Кавалерист-девица

Дмитрий Дмитриев

Дмитрий Савватиевич Дмитриев (1848–1915)□– писатель, драматург. Родился в Москве в купеческой семье. Воспитывая сына в строго религиозном духе, отец не позволил ему поступить в гимназию. Грамоте его обучила монашенка. С 1870-х годов Дмитриев служил в библиотеке Московского университета, тогда же он начал публиковать рассказы, сценки, очерки, преимущественно бытовые. В 1880-е он сочиняет пьесы для «народных сцен», отмеченные сильным влиянием А. Н. Островского. С конца 1890-х Дмитриев пишет в основном исторические романы и повести (их опубликовано более шестидесяти). В 1908□г. после смерти единственного сына принял священнический сан. В данном томе представлен роман «Кавалерист-девица», повествующий об удивительной судьбе Надежды Андреевны Дуровой – первой в русской армии женщины-офицера и писательницы. Даже А. С. Пушкин был глубоко заинтересован личностью Дуровой, писал о ней хвалебные, восторженные отзывы на страницах своего журнала и побуждал ее к писательской деятельности.

XVII

Мариупольский полк находился близ города Луцка; туда-то, по месту своего назначения, и приехал Александр Дуров, вновь произведенный офицер.

Прослужив некоторое время в полку, Надя получила двухмесячный отпуск. Воспользовавшись свободным временем, она поспешила в свой родной Сарапул, к отцу. Ей очень хотелось повидаться с своей семьей.

Прошло более трех лет с того дня, как она покинула дом своего отца.

Приехала Надя в Сарапул в ненастную осеннюю ночь. Ворота родного дома были давно заперты. Отпустив своего возницу, она с саблей и маленьким чемоданом в руках пошла вдоль палисадника к хорошо известному ей месту, где легко вынимались четыре тычины.

«Этим отверстием, — пишет Дурова, — я часто уходила ночью, бывши ребенком, чтобы побегать на площадке перед церковью. Теперь я вошла через него. Думала ли я, когда вылезала из этой лазейки в беленьком канифасном платьице, робко оглядываясь и прислушиваясь, дрожа от страха и холодной ночи, что войду некогда в это же отверстие, и тоже ночью, гусаром…»

Окна дома наглухо были закрыты, нигде не видно было огонька; кругом могильная тишина.

Но вдруг эта тишина прерывается громким собачьим лаем: две дворовые собаки бросились было на Надежду Андреевну. Надя подозвала их; собаки примолкли и стали ласкаться, узнав ее.

Молодая женщина вошла в сени и стала стучать в дверь.

— Кто там, кто стучит? — послышался недовольный старушечий голос.

— Я, Никитишна, отопри!..

Надя узнала старуху по голосу.

— Да кто ты?

— Отопри, увидишь.

— Сказывай кто, а то не отопру.

— Да своя, своя.

— Свои у нас все дома и спят давно.

— Я — Надя.

— Ври!..

— Право же, Никитишна…

Наконец старушка решилась отпереть.

Никитишна громко ахнула от удивления и испуга, увидев перед собой Надю в гусарском мундире, подсвечник с горящей свечой чуть не выпал у нее из рук.

— Узнала? — весело спросила старушку Надя.

— Да неужели Надюшка? — все не веря своим глазам, проговорила Никитишна.

— Она самая.

— А ведь я по тебе не одну панихидку отслужила.

— Видишь, я жива и здорова.

— Вижу-то я вижу. А все мне не верится, что ты — Надюшка.

— Обнимай меня, старая, скорей!

— А ты не оборотень?

— Да нет же! — Надя рассмеялась.

— Ну-ка, перекрестись.

— Изволь! — Молодая женщина перекрестилась. — Теперь уверилась, няня?

— Уж оченно что-то чудно.

— Что еще такое?

— Одежина на тебе какая-то странная…

— Гусарская.

— Разве ты гусар?

— Гусар, старуха, гусар! Да полно тебе меня морить своими вопросами — соловья баснями не кормят. Я с дороги и пить, и есть хочу.

— Ах, сердечная! Прости! Стара я стала, глупа.

Старушка бросилась обнимать свою выкормленницу.

— Никитишна, с кем ты говоришь? — послышался из горницы голос Андрея Васильевича.

Его спальня находилась близ сенной двери; разговор Нади с Никитишной разбудил его.

