти маленькие игрушечные человечки, важно расхаживали по сторонам, изредка вознося головы к тёмно-оранжевому небосводу, в котором морем разлегся закат. А на востоке остывшего к людским мольбам поднебесья, там, куда в неисчерпаемой тоске смотрели деревья, наливался бледнотой одинокий, но довольный своей изящной полополовинчатостью серп месяца.

— Ты так и не сказал, какая у тебя любимая мечта, — напомнила Алёна, найдя вопрос в укромных уголках сознания, в папке с отложенными, но важными, животрепещущими темами.

— Мечта повесилась на дереве желаний, — буднично наступил на горло непорочной чистоте мечты Вова, жуя фруктовую жвачку.

Алёна в странных, но подробных деталях представила себе это: Вовина мечта (в её представлении обладающая Вовиным же телом, с той лишь разницей, что была облачена в строгий тёмный костюм, а в руке добротной кожи портфель) в каменно-камерной обстановке взошла на табурет, оперативно просунула голову в петлю и, покачнувшись, выбила собственноножно маленький четырёхлапый мостик между жизнью и смертью из-под ног. Кожаный портфель при этом остался в руке, с собачьей невзаимной верностью преданный работе.

Чуть погодя, закончив со странной воображаемой сценкой, Алёна дала своё непоколебимое уточнение на свой же житейский вопрос:

— Так не бывает. У каждого есть мечта. Жить без неё — это тупик.

— Ты глупышка. Я всегда в тупике, — парировал своим нестандартом Вова. — Но наш мир — это движение. Всё движется. Движется и тупик. Нужно ждать, когда откроется выход. Там и будет мечта… Наверное.

— Если ты в тупике, значит, ты где-то свернул не туда, — с интонацией благообразной очевидности произнесла Алёна.

— Это что-то восточное.

— Разве мы живём не на востоке?

— Нет, посередине. Наш город, воздвигнутый как окно в Азию, лежит на острие лезвия самых древних гор в мире, рассекших материк надвое. И город наш изваян из самых древних камней, сложен из самых старых пород, и всё в нём вечно: и улицы, и люди, и пороки.

Алёна бросила чистый, непредвзятый взгляд вдаль, на неровную полосу самого древнего горизонта в мире, сшивающего воедино части остывающей Евразии.

— А если выход не откроется? — логично задалась она.

— Тогда мне придётся постичь сверхдержавное искусство счастья жизни без мечты, — Вова грустно улыбнулся.

Алёна взяла небольшую паузу на взвешенное обдумывание, сопряжённое с удобной возможностью, меняя положение гибкого тела, сесть к Вове чуть ближе. На самую, еле заметную малость. Толику. Крупицу пространства. И вольно оперевшись на загорелые оголённые руки за спиной, запрокинуть голову так, чтобы шёлк длинных волос её, поднимаемых учтивым ветром, украдкой касался Вовиного плеча.

— Ну… Если не мечта, то что-то близкое по значению. Некое глубинное желание. Что-то, чего ты сильно хочешь, — играла со словами Алёна, чьей недодуманной до конца мысли как будто не хватило пары ступеней до мнимого осознания.

— Хочу дожить до того момента, когда захочу прожить свою жизнь заново, — как рекламный лозунг отчеканил Вова, сам удивившись его лаконичности.

— Сейчас не хочешь?

— Нет.

Вовина вычурная закатная тень синхронно с ним мотнула головой.

— А я бы хотела. Я бы всё исправила. Не допустила бы многих вещей. И всё бы сложилось иначе, — с обидой на жизнь и на себя высказалась Алёна, жизнь виня всё же чуть больше.

— Что бы ты сказала самой себе, если бы была возможность вернуться лет на десять назад? Какой один простой и ёмкий совет дала бы, чтобы всё исправить?

— Ну… Наверно, остерегла бы от наркотиков. Хотя это брата проделки. Как и многое другое… А ты?

— Просто сказал бы: «Не верь». Или просто промолчал бы, так как всё, что случилось, это рок, судьба, доля, фатум. От этого никуда не деться.

— Ты веришь в судьбу?

— Нет. Я просто умничаю на самом деле. Не знаю, можно ли всё исправить, если начать заново. Но знаю, как закончить то, что уже начато.

— Чтобы что-то закончить, нужно поставить точку.

