Никудали. Сборник рассказов

Дмитрий Москвичев

В сборник вошли рассказы, герои которых – люди не всегда от мира сего и не всегда люди мирные. Они воюют сами с собой, подчас не вставая с дивана. Бегут сломя голову за тридевять земель в поисках счастья, когда это счастье рядом – только протяни руку. Поэты и диванные революционеры, президенты бывших империй, аутисты и сотрудники органов, философы кухонь и кладовых, чужестранники и странноприимцы: шарахаются по долам и весям, путают быль и небыль. Любовь ищут, оправдание собственной жизни. Книга содержит нецензурную брань.

Старик и

А ещё было. Зовут-не зовут, а Иван Иваныч. Простой русский безработный мужик. Не без наклонностей, скажем прямо, и всяких околичностей. Позовут, например, дом строить, а он возьми и как — тресь! о коленку, — и пойдет. И в этот раз тоже: Иван Иваныч, ерунда выходит, а не полы. Иван Иваныч идёт и делает. И полы получаются — хоть свадьбу пляши трое дён и ночей к ряду. Гармошка тянется, каблучки отстукивают, пол не шелохнется, не скрипнет. На совесть сделано. То и правда: совесть у мужика крепкая, приставучая.

Да и денег за полы не взял. Говорит Иван Иваныч: дай-ка лучше, брат, лодку свою синебокую на ночь. Порыбалить хочешь, Иваныч? Порыбалить, брат, порыбалить. Так-то.

Так-то оно так. Да тоже странно. Собрал Иваныч в котомку чего покрепче да посолёней, подыскал прут ивовый, примотал леску, поплавок приладил, червей наковырял полную горсть, плюхнулся медведем в лодку да и выбыл с родного берега безо всяких на то билетов. В самый закат. Романтичный Иваныч. И то правда. А крючков-то ни одного не взял.

Да и на что рыбам губы дырявить? — плёхает мужик веслами и плёхает, куда глазам не видать, досчитает до тысячи, опустит вёсла, достанет из котомки четвертную, пригубит, гакнет гусем и дальше — плёх да плёх. Небо от звёзд ломит, того и гляди засыплет.

Чего плескашься-то? Чего плескашься? Не видишь человек вопросами задается? А ты все ам да ам, рыба ты глупая. А я — человек. Мне положено. Например, чего это я здесь? Да не здесь, а здесь. В общем и целом, говоря прямо. Один, как перст Божий. А может оно так и есть? Что человек и есть перст? Тогда какой? Смотрит Иваныч на пятерню и не скумекает. Глотает из бутыли, конечно, от таких дел. Темнота ты, Иваныч, темнота, — уважительно попрекает себя Иваныч. Смотрел я в детстве, — рассказывает он дальше рыбам, — кино одно. Про поморов, значит. Умелые мужики, ничего не скажешь, а вам, мокрым душам, неинтересно совсем, тогда и не буду про поморов рассказывать. И не стал Иваныч рассказывать рыбам про поморов, а насыпал им червей из горсти. Спасибо, — амкнули ртами рыбы, да Иваныч все равно не услышал. Вот, например, полы. Полы тоже надо с умом. А у кого он есть? Возьмёт абы кто на базаре доску, а она вся в сучках да обзольная. Такая на забор разве что сгодится, а человек пол стелет. Экономия. А какая же это экономия, когда с кровати, положим, встал, провалился да ногу сломал? Это и на гипс копеечка, и доктору на спасибо. Да и пол новый придётся стелить. Или, например, возьмёт да гвоздями прямо наколотит. А кто ж гвозди-то прямо колотит? Гвоздь — он предмет сшивающий. Что иголка для бабы. Какая же мудрая женщина будет иголку прямо держать? Видели вы такое? — спрашивает Иваныч. И отвечает: вот и я не видел. Потому шьют боком, чтобы крепко-накрепко, чтобы материя сама себя стягивала и разгуляться себе не давала. А иначе весна пройдет, лето наступит, доски поусохнут — гвозди-то и повылазят ровнёхонько в пятки твоей женщине. Уж тогда сам будь добр бегай от половника, заслужил. Пьёт мужик, гутарит в темноте, сигареткой пыхтит, огонёк далеко видно, да уже не добраться. Мысли мои мысли. Глупые, растревожные. Руки мои поистёртые. Сердце перелатанное. Да теперь не скроишь.

Или ещё. Звонит зазноба моя, спрашивает: как, Иваныч, у тебя дела? Как, мол, ты меня любишь? А я ей возьми да ответь: гвозди мою. А она мне весь отказ сразу же и выписала, как есть, по телефонной форме: так, мол, и так, ты бы ещё лом постирал, опять нализался, мужик ты бестолковый, знать тебя не желаю. Вот я про самое главное-то и не успел сказать, потому как трубку бросила. А люблю я крепко, крепче всякого железа. Крепче самой жизни. Так-то. А про гвозди дело известное: они же в масле все, чтобы, значит, не проржавели. А ко всякому дереву — как с женщиной — надо быть чистым, как перед Богом. Вот я и мыл гвозди. Любой плотник знает. Вот и выходит, что одному сказано, то дня яснее, а что другому — тьма тьмущая. Вот и выходит, что не в языках дело, а в людях, языками шевелящих. А понять-то человека немудрено, лишь бы человек был.

Вот и выходит, что не всегда. Есть человек целую вечность — и вроде всегда был, что, например, день или ночь. И все отмахиваешься: завтра да завтра, постелю полы да разберусь чином. И получается, что полы-то важнее как бы. Хоть и не так. А человек был да не стал. И всё сделал как положено, без сучка без задоринки, всё на совесть, попрекнуть нечем. А душа разорвана. И сшить нечем. Гвоздей ещё таких не придумали. Да и умельцев нет. Был один, говорят, да помер давно. Потому, наверно, и помер. Вздыхает Иваныч и от четвертины отхлёбывает в полную силу. А почему помер, так и не говорит. А звёзд, что жемчужин, уже полная лодка набралась. Хорош улов, — думает Иваныч, — и улыбается глупо, потому как такое богатство, а всё по слабости человеческой на себя рядит. Мне ли так светит? Заслужил ли? Как же теперь? Сыплет Иваныч вопросы безответные себе под ноги и сыплет.

А о самом главном, что душу разорвало-то, Иваныч так и не сказал. Видно и не выразить такое. Допил бутыль, расходил лодку да и плюхнулся в воду. А рыбы дальше поплыли. Потому как рыбам дел до этого никаких.