Ловцы и сети, или Фонари зажигают в восемь

Дмитрий Рокин, 2023

Продолжение книги «Принц и Ницше, или Всегда говори «никогда». Главный герой, уральский медиум Вова Инч, молодой человек с непростым прошлым, примиряется с девушкой Алёной, девушкой из «высшего общества». Объединив усилия и получая подсказки из реального мира, и мира астрального, они складывают ребус в цельную картину и получают ответы на давно мучавшие вопросы. Только ответы им не понравятся. В книге присутствует нецензурная брань!

1.

«В бесконечных нас неисчерпаемы закаты и бессмертны рассветы», — этой надписью зевало сероглазое утро. Чей-то красивый почерк буквы вывел, и они, паря по скользкому прозрачному воздуху невесомо и надмирно, мягко легли на щербатую стену, в которую врос прямоугольник выхода с крыши. Вова, положив ладонь с сигарой на лицо и грубо затянувшись небом и табачным дымом, бросил сомневающийся взгляд на заворожённо застывшие линии дремучих панелек и спокойных дорог города, рассекшие сетью мокрую ткань пространства, в квадратах которой тени хранили тайны и надежды — оставленные следы несделанного шага. Над городом удобно уселось небо, прильнув к самым высоким плоскостям крыш. Среди кровель и нечастых туч бродил босиком свет, сползая вниз яркими каплями, пронзая кочующий улицами и проулками смог догорающих торфяников. Колебались на ветру провода, точно немые струны, увязнув в топях не то предрассветных, не то постзакатных сумерек. Где-то совсем рядом тревожился хлопот голубиных крыльев, но виден не был. Пальцы касались парапета с оттенком приблизительности положенного чувства, испытывая реальность на соответствие ей, прописанной на кончиках пальцев. Шершавая, точно кошачий язык, поверхность меняла обличье, томно вздыхала. И тем наскучила.

Вова, миновав пролёты лестниц, полных полётов диковинных птиц, белых теней и эха отголосков забытых имён, прошагал через мрачную пустошь коридора, уверенно-размашистым движением распахнул массивные дубовые двери и вразвалку вплыл в залитый лоснящимся светом простор офиса. Манерно приспустил огромные (разумеется, люксового бренда) солнцезащитные очки-авиаторы на кончик носа, вкусившего флёр примесей новоявленностей — изысканного кофе и хрустящей, точно хлеб в руках пекаря, бумаги. Броско переместил дорогую сигару из одного уголка рта в другой. Чинно выпустил немного элитарного сине-сизого дыма упругим гибким кольцом, пролетевшим через всё помещение и скользнувшим под дверь его кабинета. Надменно огляделся: настойчивые солнечные лучи лились на глянец пола, лёгкая дымка турбулентно петляла между полосками света и тьмы, лукаво вплетаясь и ненавязчиво связывая их.

В дальнем углу, где полосующие пол жалюзи суживали глаза просторных окон, закинув ноги на г-образный стол, на троновидном поскрипывающем стуле развалился Костик, облачённый в стильные, подвёрнутые брючки и приталенную рубашку цвета маренго; на тонком носу его ютились крохотные очки. Он, хватким плечом удерживая телефон, поднял в руке белёсую чашку с чёрным кофе, беззвучно приветствуя Вову улыбкой, медленно, по-змеиному хитро, оскаливая белые зубы и воплощая образчик отутюженного офисного бездельника по понедельникам. Вова в ответ благородно, а-ля Цезарь, вознёс левую руку, стиснутую дорогими часами на запястье и объёмными золотыми перстнями окольцованную на перстах. Неспешно полз Вовин взгляд дальше. В смежном углу, у полукруглого массива стола, в поклоне стоял Евген. Он важно раскладывал вспотевшими ладонями тугие пачки банкнот по кейсам. Чуть правее на столе густела паром чашка с янтарным чаем, круглой лимонной долькой восходило солнце в ней. Евген, разодетый в светлые брюки, рубашку и жилетку неприлично дорого семейства одежд и явно заморского шитья, поцеживал тонкую сигаретку. Огромный православный крест, висящий на толстой платиновой цепи, тянулся вниз, к деньгам, с явным отвращением распятого божьего сына.