— Именно так. Нужно сделать следующий шаг. Оставить прошлое позади. Обернись, посмотри на наши тени.

Алёна повернула любопытную голову, взмахнув распущенными локонами волос и бросив сосредоточенный взгляд. Две людские тени вытянули свои немного несуразные тела на всю продолговатую поверхность крыши.

— И?.. — недоуменно спросила красивая тень.

— Вот так и мы волочим за собой своё прошлое, невзирая, что наше солнце уже начало закаты… — Вова оборвал слово, тяжело вздохнув. — Не слушай меня. Я несу херню. Я даже эту фразу заканчивать не хочу… Никогда не слушай разочарованных в жизни людей. Как и тех, кто не хочет прожить её заново.

— Не буду, — улыбалась Алёна, а мягкий свет исходил от её губ.

Звезда наполовину погрузилась в горизонт, а с другой стороны планеты, на противоположной стороне земного шара, в Свете Новом, наоборот, наполовину голову высунув. И там, по ту сторону света, где-то в Южной Америке, какие-то Энрике и Мария сидели на крыше высокого дома и встречали изнанку заката — рассвет, льющийся фиолетово-оранжевым морем в общем для всех людей небе.

— А какая мечта у тебя?

Вовин голос звучал так, точно он желал распрямить то, чему свойственна сферичность, но она же чужда. Мечта совершенна, и, как и всё совершенное, должна по законам вселенной иметь округлую форму, но для пристального, пристрастного рассмотрения неудобна в силу бесконечности, а значит, непознаваемости.

— Я всегда мечтала объездить весь мир. Такая банальная, но мечта. Сейчас временно отказалась от этой затеи. Посещаю только проверенные места.

Произнесённое ранило свою же душу. Алёна-предатель, этапировала мечту в деревянный скрипучий ящик, где хранился отутюженный многоцветными печатями загранник, оставив её гнить в этом крохотном гробике, где-то между страниц паспорта, в кривом королевстве виз, возле ночного очага пограничного контроля.

— Мечта не ржавеет, если это мечта, — успокоил колючую мысль Вова, щёлкнув зажигалкой, пламя из её железных недр добыв, и, голову набок склонив, поджёг маячок сигареты. Серый дым разбавил оттепелью оранжево-синюю степь закатных небес, колыхаемых волнами спокойных ветров.

— Тебе пора бросить курить, — Алёна показушно отмахнулась от назойливых объятий табачного дыма.

— Почему?

Вова смотрел на горизонт, на неритмичную линию между стихиями, подметив, что он в целом действительно горизонтален, и не осуждая древних людей за мысли о плоской Земле.

— Волосы потом воняют сигаретами. Да и вредная привычка.

— Ну почему вредная. Она со мной много лет и никогда не подводила. Всегда успокаивала. Никогда не лгала. У нас абсолютно доверительные отношения: она убивает меня, а я плачу ей за это. Этот яд завёрнут в белый цвет потому, что должен отождествляться с чистым, непорочным и здоровым. И я просто делаю вид, что верю в это. И все довольны.

Вова развернул тлеющий огонёк к себе. Когда куришь, уголёк не виден, не видно крохотное пламя, в котором медленно сгораешь сам.

— Но ты выкуриваешь себя с сигаретами. Выкуриваешь своё здоровье, — искренне переживала Алёна, также взглянув на дымящийся наконечник сигаретной гильзы, беспринципно готовой убивать любого человека, кто отважится на поцелуй с ней.

Алёне всегда казалось, что человек идёт к бездне маленькими шагами — курением, сквернословием, отсутствием веры и мечты (именно отсутствием, а не её временным заточением в темницах своевременности). Шаги наслаиваются внахлёст один поверх другого и со временем разрастаются в снежно-негативный ком, и тот по инерции утягивает всю жизнь в безвозвратную пучину.