— Повыдь-ко, сударь, посмотри, кто к нам приехал-то.

— Кто приехал, что ты врешь?

— А ты повыдь!

Старый ротмистр поспешно надел халат, вышел из своей спальни, и крик радости вырвался у него из груди:

— Наденька!

— Папа… папочка!

Молодая женщина замерла в объятиях своего отца.

Радости и счастью старого ротмистра не было границ. Не менее его была счастлива и Надя; она целовала у отца лицо, руки и просила прощения.

— Ты, Наденька, ни в чем передо мной не виновна.

— Я, папа, причинила тебе столько горя.

— Все-все забыто. А мать-то твоя не дождалась радости — умерла, сердечная.

— Простила ли она меня? — со слезами спросила у отца молодая женщина.

— Она в последние дни своей жизни молилась за тебя.

— О, я виновница смерти мамы, и мое письмо ее убило.

— Полно, Наденька! Твоя мать умерла от болезни, — старался Андрей Васильевич успокоить свою дочь.

— Мое письмо ускорило ее кончину, — с плачем говорила Надя.

Несмотря на глухую ночь, в доме городничего все поднялись; все необычайно были рады приезду Нади; она перецеловала своих братьев, сестер… и была счастлива в своем семейном кругу.

Но скоро кавалерист-девица стала скучать; она создана была не для семейной жизни; вопросы любопытных знакомых смущали ее, надоедали ей, а преследование мужа выводило ее из себя.

Василий Чернов не терял надежды сойтись с женой.

Однажды он явился в дом своего тестя, по обыкновению, под хмельком и стал приставать к Наде, чтоб она шла к нему, угрожая в крайнем случае силой ее взять. Это рассмешило молодую женщину.

— Что же, возьми меня силой, — проговорила она.

— И возьму. Думаешь — не возьму?

— Бери.

— Волей не идешь, так силой пойдешь, — грозился жене Василий Чернов.

— Где у тебя сила-то? И какая такая сила, любопытно узнать?

— Увидишь!

— Не боюсь я тебя, Василий.

— Побоишься.

— Ты грозить мне задумал?

— А то смотреть буду на тебя!

— Поди вон, ты пьян!

— А ты спроси, с чего пью?

— С горя, что ли?

— Известно не с радости; надо мной все смеются: у тебя, говорят, жена — гусар; вдовцом соломенным называют. Легко ли мне переносить насмешки?

Чернов нашел нужным заплакать.

— Этого еще недоставало. Ах, Василий, баба ты, баба! Ты жалок мне и смешон.

— Смейся, только гляди, чтобы твой смех в слезы не обратился.

— Пожалуйста, не грози! Я говорю, что между нами все кончено.

— Тогда кончится, когда нас разведут.

— Дело о разводе уже начато. Прошу, оставь меня, — недовольным голосом проговорила Надя.

Василий Чернов ушел. Вернувшись домой, он напился еще более и завалился спать.

Теперь он стал совсем пропойцей, гулякой; от службы его уволили. В Сарапуле у Чернова был небольшой домишка; в одной половине он сам жил, а другую сдавал жильцам. Существовал он доходом, который получал с жильцов; доход его был так скуден, что едва хватало на хлеб. Большая часть имущества была продана и заложена.

В доме Чернова был страшный беспорядок; хозяйство было запущено.

Чтобы поправить свои дела, Василий Чернов должен был во что бы то ни стало вернуть жену. Эта мысль не покидала его; он ночей не спал, обдумывая, как примириться с Надей, как ее заставить жить с ним, но после последнего разговора с Надей он потерял всякую надежду.

В Сарапуле у него был один знакомый, которого прозывали Хлопушкой. Это был человек сомнительной нравственности, промышлявший темными делами, хитрый, пронырливый, несколько раз судившийся за худые дела.

Хлопушка, однако, умел, как говорится, сухим выйти из воды. Он в огне не горел, в воде не тонул.

Хлопушку весь город знал за отъявленного негодяя, и все его боялись.

Не раз городничий Дуров выгонял Хлопушку из города. Выгонит его в одну заставу, а он пройдет в другую. Бился-бился с ним городничий, да так и махнул на него рукой.

Василий Чернов решился посоветоваться с Хлопушкой, просить его содействия и помощи в деле водворения жены. Он позвал к себе Хлопушку и заперся с ним в комнате.

О чем у них шла речь — осталось тайной для всех.