— Привет, Вован, — выдохнул сигаретный дым басящий Евген, обернувшись и собрав у носа веснушчатую крошку улыбкой. — Ты сегодня крут, как пятиминутное яйцо.

— Базаришь, — бросил Вова, окунув взгляд в огромное, с вычурной золотой рамой зеркало, проросшее в полстены от высокого потолка до вылизанного пола.

В зеркале торжествовало его лучезарное отражение: гладковыбритый, накрахмаленный, вскрытый лаком подчёркнуто-скуластый красавец в синем стильном костюме-тройке. Могучие золотые цепи на запястье правой руки и шее вероломно отобрали блеск у звёзд. Щегольские лаковые туфли сияли аверсом монеты свежайшей чеканки.

Вова, одолеваемый приторным самолюбованием, щёлкнул себе пальцами, изобразив пистолет, и выстрелил из него в зеркало и тут же тонко задул дымящийся ствол, своё отражение при этом застрелив. Вместо своего светлейшества в отполированной отражающей поверхности возник огромный, несколько озадаченный косматый чёрный волк.

— О, моё уважаемое альтер эго. Что сегодня расскажешь, волчара? — спросил с усмешкой Вова.

«Знаешь, что такое автоматон?» — ответил, распаляя огонь в карих глазах с жёлтой каймой, зазеркальный волк.

— Автомагнитола дореволюционных времён? — ответил глупостью, не задумываясь, Вова.

«Нет. Но тебе лучше это узнать».

— Ладно, схожу в библиотеку.

«На, пригодится», — волк кособоко отпрыгнул, свою тень оставив лежать получёрным близоруким пятном на полу, и скрылся куда-то в невидимую изнанку зазеркального мира.

Тень плавно, точно на топлёном жире, скользнула к границе миров, перелилась через раму зеркала и стекла под ноги смутившегося Вовы. Теперь его тень выглядела гуще и смолистей вдвойне, чуть запаздывая за его движениями верхним идентичным слоем.

— Ты с зеркалом разговариваешь? — задался Евген, щёлкнув замками одного из доверху набитых кейсов. Дипломат вульгарно пискнул от сладострастного напряжения.

— А где мне ещё найти человека, сопоставимого моему величию и интеллектуальному уровню? — броско звенел золотыми звеньями слов Вова.

Костик на пару с Евгеном, открутив ухмылки ещё на четверть, предосудительно покачали головами, переглянувшись, — хитрая серая сизь одних глаз понятливо встретилась с переспелой буроватой зеленью других.

Внезапно из кабинета с величавой табличкой «ШЕФ» (дверь в который располагалась аккурат между столов Костика и Евгена) выкатился на груди колесом раздухаренный, вспотевший Алекс, удерживая выскальзывающую, ломящуюся от бумаг папку, и кинул вперёд растопыренную пятерню:

— Шеф, вот взгляни, — Алекс, преисполненный рьяной студенческой вовлечённостью, второпях потряс Вовину руку, растянув между скул щетинистую дугу расчётливой улыбки. — Очень интересные случаи, а главное бабос наличманом! Там в основном всякая лёгкая дичь: проекции человека, в котором живёт шесть личностей, безобразничают в дурдоме, — Алекс показал чек-лист, — или вот… Кот научился делать из людей марионеток.

— Все коты умеют делать это, — дерзновенно сообщил Вова и, обозначив умеренный интерес и скатываясь словом в смачный зёв, отодвинул бумаги в сторону движением наотмашь.

— Или вот, — новый чек-лист был явлен Вовиному взору скорее вдогонку, — паромные переправы в иные миры, а проезд теперь по карте — паромщик осовременился и больше не хочет брать монеты, надо разобраться. Но есть и годнота: леший безобразничает на даче у губернатора.

Алекс по-собачьи верно шёл следом за Вовой, неуёмно вымасливая в интонациях нужные слова:

— А Губа — человек запредельно лавашной. В общем, я папку, как обычно, на твоём столе оставлю, выбери, за что возьмёмся, но я бы начал именно с губернаторских угодий, а то если с мелочи начать, можем подвстрять по времени и бабок не поднимем.