— Если мне осталось жить месяц, это вряд ли важно. А когда падаешь в бездну, попробуй хотя бы получить удовольствие от полёта. Это тебе совет номер четыре. Вообще, если посмотреть чуть шире, — со смаком курил Вова, — то, что лучше — сжигать себя тлеющим фитилём нервов, в пиковых моментах становящимся воспламенённым бикфордовым шнуром, ведущим тебя к взрыву, или понемногу выкуривать себя сигаретами? Выпивать себя алкоголем? Ты мыслишь странными категориями. Простыми незамысловатыми фигурами без объёма, которые движутся строго линейно и никак иначе. И, как обычно, у тебя всё просто. Но так не бывает. Всегда есть некие чаши весов. Просто отказаться от чего-то, что привносит некое благо или некий комфорт в твою жизнь, не выйдет. Нужно отказываться в пользу чего-то. Нужно всегда делать выбор. Делать правильно. Потому что дальше выбор будет делать тебя.

— А лучше найти кого-то, кого можно вдыхать вместо воздуха… — Алёна пропустила большую часть Вовиных слов мимо ушей, как она часто делала, чтобы сформулировать свою красивую, немного поэтичную (как ей казалось) формулу отношений между мужчиной и женщиной. — И, сделав выбор в пользу него, этот выбор будет делать уже не тебя, а вас.

Вова бросил на неё короткий, неободрительно-предсказуемый взгляд. А дотлевающий вечер, облокотившись светотенями и больше тенесветями на здания, чуть раздул ветер, сделал гуще и порывистей перекат его волн, чтобы было шире поле игры дуновений его с красивыми волосами Алёны, которая засмотрелась на одну из новых надписей на основании парапета. Наскальная живопись четвертичного периода кайнозойской эры гласила: «Это могли быть мы. Но мы не были».

— Ты любил когда-нибудь? — спросила она, пронзая закатное багровое небо любопытным взглядом, нанизав прочитанную надпись на острие внезапно появившейся мысли.

— Ну да. Но жизнь любую любовь сломает об колено, — с досадой выдохнул Вова, затушив окурок о рубероидное тело подслушивающей крыши.

— Расскажешь?

Алёнины глаза заиграли любопытством, а чувственные тени замерли в предвкушении. Она обхватила колени красивыми руками, почувствовав лоскуток тёплого ушедшего лета, созревающего любовью в груди. Любовью. Единственным совершенством, на которое способен человек.

— Я подумаю, — буркнул Вова. — Вот по кайфу тебе эти темы, любишь, чтобы перед тобой обнажали душу? Так больше искренности?

— Наверно… А тебе не хочется обнажить душу? — она каверзно заострила улыбчивую бровь.

— Конечно, хочется. И, обнажив, спросить: «Хочешь знать, откуда эти шрамы?»

Алёна быстро улыбнулась, желая вернуться к трепетной теме, волнительно ждущей и обращающей на себя внимание всякими мелочами — переливами пения листвы высоких жёлто-зелёных деревьев, пригоршней птиц, застывших однотипными запятыми на чёрной нити провода, натянутого с прогибом между домами, долгоиграющей ноткой радости предпоследнего солнечного луча и проступающим сквозь утемняющуюся синеву небес бессердечным красавцем-месяцем.

— Если честно, то я впервые спрашиваю об этом по-настоящему, — волнительно произнесла она. — До этого всё было как-то по-детски, по-юношески, понарошку. Даже не важно, что ответит человек. А сейчас первый раз спрашиваю по-взрослому. Потому что ты не будешь юлить и что-то выдумывать. И я не буду.

— А может, буду.

— Не будешь. Ведь ты не такой, как все. И не любишь дискотеки.

— Ты меня так хорошо знаешь?

— Уже достаточно.

Нетрепетная тема вырисовывала свои образы для Вовы: бельевые верёвки соседских балконов, на которых сушили простыни, и бабье лето, скованно танцевали на осеннем ветру, раздувающем смуглые закатные сумерки. С нижних этажей негромко доносилась расслабленная музыка. На парапете, недалеко от ребят, сидела, задумавшись, серо-чёрная ухоженная ворона, совсем высоты не боящаяся и своей птичьей надмирностью плюющая на обездоленность.

— Раньше я был убеждён, что нет никакой любви, — по-нигилистски начал Вова. — Что вселенная просто сводит наиболее подходящих для спаривания индивидов в определённый момент времени. Такой простой, пошлый, расчётливый и совсем неромантичный закон жизни. А потом понял, что любовь, в общем-то, этому процессу не помеха, а скорее катализатор.

В эту секунду Алёна очень внимательно слушала Вовин голос. Всегда низкий и красивый, но сейчас особенно интересный. Вова говорил о любви.

