Никудали. Сборник рассказов

Дмитрий Москвичев

В сборник вошли рассказы, герои которых – люди не всегда от мира сего и не всегда люди мирные. Они воюют сами с собой, подчас не вставая с дивана. Бегут сломя голову за тридевять земель в поисках счастья, когда это счастье рядом – только протяни руку. Поэты и диванные революционеры, президенты бывших империй, аутисты и сотрудники органов, философы кухонь и кладовых, чужестранники и странноприимцы: шарахаются по долам и весям, путают быль и небыль. Любовь ищут, оправдание собственной жизни. Книга содержит нецензурную брань.

Π

Слепой скрипач пилит. Композитор смеётся басом, как заправский оперный злодей, выгоняет халтурщика вон. «Вон» — это туда. Следуя за золотым сечением, числом Пи, манифестами пощечин и выбитым на мостовой средь бела дня передним зубам, вся тяжесть туч падает на Царскосельский пруд. Недалеко от указанного места была башенка, в которой, запахнув китайский халат и напялив на седеющую голову тюбетейку, обитал неизвестный, жалея, что ученики забывают о бесплатных уроках египетского, а если и приходят, то пуговицы на юных формах никогда не имеют достаточного порядка. Другими словами, две-три всегда оторваны. Куда же ты лезешь, пустобрюхий? Что же ты, львиноголовый? Ну неужели?

Все должно быть поверено математикой, арабскими цифрами, числами совершенно натуральными после запятой (или бескомпромиссной точки), преграждающей путь к нулю. В то же всепроглатывающее время из телевизоров соблюдается Кольский полуостров, что никакой математике по выбитым зубам не пришлось. Натурально не откусить, не расчленить, формулами не вывести. «Болотчинка», сказал бы один худобродящий между волшебных фонарей, присваивавший далее будущее себе. И присвоивший в виде расколотого тяжелым свинцом черепа. Не понимают тонкоструйных наркотических душ продырявленные бурлаки с картин. Волга-матушка, когда же ты разольешься и утопишь к чертям собачьим все эти химеры? Баржи плывут басовито мимо песочных замков, березовых рощ и осевших церквушек. Безлюдные. Как было сказано прежде, выведи нас отсюда!

В передней звонят обедню, поют ангельскими голосами, сверлят дыры, приколачивают плинтусы. Содом и Гоморра. Или что должно стоять соляным столпом между ними. Облизав и не оборачиваясь, дальше, по мокрому снегу, с дикими утками на плече, в сторону города, полного балаганщиков, мудрецов, бодрствующих о золотых камнях, лавочников, шарманщиков, гасителей ночных огней, белых и черных колпаков, раздетых догола на площади раздвиженных верных жён, требухи и верёвок для вздергивания крамолы. Замолчи, еретик, и тебя вздернут за вольнопись. И будет смех, и будут нечистоты, будет гоп через голову и новый календарь на кухонной двери.

Однажды. Однажды. Что позволяет сосчитать без труда. Оттолкнуться в пространство выдуманное, лакричное и пустеющее с приближением к последней точке. Долгожданный бокал шампанского и сигарета в честь конца. В этом есть какой-то абсурд в виде утопающих в снегу доджей помятой крышей вниз и раздробленных молотом ног. Прометей бродит в ночную пургу с факелом, оставляя себе нить возвращения в виде кровавого следа. Пустынные орлы наливаются сталью и гремучей смесью, летят выше скорости звука и лавины сходят на мертвых бродяг. Прими как долгожданное возвращение. Прими и помалкивай.

Имярек в красных пижамных штанах в лесу. Костер горит, разговаривает вьющимся пеплом, скоростных поездов не слышно до самого отсыревшего травой утра. Дома сплошь одни камни, выложенные с математическим расчетом, и невыключающийся телевизор обо всем на свете. Вспоминая недавнее прошлое, — обо всем, значит ни о чем. Яма выкапывается посреди гостиной. Там, где прежде стоял стол на двенадцать персон, но сидели обычно двое: один и его воображение. Отчаянное, огненное, с уставшими глазами. Давай о тебе. Что ты ел на завтрак. Полутораглазого стрельца, широкополые шляпы на беззубых верзилах и паучий плац. Глаза закатываются. Уже вечер. Я прочитала о тебе в Желтых страницах. Мне показалось недурно. Это был не я.

— И все же.

Выкопано достаточно для того, чтобы улечься, обнять и заняться сексом. Достаточно, чтобы увидеть долгожданные встречи, римских проводников и лодки, плывущие по головам. Если выйти на обратную сторону будут заросли чертополоха и белладонны, приводящей в бешенство окаменевших тибетских лам и придающей блеск жизни шлюхам Булонского леса. Почему же ты не скажешь, как сильно ты по мне скучал? Воображение — любимая верная шлюха в красных чулках. Сегодня мы будем есть дикорастущие ягоды и спать в земле. Сегодня баржи будут проплывать мимо нас в широкополых шляпах. Сегодня костер разговорится и полыхнет лес, двинется в сторону городов и соляных столпов. Оближи меня. Тающее лакричное мороженое на языках.

Скоростной поезд мимо дымящихся дубов, мимо стихослагающих друидов, мимо вскинутых ружей и диких плодов — в самую первопрестольную, — пересесть на речной трамвайчик современников и закончить все одним росчерком. Дата. Подпись. Имярек. Самолет над краснокирпичными пятиэтажками идет на посадку, борется с боковым ветром. Костяшки белеют на подлокотниках. Вспомнишь ли ты, что говорил твой язык? Вспомнишь ли ты блуждание собственных рук? Сколько раз ты переворачивался с живота на спину и смотрел на неоновые звезды? Числа бегут по вытягивающемуся кругу, перепрыгивая через запятые и точки, стремясь к нулю. Помню. Все до единого числа. Никогда не достигнут. Обещаю.

Подобно языку, обещанный разбредается во все стороны, испытывая на прочность север и юг, запад и восток, все флагштоки и лужи, все теплоцентрали и поросшие цветочными коврами овраги, все ручьи и темные переулки, тупики и колодцы, — шелестит по темным тучам в ботинках и кедах, поедает снег и пристально смотрит в иллюминаторы. Почему же ты не скажешь? Почему же ты не скажешь? Я не вижу ничего, сидя за столом в гостиной, лежа в земле, вцепившись руками в подлокотники, почему же ты не скажешь? Я натерла щеки ядом, чтобы тебя радовал мой румянец, мои глаза блестят, чтобы ты взглянул и сказал. Я плыву по пруду, мимо башенок и аллей, руки в мозолях от вёсел, скоро совсем стемнеет и придётся опустить руки, и лечь на дно. Всё до единого. Обещаю.