— Не учи дедушку кашлять, — по-царски протяжно басил Вова, одёрнув за лацкан хищный пиджак.

Зажатый в узкие полупокерские (как говорил Евген) брючки и беспрецедентно голубую рубашку Алекс, явно не входящий в круг рукопожатных персон в данной организации, вычитывал на лице Вовы реакции, дрожа рыхловатым голосом и всем телом, то ли от вожделения сумм перспективных денег, то ли от наркотиков, то ли от того и другого.

— Ты слишком бодрый. Как реклама энергетика. Это не профессионально, — размеренный Костик обратился к Алексу голосом, срывающимся в смех, подчёркнуто наплевательски бросив дорогой телефон на свой стол. От увиденного поперхнулся кулер, стоящий чуть поодаль от маститых столов, и зажевал бумагу, пискнув-хихикнув, принтер.

«А почему Коди видит этого давно преставившегося, напыщенного, хронически бодрого мудака?» — звенело противоречие в голове сбитого с толку Вовы.

— Ладно. Гляну, — рявкнул важный «шеф», вырвав бумаги из рук Алекса по-школьноучительски и направившись в свой кабинет, блестя и озаряя каждую, даже самую незначительную тьму отливом своей безупречности. Следом увязался лёгкой поступью звук волчьих лап, но, освоившись ступать в такт человеческим ногам, стих.

Вова отворил грузную краснодеревянную дверь. Его царский офис был от А до Я начинён резным благородным дубом, как у барона мексиканского наркокартеля. Техника — новинки от «Эпл», которые обычным смертным в лучшем случае достанутся никогда. В воздухе строго определённой температуры блуждали томные ароматы восточных пряностей, с тонкими вкраплениями флёра породистых кофейных зёрен. Щебет небольшого подсвеченного фонтанчика в углу, развлекающего человека игрой светотеней, бережно соскабливал суету, ласкал слух. Блеск. Восторг. Фуа-гра.

Вова зашагал к широкому, как Байкал, рабочему столу. Поправил по пути громоздкое полотно Пуссена «Аркадские пастухи». Картина висела безупречно ровно, и Вова дал её геометрии небольшую свободу. Линии, с придыханием плюнув в лицо перфекционизму, потеряли симметрию с осями кабинета и дали небольшой, но придирчивому глазу заметный крен. Громадное кресло, в которое «шеф» плюхнулся, неистово скрипело кожей от удовольствия — хозяин вернулся. Вова обстоятельно затушил крепкий огарок сигары в кристально чистой пепельнице из хрусталя, богато играющему отблесками даже в полусвете. Как и Костик, дерзко закинул ноги на стол. Бросил айфон перед собой с лютым пренебрежением. Осмотрительно приоткрыл, точно карты, лежащие на покерном турнире рубашкой вниз, папку бумаг, что отдал презренный сотрудник. Деловито постучал пальцами по её опороченной алчной рукой Алекса белизне и тут же закрыл. Включённый монитор с чистым текстовым документом по центру экрана пульсировал курсором. Вова мизинцем и указательным пальцем собрал копипасту в единое целое. Возникла надпись: «Проверь первый ящик».

Без стука в кабинет вплыла прекрасная Алёна, сковав всё внимание на себе. Она зашла, сияя соблазнительной улыбкой, в абсолютно вульгарном, откровенном платьишке. В некоторых особо цензурных местах полупрозрачная ткань умело не скрывала кружева белья под собой. Алёна провернула ключик в двери до упора. Замок, прикусив губу и сдержав обнажённый вдох, искушённо щёлкнул. Она резко развернулась, взмахнув шелковистыми волосами. Перелив прядей взметнулся необузданной волной и осел на обнажённых загорелых плечах её. Нежные руки остались за спиной, точно в них ютился сюрприз. Вова, оплавляемый, точно капающий с язычка свечи воск, сопровождал любопытно-вожделенным, исступленным взглядом каждое её грациозно-кошачье движение, пошловато прислонив большой палец к приоткрытым губам.