— Любовь — это химия вселенной, — продолжил он. — Это самое обнажённое и беззащитное чувство, чистейшая эмоция без всякой страховки. Это свет в людях. Солнце в их груди. Луч во мраке жизни, освещающий путь в самые тёмные времена.

Алёна коротко перевела на Вову удивлённый взгляд, вспомнив «его» сообщение про «свет в моей груди».

— А ты романтик…

— Любовь — это максимум человеческих отношений. Их квинтэссенция. Это предел человека как такового. Его пик. Его острие. Его суть. Любовь — это бессмертие. Любовь — это… Да блядь… Что я несу! — Вова разразился упоительным, как вечер, смехом, закрыв лицо рукой.

— Вот теперь я тебя узнаю, — Алёна довольно и недовольно покачала головой.

Он смеялся ещё некоторое время, а она смотрела на него, как на дурака, и робко улыбалась. Она лишь на долю секунды отвлекалась на новые надписи, которыми пестрели некрасивые стены возвышающегося лифтового отделения: «Вдыхали любовь. Выдыхаем пепел». Ворона улетела.

— Фух… Ладно. Ты расскажи мне про любовь, — вымолвил на пологом, скачкообразном выдохе Вова.

— Ну… Вообще ты хорошо сказал и совсем не глупо. Всё так и есть, — замялась Алёна, стесняющаяся обнажить душу: откровенность — всегда риск.

— Да. Бог есть любовь, человек — продолжение бога: человек есть любовь, а любящий и любимый человек — это просто тавтология, — снова вывел рекламный слоган Вова.

— Я любила как-то раз, — выпалила Алёна, набравшись смелости, точно обнажилась перед парнем впервые в жизни. Воспоминание прикрыл стыдливый фиговый лист румянца на щёках.

Она замолчала, выхватив из памяти дорогое и хрупкое воспоминание. Выхватила, точно набрав в ладони кристально чистую воду из самой священной реки и пытаясь увидеть в ней своё отражение. Она очень любила себя, когда была влюблена. И любовь к себе, взращенная на любви к кому-то, была намного важнее.

— И кто был этот жгучий мачо?

Ироничная капля чернил плюхнулась в священную реку, всё перепачкав, но Алёна, возвысившись на крыльях давно остывшей любви, не акцентировала на этом внимания.

— Парень из института, — виновато полушептала она, будто стесняясь единицы в графе «настоящая любовь». Всё же не ноль, но совсем несолидная цифра для приличествующего теме хвастовства.

— Ох, уж эти институты… Колыбели разврата. А почему ты тогда не с ним? — продолжал несильно, но точно покалывать Вова.

— Я ему даже не сказала об этом, — недовольно фыркнула Алёна — как кто-то смеет иронизировать по поводу самого священного чувства дважды подряд? Но недовольство, конечно, имело сноску внизу страницы для Вовы.

— Какой смысл в любви, если не говорить о ней? — развёл логичными руками он.

— Очень даже большой, — не менее убедительно развела руками-крыльями она. — Тихая любовь, думаю, даже… ммм… чище. Искреннее. Ярче. Душевнее.

— Да ну?

— Ну да.

— А разве чистая любовь — это не любовь реализованная? — усомнился Вова.

— Как это, реализованная? — удивилась Алёна.

— По законам людей — кольцами на безымянных пальцах. Физически — в постели. Во времени — в детях.

— Звучит как-то чересчур расчётливо.

— Зато правда. А почему ты ему ничего не сказала? Не забудь, что ты всё равно скажешь правду в мыслях. Ты ведь не хочешь учиться их закрывать.

— Да ты и сам знаешь. Я ж такая классная вся, модная и прекрасная фифа. А он так… — Алёна махнула крылом жар-птицы с прекрасным переливом перьев, — будущий врач.

* сноска для Вовы.

— Ну да, — Вова провёл рукой по коротко стриженному затылку. — Будущий никто в безликой очереди за смертью. А ты не думала, что можно не познать настоящей любви, если бояться о ней сказать даже человеку в статусе «никто»?

— Ну, я уже познала другую любовь. К жизни в целом. К себе любимой, разумеется. К друзьям и подругам. К родным. К брату. К маме… А потом было лето 2001 года… И любовь оборвалась.

Всегда внимательные уши Вовы навострились. Зрачки неприлично расширились. Мысли ощутимо зашуршали в голове.

— Интересно…

— Да конечно, интересно тебе, — протестующе ёрничала Алёна. — Сейчас начнёшь мне рассказывать, что это всё другое, что это привязанности и к любви они не имеют отношения, и что родных не выбирают и ты любишь их по факту, а настоящую любовь нужно именно найти самому, самому найти свет, который озарит тьму твоей жизни, да?

Вова, шелест мыслей прикрутив, улыбчиво-удивлённо посмотрел на Алёну.

— Херасе, как ты разложила, я на лопатках, — белофлагово он поднял руки вверх. — Да нет. Меня дата заинтересовала.

— Почему?

— Из-за года. Это было третьего августа?

— Ну да…

Вова нахмурился. Лицо его, огрубев и затвердев губами, застыло в гранитных очертаниях. Карие глаза его, краплёные янтарём, спрятались за окаменевшими веками. Неподвижно замерли черты. Дыхание плавно замедлилось. Для Алёны это был очевидный знак — Вова погрузился в какие-то крайне серьёзные и тяжёлые раздумья.

— Ну и? Что у тебя связано с этой датой? Вов?

Она чуть погодя аккуратно тормошила его за плечо, бегло похлопав непонятливыми ресницами.

— Подожди…

Лицо его разгладилось и посветлело, тело распрямилось и расслабилось, точно на секунду став прямым продолжением сознания, его физически идеальным выражением. Вова открыл глаза.

— Нужно было заглянуть в чертоги разума. Точнее в те новые ящики. Не появилось ли чего-нибудь в том, что открылся первым?

— Появилось?

— Да. Ключик. Небольшой. Причудливый.

— Что он может отпирать?

— Пока не знаю. Ключ не простой, напыщенный, винтажный. Явно не имеет отношения к дверям, которые я открывал в жизни.

Вова перевёл укоризненный взгляд на Алёну, где каждый хрусталик по отдельности кричал: «Понимаешь, на кого мы намекаем?!»

— То есть ключ из твоего сознания должен открыть дверь для меня?

— Может быть. Ты не хотела куда-то попасть, куда попасть не могла, с моей помощью?

— Надо подумать…

Алёна молчала некоторое время, в раздумьях пройдясь взглядом по фиолетовым облакам и закатным лучам-ручьям, их пронзающим, поверхностно скользнув бездонной зеленью глаз по красоте заката, перетекающему из окна в окно. Из зрительных образов должны были восстать недавние мысли, относящиеся к Вове и каким-то странным образом отождествляемые с крышей и заходом любимой звезды. Но не восстали — думалось плохо оттого, что было хорошо на душе, точно хмель переспелого лета ещё играл в жилах. Было как-то светло, уютно, как будто был достигнут баланс внутреннего и внешнего. Душевное сальдо.

— Вспомнила кое-что, что хотела у тебя спросить. Ты должен разбираться в таких вещах.

— Почему нефть дешевеет, а бензин дорожает? Ну, бензин — это как полупроводник в электричестве, только в данном случае это «полупроводник» в смесях лёгких углеводородов. Короче, дорожать может, а дешеветь нет. Система «ниппель» — туда дуй, обратно — ху…

— Я начала ходить во сне, — прервала скабрезную юмореску Алёна. — Может, это имеет какое-то отношение к этому ключику?

— Может. Детали?

— Я просыпаюсь ночью, стоя в сорочке, касаясь головой стены.

— Что за стена? Где? Из чего?

— Из газобетонных блоков вроде бы она. Или гипсокартон… Я мало в этом разбираюсь. Она в подвале моего дома. Это началось недавно, как раз, когда моя проекция вернулась ко мне.

— Интересно. Эта стена всегда была в доме?

— Нет.

— Попробуй лечь спать в этой комнате, в той, что за этой стеной.

— Зачем?

— Затем, что обычно люди, ходящие во сне, ходят не по своей воле, а из-за того, что в голову пробрался некий дух и ведёт твоё тело туда, куда ему нужно. Хотя странно. Бабуля моя должна была сделать тебе защиту для сна. Она не дала тебе ловца снов, чтобы повесить над кроватью?