— Привет, милый. Двери закрываются, и никто не узнает… — Её сочные, медовые губы, завязанные бабочкой, сотворили изящный танец, когда из них выпорхнули налитые желанием слова.

Кожа её — шёлк. Голос — бархат. Глаза — море. Волосы — рассвет. Движения — волны. Алёна плыла, виляя стройными бёдрами, каждый шаг её оставлял позолоченный след. Она — опылённый цветок нежности. Тонкий поясок, завязанный на спине, как мог сдерживал молодое тело в тюрьме одежды. Лёгкое, искусное движение руки даровало свободу — капитулировавшая полупрозрачность ткани опала к ногам её. Алёна вышла из омута материи, раскованная и вольная, скользнув ноготками в волосах ярко-напрасными красками. Вова томно встал, прочувствовав пробежавшую по спине стаю мурашек и, закрыв на мгновение глаза, свет и тепло Алёны впитав сквозь веки. Она приближалась. Щёлкнул за спиной крохотный замочек бюстгальтера. Чашечки остались на упругой груди. Пошленькая гравитация оттягивала момент из последних сил. Руки Алёны ветвями тянулись к Вове-солнцу, бездонно-зелёные глаза, искренне слепо покорные основному инстинкту, закрылись от одурманивающего вожделения, губы её, умилённым сердечком сложенные, страстно приоткрылись в истомлённом ожидании поцелуя.

Но Вовина рука неопрятно, по рабоче-крестьянски, легла на красивое лицо Алёны, остановив все её полунагие порывы победившего искушения на полуслове, грубо порвав набухшую нить эмоций:

— Ну нет. Вот это уже точно перебор…

Вова посмеивался, покачивая головой, разуверовав в происходящее окончательно. Смех его становился всё напористей и гуще, точно обволакивал облаком, пока попросту не сорвался в громовой хохот.

Просмеявшись и продышавшись, Вова безразлично отступил от опешившей Алёны к окну и открыл его свободолюбивым движением нараспашку. Там покачивался на ветру верхнего этажа небоскрёба огромный воздушный шар, громадная красная капля воздуха, привязанная скрипучей верёвкой к крюку, торчащему занозой из молчаливой стены высокого здания.

Вова, обернувшись и бросив на ошеломлённую Алёну таинственный взгляд, отправил ей воздушный поцелуй. Он, ловко разрастаясь в полёте, материализовался и коснулся её губ. Алёна ахнула, и её большие зелёные глаза захлопали ресницами, превратившись в пару прекрасных бабочек: тело Алёны растворилось в Вовином поцелуе. Остались лишь порхающие бабочки, полные света и тепла.

Вова залез в корзину шара по-ребячьи довольным. Отвязав бечёвку, он отправился в плавание по умиротворённым волнам неба над городом, который жил привычной жизнью. Шатались люди, загорали под выкатившимся солнцем крыши, высились витязи-тополя и выгуливали чёрные пятна на белой коре чаровницы-берёзы, пылились тротуары и аллеи, гнули спины переброшенные мосты и эстакады, двигались по серым прожилкам дорог коробки автомобилей, ползли вдалеке в вагонно-локомотивном единении поезда. Пролетая над широким проспектом, где дома стояли открытыми книгами по обе стороны дороги, полные историй и переплетённых нитей-судеб, взгляд цеплялся за необычное для яви явление — другие многочисленные воздушные шары, большие и маленькие, тусклые и ярко раскрашенные, полосатые и однотонные, привязанные и вольно парящие, с пассажирами и без. Дутые тела некоторых воздушных ретро-судов содержали рекламные плакаты: «Сдаю посуточно веру» или «Продаю прикосновение к мечте».

Вова поддал газку, чтобы подняться выше. Он почувствовал жар распалившейся горелки. На стальном баллоне прямо на глазах выгравировалась надпись: «Ты умеешь мечтать?» Шар взметнулся ввысь, пронзая мягкую облачную гладковыбритую толщу, взмывая сквозь подсвеченную солнцем небесную лазурную глазурь. Выпрыгнув над бугристой долиной облаков, солнце предстало во всей красе — гигантским горящим шаром, вечным незатухающим взрывом, дающим планете и снам жизнь. Вова огляделся, покачиваясь на волнах воздухоплавания. Облачный горизонт плавно стелился в безграничность мира, сливаясь с далёкой синевой тропосферы, давая воображению нужный простор. В просвет голубизны просочилась скатерть Млечного Пути, полная опилок звёзд.

Внезапная сила откуда-то с земли принялась истово притягивать шар. Вновь замельтешили пронзаемые корзиной белёсые, сладковатные этажи облаков. Ниже и ниже, пока шар не пробил дно небес. Внизу, на земле, чернела коробка, с высоты напоминающая открытый спичечный коробок. Вова выкрутил газ на полную мощность — «работай, чёртова керогазка!». Но точечная гравитация лишь усиливала натиск, спешно выдавливая из шара горячий воздух. Воздушное судно быстро приземлялось, практически пикировало и, за пару метров от поверхности, моментально замерло, с силой прибив Вову ко дну плетёной корзины.

Он встал на ноги и осмотрелся. Исчезли шар и небо, город и солнце. Осталась лишь лишённая крыши тёмная комната без окон и дверей. Четыре тёмно-серые стены, неприятная шероховатость которых была богато испятнана белыми отпечатками детских рук и испещрена спящими цепями, увенчанными широкими кандалами и их тихо стенающими посвистами.

Вова ощутил странное давление помещения — средоточие тьмы, депрессия прямоугольников, раздражённый шёпот стен, недовольное отсутствием пленника цоканье оков. Один из отпечатков детских рук ожил, сделав манящий жест пальцами, — подойди. Озадаченный Вова приблизился. Выбеленная правая детская ручка тянулась к нему навстречу из зазеркалья бетона, натянув на себя двухмерность серой стены. Вова без слепой опаски, свойственной снам, протянул свою левую руку. Ладони соприкоснулись.

Грань грёз и яви этим прикосновением взрезалась. Сознание выпорхнуло из сна: Вова открыл глаза в своём неуютном домике. Сивый ветер бил тонким, нацеленным сквозняком сквозь оконную раму. Осень бесцеремонно надорвала клеёнку, заменявшую выбитое окно. Не выспавшееся утро холодило кожу, несмотря на защиту разложенного поверх дивана армейского спального мешка, любезно предоставленного Евгеном. В довесок, тело, казавшееся стеклянным, затекло всеми мышцами, ещё явно смотря холодные сны, — широкий спальник приходилось перекручивать на манер кокона, сплетённого на заказ осенью, бедностью и беспросветностью.

Привычное ожидание чуда воскрешения тепла в батареях набило оскомину. А чудо всё не являлось, несмотря на шкалу термометра, застенчиво сползающую вниз, хохлясь по ночам изо дня в день всё анабиозней.

В соседний дом с грохотом слов, обитых порогов и деревянного стука в дверь направилась бригада «Скорой». Они всегда являлись спозаранку и, по обыкновению, будили Вову, который в этот раз уже вылез из спальника, точно из разбитой скорлупы вкрутую сваренного нового дня. Новое рождение нового дня. Новоднерождение. Всё в первый раз. В десятитысячный раз. Ступая босыми ногами с поджатыми пальцами по холодному полу, Вова, туго замотавшись в клетчатый плед, прошёлся до сонной кухни. Медленно распрямляясь, он закурил и поставил чайник из прокоптившейся нержавейки на распустившийся синим цветком огонь, на острие обгоревшей спички подвесив упитанный зёв. После кратковременного омовения сурово-студёной водой, он вышел в угловатый, тенистый двор, наполненный хаотично разбросанным золотом начинающегося листопада, чтобы упорядочить брожение утренних дум смешиванием сигаретного дыма и прохладного воздуха. Метеорологи, удерживая на вытянутой руке календарную декаду, привычно солгали, обещая, что целый месяц будут стоять ровные, вдумчиво ясные погоды.