— Нет… То есть это какой-то дух по ночам лезет мне в голову и что-то хочет показать? — насторожилась Алёна.

— Ага, — привычно спокойно объяснял Вова. — Но духи ходят по старым планировкам, по тем, что были при их жизни. Эта стена была возведена при жизни твоих родителей или после?

— После… Это могут быть родители? — с какой-то необъяснимой теплотой в голосе произнесла Алёна.

— Сложно сказать точно. Это может быть кто-то из них, а может быть что-то вроде единого духа их общей любви к тебе, как бы глупо это ни звучало. Духа, который хочет тебя от чего-то уберечь, что-то показать. Поэтому ляг в той комнате. И дойди до нужного места.

— Хорошо. Попробую так сделать. А как можно определить, кто пробирается в мою голову?

— Есть одна не совсем простая практика, как осознанные сновидения. В двух словах — если поймёшь, что находишься во сне, то, возможно, поймёшь, кто и куда тебя ведёт.

— А вдруг это дьявол?

Алёна изрекла страшное слово, в детстве боясь его произносить. Ей казалось, что так ты взываешь к нему, к бесу, к тёмному ангелу, и даже шутливо обронённый «чёрт» сразу же норовит выпрыгнуть из чернотени, чтобы начать чинить козни.

Вова с неприкрытой иронией посмотрел на нее:

— Алёна, на этой планете нет существа страшнее человека. Имя сатане — человек.

— Ты назвал меня по имени, такое бывает редко, — быстро переключилась с суеверий на приятную явь она.

— Ну… Иногда можно себе такое позволить. Могу называть тебя пупсиком.

Вова по-киношному мигнул глазом.

— Деткой лучше тогда уж. Как раньше.

Алёна не менее артистично мигнула в ответ.

— Хорошо, детка.

— А может, это брат? Ты говорил, что нам снились одинаковые сны, из-за того, что он по ночам лез в моё подсознание.

— Он это по незнанке делал, а сейчас он уже в курсе, кто он.

— Тогда остаётся проекция?

— Может, она. Может, нет. Тут могут быть варианты.

Алёна на секунду задумалась над мотивацией своей некой абстрактно-ощутимой части. Злонамерение или добронамерение может вести её?

— А ты можешь проникать в сознание спящих?

— Могу. Но здесь вопрос в том, как нужно в него попасть. Бодрствуя попасть в сознание, что чуть сложнее, или, заснув, через осознанные сновидения попасть в подсознание другого спящего, — мудрёно объяснял Вова.

— А ты владеешь осознанными?

— Немного. Но это довольно опасная практика, можно разучиться видеть простые сны или вообще по итогу лишиться сновидений.

— Ну разок-то можно, — убеждала Алёна, по-свойски подтолкнув Вову локотком.

— Можно. Но для этого нужно снова спать вместе.

— Неужели? А с расстояния нельзя? — нотки иронии в Алёнином голосе зазвучали мажором.

— Ты путаешь спать и переспать, детка. А рядом нужно быть, потому как биополе, если говорить по-простому, не действует на километры. Нужно быть в одной комнате в идеале. Максимум в соседних.

— Тяжело быть медиумом. Нужно спать с людьми, — довольная сказанной фразой Алёна, закрыв глаза, запрокинула голову, вслушиваясь в тонкую нить эмоции поющего откуда-то снизу голоса, скрашивающего отступающее тепло.

— Ты первая об этом просишь. Но говоришь это так, как будто никогда не спала с кем-то в одной комнате.

— Бывало даже очень близко, — Алёна томно прикусила блестящую нижнюю губу. — Когда начнём?

— В ночь с четверга на пятницу. И это не шутка. Но сначала обсуди это с братом.

— Тебе важно его мнение? Мнение умершего человека?

— А должно быть иначе?

— Ты настоящий гусар, Вова. Обсужу. А может, ты уже тогда, у тебя дома, смотрел мои сны? — заподозрила Алёна, сузив прищуром красоту глаз.

— Ты про кокаиновую оргию на яхте? А не, стой… Это же был мой сон, — махнул рукой Вова, улыбаясь.

— Дурак, — рассмеялась она совершенно по-юношески. — Может, как раз найдём ту дверь, что отопрёт твой ключик-колючик.

— Может быть.