— Кома не у старика, — выкрутил мысль странной формы в слова один из докторов, тощий и беспробудно седой. — Для него это обыденность. Как сон и явь. Настоящая кома происходит как раз наяву. Дед не может осознать, что он в коме. Он просто забывает выпить таблетки и засыпает. А вот моя кома реальна. Кома ума. Закольцованная кома без входа и выхода. Искусственная кома, в которую обычно вводят безнадёжных пациентов. Так и я сам ввёл себя в неё.

— Харэ херню нести, бухать брось, так и из комы выйдешь, — буркнул другой врач, рдеющий румянцем щёк в противовес синей спецовке.

Дверь в дом старика отворила его дочь — добрая дама в годах с короткой рыжей стрижкой и широко расставленными грустными глазами. Доктора вошли не разуваясь, и даже не произнеся шороха подошв о щетину половицы. Через время, пыхтя и аккуратно сквернословя, вынесли бледного деда без чувств на носилках и водрузили его на предварительно подогнанную вплотную к крыльцу побитую жизнью каталку.

Вова тихо наблюдал за работой эскулапов сквозь дрёму промозглой прохлады утра. Его сонная сигарета тлела. Пожелтевшими листьями тлела и молодая осень под аккомпанемент тихих напевов горящей рябины. Врачи буднично, но бережно загрузили бессознательного дедушку в карету «Скорой» и захлопнули двери.

Молодой фельдшер, покончив с погрузкой, подошёл к курящему и закутанному в плед на манер ковбойского пончо Вове. Медь бороды, щенячья задорность, опухшие нижние веки, еле различимая мелодичность уральского акцента:

— Здорово, Володя, — сказал улыбчивый доктор, протянув приветственную руку. — Есть курить?

Ладони парней скрепились в дружное рукопожатие явно знакомых людей.

— Привет и тебе, Ромео, — Вова залихватски откинул крышку пачки сигарет, — бери хоть все. То есть две. Курящий врач — это как полицейский, нарушающий закон. Трудно представить себе такое.

— Ага, — довольный Ромео обхватил сигарету большими пальцами. — Как пожарный, сжигающий книги. Интересный сосед у тебя, раз в месяц его увозим, — фельдшер бегло хлопнул по карманам. — И зажигалку дай, а то у меня ни говна, ни ложки.

— Держи. Босячий подгон.

— Ага, пацанский взгрев.

Ромео из кремня огонь высек, втянул первозатяжечный девственный дым, бонусом запустив внутрь себя наскоро сотканное настроение осени, соразмерное погоде.

— Лучше первой сигареты только первая сигарета с кофе.

— Могу угостить, — предложил Вова.

— Не, мы же вечно торопимся. Деда пора везти. Как всегда.

— У деда память ни к чёрту. Возраст. А когда возраст, всё ни к чёрту, кроме болезней, — отстранённо цедил зевающие слова Вова.

— У твоей бабули тоже возраст. Но она бодрячком, — протараторил, затягивая речь обратно в лёгкие вместе с дымом, Ромео.

— Она как раз водит дружбу с чёртом. Но не будем о ней. Она на мутных движениях, — Вова сплюнул под ноги слова, которых не хотел произносить вслух.

— Да ладно, — фельдшер по-дружески коротко хлопнул Вову по плечу. — Она тебе привет передавала. Ещё она что-то говорила про какие-то чертоги, про открытие ящиков, но я ничё не понял. Одно запомнил наверняка — сказала, если машины горят, значит, тебе не нужно никуда ехать, иначе кто-то может сгореть. Сказала, захочешь — сам спросишь.

— Не захочу. Огонь иногда делает добрые дела. Так что ничего страшного не случится.

— Например, даёт людям возможность курить, — ухмыльнулся Ромео, вернув Вове зажигалку.

— А чё по работе у вас? Может, к вам подтянуться? — Вова смаковал тлеющую сигарету, разглядывая смеркающуюся зелень осанистого дворового клёна, плавно наливающуюся желтизной.

— У нас дно. И по зэпэ, и по графику, и по клиентуре. Да по всему, короче, — Ромео зевал в ответ, но совсем не так убедительно.

— А я бы пошёл.

— А чё с твоей работой не так?

— Мне всё надоело. У меня кризис ранимого возраста. Душа требует богатств и излишеств, гладких женщин и спорткаров.

— «Скорая» в этом тебе не поможет, — усмехнулся Ромео, пожав Вове руку на прощание и дав печенюшку. — Только если до дурки подкинуть.

— Тогда почему вы ездите на КАРЕТЕ «Скорой помощи»? — с доброй усмешкой Вова стрельнул глазами в машину с крестом.

— Туше. Ты поиграть не хочешь? Мы поляну арендуем нормальную, там синтетика, даже тренерок есть.

Ромео, сигарету в две затяжки прикончив, опустил окурок в пустую банку из-под маслин (а не из-под всяких там кофий), стоящую на подоконнике Вовиного домика.

— Чё за тренерок? Нап? Защит?

— Защит, — улыбка растянула бородатое лицо уходящего Ромео.

— Не. Это не для меня. Да и моя мечта ещё не сбылась.

— До сих пор не купил себе бутсы? Смотри, жизнь одна. Нужно играть, в чём можешь. Говорят, бразильцы босиком играют по детству в своих фавелах и на пляжах.

— Жаль, юность кончилась. А так бы на Кубу рванули босиком, как бразильцы, и там бы сыграли как раньше в эту простую и оттого гениальную игру.

— Это да… Ладно, моё дело предложить, твоё — отказаться, — Ромео, тактично откашлявшись, улыбнулся, обозначив реверанс, и скрылся за дверьми белой кареты с красными крестами.

Вова вернулся в дом, медленно наполняющийся озябшим теплом, тянущимся волнами из кухни, где горбатый чайник отчаянно выдыхал пар, истерично плюясь раскалённой слюной и наглухо залепив крохотное окошко кухни газообразной водой. Вова провернул вентиль. Газ замер в трубе, и иссиня-жёлтый огонь прекратил танец.

— Капэка! Кис-кис! Жрать иди, скотина-тварь! — прикрикнул Вова, насыпая сухой корм в зелёную кошачью миску.

Вовин голос не произвёл должного впечатления на зверя, но вот сыпучий, трескучий звук наполняемой любимой тарелочки совсем другое дело. Кот через секунду возник из ниоткуда и уже во всю хрустел кормом.

Кофе растворялся под кипяточным водопадом, пышущим паром. Кусочки сахара, спрессованные в далеко не совершенные геометрически кубы, упали, смущённо булькнув, в чёрное золото. Нерадивая бесконечность утреннего полёта мысли, обречённая на падение в бытовую грязь после первого глотка кофе, окончание медленно обрела: будильник, извечно внезапный, извечно измождённый своими утренними напевами, зазвучал, всё разрастаясь и полнясь объёмами, пиано пианиссимо: «Wake me up when september ends». Годами выработанный рефлекс вырванного из сна тела спешно выключить мелодию, оповещающую о старте будничной рабочей беготни, был разумом сознательно сдержан по двум причинам: во-первых, на былую работу больше идти не нужно, во-вторых, будильник хорошо пел.

Вова пытался вспомнить то далёкое, по-доброму забытое ощущение жизни, которым обладал, когда слух впервые был этой мелодией обласкан. Но мгла последующих тяжёлых воспоминаний залила душу до краёв, и чтобы найти тот свет, нужно погружаться с головой в едкую нефть неверной памяти. Но стоит ли оно того? Наверное, нет.

Кофе клубился и извивался невесомыми лоскутками пара, точно кто-то выдыхал из чашки тепло тела в студёный воздух комнатной осени. Кофе ткал аромат из истолчённых зёрен и горячей воды, источал его, густой, влажный и властный, по жилищу. Вова дул на круг чашки, остужая кофейный пыл, а напиток, напротив, дул на него, огонь внутри разжигая для того лишь, чтобы растолкать тлеющие угли давно переспевшей необходимости перемен.