Алёна обернулась. Далеко позади непогода взбивала подушку неба, набитую свинцовыми тучами. Ночью быть дождю. Быть настоящей осени. Быть хандре, завёрнутой в плед и пьющей чай с лимоном, почитывающей любовный роман с грустным концом.

На ещё не завоёванном ненастьем горизонте заря растворялась и утопала в вечереющей глазури неба, точно кто-то наносил неспешными мазками свежий слой краски оттенком чуть более тёмным, и сочная выпуклость закатных образов блекла. Солнце укатилось светить в другие страны, чтобы там дать людям надежду нового дня, а закат наделить странным суеверием — что он никогда не повторится.

Алёна вкрадчиво наслаждалась видом и теплом, уходящем вслед за последними солнечными лучами. Вова с тактом и расстановкой смолил новую сигарету, не менее восхищённо рассматривая дотлевающую зарю и её скрадываемую наступающей ночью красоту.

— Нет ничего красивее неба… — пробормотал Вова, втянув вместе с дымом сигареты смог первых, сжигаемых где-то внизу листьев. Безупречный и самый узнаваемый из запахов осени. Забродивший и пряный, точно вызревший глинтвейн.

— Есть. Я.

— Ну это да. Глядя на тебя понимаешь, что у совершенства есть предел, — Вова надул и лопнул дымный пузырь из жвачки.

— А то. Надумал рассказать мне о любви? — не унималась Алёна, по-кошачьи поигрывая с ремешком сумочки и подвесив застывший на кончике языка откровенный гласный звук.

— Нет. Но расскажу, — сдался Вова. — Вообще я влюбчивый, но отпечаток на сердце остался только от пары по-настоящему сильных чувств. Первая любовь — белокурая, голубоглазая, дьявольски красивая. Но она только для меня. Про неё нельзя говорить вслух. Это самое чистое и непорочное, что вообще могло случиться в моей жизни. И всё, что связано с ней, — всё было чудом.

Фиалка, проросшая из разбавленной годами памяти Вовы, оказалась в ладонях Алёны чужим, но мимолётно-прекрасным воспоминанием. Лепестки её нежны, аромат её пронзителен, и существует она, лишь пока Вова говорит о любви, из недр сердца былое чувство бережно извлеча.

— Господи, мне уже хочется расплакаться…

— Вторая любовь — смуглая, с длинными чёрными кудрявыми волосами. Очень стройная и с большой грудью. Её звали Марина. Марина из Волгограда. Мы встретились, когда я единственный раз отдыхал на море. Мне был двадцать один год. Мы танцевали на пенной дискотеке. Плавали ночью в море, целовались под луной. Это было красиво. Она была такая… Необузданная, даже дикая. В хорошем смысле слова. Как будто она женщина кочевых племён, и ветер степей вплетён в её волосы. И всё, что ты можешь — скакать с ней на лошадях дни напролёт и заниматься любовью под звёздным небом. Она была такая необычная… Читала мне свои стихи под шум моря про «молодость будущих песен в новорождённых днях». Она рассказывала удивительные вещи. Что в шелесте волн слышны голоса наших не родившихся детей. Они просят нас не пройти мимо друг друга, чтобы мы встретились, и они могли войти в жизнь. Но мы проходим. И их голоса тонут в пучине. Она говорила — прислушайся. И я прислушивался. И в тот момент я правда слышал их голоса. И они просили остаться с ней навсегда. Она спрашивала, что бы я сказал своему сыну сейчас, пока он ещё не родился? Что бы пожелал? Что бы пообещал? И я говорил тогда хорошие вещи. Стоящие вещи. Настоящие вещи. Я был полон любви. Я был тогда любовью. Мы были любовью тогда.

Вова посмотрел на Алёну. Из её глаз падали слёзы. Она не плакала. Лицо её было абсолютно расслабленно. Но непослушные капли душевной росы опадали вниз из её невероятно красивых, бескрайне глубоких, налитых влажной зеленью глаз.

— Это так красиво… Чарующе… Это просто… Прекрасно.

Алёна на несколько секунд закрыла глаза, и слёзы рассыпались на мелкие жемчужные крупицы между длинных ресниц.

— Вот теперь я чувствую тебя настоящего… Но ты не остался с ней навсегда?

Вова не стал ничего отвечать, а продолжил тянуть сигарету.