На полоску света, обронённую из окна сломанным солнцем, выползло крохотное насекомое. Приняв короткую солнечную ванну, оно подняло и расправило ничтожно малые крылышки. Походило в неглиже взад-вперёд. Вернулось в смуглую тень. Деловито прошлось там. Снова вернулось на скромный свет. Насекомое по собственному желанию меняло светлую полосу на тёмную. А могут ли так люди, хозяева своих суеверных судеб?

Пришло время съезжать. В очередной раз. В который раз. Только в этот раз неясно куда. И в этом «неясно куда» давно растворилось понятие дома, и вакуум очага заполнило кочевничество, с которым почему-то крайне быстро свыкаешься. «Ладно, жизнь. Давай. Придумай что-нибудь. Мне интересно, что ты предложишь. У меня нет идей», — мысленно обозначил вселенной свою позицию Вова и принялся неторопливо собирать нажитые посильным трудом вещи в пакеты, пакеты в сумки, сумки в коробки, суммарно занимающие максимум десять процентов слова «имущество». Гнетущий авось, на который постоянно приходилось опираться всем весом обстоятельств и хитросплетений, был единственной константой в жизни Вовы, да и в переменчивом мире людей необъятной, наверное, тоже.

Разбор гардероба дал странный эффект: примерка толстовки десятилетнего возраста, при покупке обёрнутая слоями мечт о скорых путешествиях в самые разнообразные уголки этой прекрасной планеты, оказалась соразмерна лишь втискиванию себя в старую, ещё более тесную и пустую жизнь, которую ненавидишь гораздо больше текущей, и этикетка на её воротнике теперь содержала вместо размера клеймо «счастье просроченных лет». Толстовка и прочие «текстильные отходы», собранные в домне дворовой бочки и обильно смоченные бензином, были преданы очищающему огню. Сера на головке спички усмехнулась, скользнув-чиркнув о короб, и распалила высокое, но не дымное полымя.

Часть вещей была передана в безвозмездное пользование другим людям, клюнувшим на жирную блесну «бесплатно-самовывоз» в интернет-объявлении. Мебель (стол, шкаф и диван) была обменяна на вполне скромную сумму (большей частью отданную в счёт ремонта разбитого окна). Коробка, полная памятных вещей из разных мест и времён, найдена не была в виду своего несуществования. Её заменил старый кнопочный мобильный телефон, беспробудно спящий в дебрях комода (между двух странных горок как-то там оказавшегося песка) и хранивший юные пьяные эсэмэски, полные любви и веры, сквозь которые казалось, что она — Та Самая. Аппарат был без приличествующих ритуальных церемоний запущен дальним трёхочковым броском в прожорливое мусорное ведро, как и многие прочие, вполне гаджетовидные вещи, утяжелявшие пожитки. Туда же отправилось (с искренней усмешкой после прочтения) лёгкое, добротно скомканное подобие бумажного дневника — в канун Нового года в нём обновлялись одиннадцать неизменных пунктов с точки зрения достигнутого за прошедший подотчётный период. На предложение предпоследней строки самому себе пятилетней давности был дан короткий, но ёмкий ответ (пунктуация и авторский стиль сохранены): «Ты ебанулся копи на хату а нахуй пойти не желаешь сноуборд тачки да я максимум накоплю на верёвку и мыло».

Оставшийся скромный скарб аккуратно, по-тетрисовски, сложился и спрессовался в куб ближе к полудню. Отточенный годами обряд смены очага вызывал смешанные чувства — с одной стороны, это всегда невинный взгляд чего-то нового, с другой стороны, переезд — процесс слишком приземлённый, лишённый даже намёка на полёт фантазии: так или иначе ты окажешься в четырёх аскетичных стенах один на один с мыслью о перемене мест разбитых корыт. Разве что новый дом не будет так скуп до тепла, как нынешний.

Внезапно в дом влетела бабочка. Порхала красивыми крыльями, казалось, бесцельно, но двигалась. Как-то наугад выписывая зигзаги, она пронзила полётом комнату, села на целую створку окна и стихла. Двойной телефон, на котором синяя изолента сменилась изолентой алой, элегантной и молодецки удалой, завибрировал. Экран оповестил, что на проводе «Жожоба-подлец».