104 страницы про любовь

Эдвард Радзинский, 2021

Я много лет пишу для театра, и давно усвоил грустную формулу: драматург пишет одну пьесу, режиссер ставит другую, а зритель смотрит третью… Разбирая эту третью пьесу, мы сможем многое понять не только о самой пьесе, но и о Времени…

© Радзинский Э. С., 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

«А существует ли любовь?» — спрашивают пожарники

Он вышел из сутолоки вокзала и увидел пустынный прекрасный город. Было утро.

(А можно начать так: поезд, пробуждение под мерзкую музыку-побудку вагонного репродуктора, очередь в туалет, надвигающийся за окном город с нищими домами-коробками и унылой грязью… И лицо в заплеванном зеркале в вагонном туалете — помятое лицо. Овал лица — Обвал лица. И уже потом: «Он вышел из сутолоки вокзала и увидел пустынный прекрасный город».)

Было утро. Было раннее утро.

Он занял очередь на такси, и, радуясь, как ловко, расторопно он все сегодня делает, отправился звонить на студию. И сразу дозвонился.

— Диспетчер Андреева, — ответил голос.

— Я писатель.

— Кто вы? Говорите, пожалуйста, громче!

Он, как обычно, бестолково объяснил, что он — автор сценария, приехал на картину «Варенька» и что ему должна быть забронирована гостиница.

— Секундочку, — сказала женщина. — Пока, к сожалению, ничего. Но этим занимается Бродецкий. Позвоните через час.

Он огорчился. Он загадал, что сегодня у него все будет ладно с самого начала. В последнее время от частых неудач он стал суеверен. Он позвонил Режиссеру домой.

— Алло! С приездом, парень! С гостиницей в порядке?

Он сразу понял, что Режиссер все знает, но ответил.

— Вот гады, — радостно сказал Режиссер. — Но вообще-то они не виноваты. Это сейчас на всех картинах такое положение с гостиницами. Конгресс какой-то.

— Я понял. Я — без гостиницы, но не потому, что не уважают твою картину.

— Парень, ты с какого года, ты с какого парохода? — засмеялся Режиссер. Эта идиотская фраза означала у него почему-то шутку.

Договорились встретиться через час. Он позавтракал и через час был на студии. В вестибюле его встречал юный брюнет с радостно-развратным лицом. Это был Второй режиссер Сережа.

— Конечно, нету?

— Но ждем его с минуты на минуту, — весело ответил Сережа.

Все было как всегда. Режиссер не спешил, да и зачем спешить? Все в порядке — автор приехал, куда теперь торопиться? Он не осуждал Режиссера — снимать картину трудно и надо экономить силы. Сейчас Режиссер завтракал дома и экономил силы.

— Гостиницу ищут, — счастливо сказал Сережа.

— И скоро найдут?

— Скоро, — веселился Сережа. — Сам Бродецкий… занимается.

И подмигнул. Самые обычные фразы он умудрялся произносить неприлично.

В вестибюль вошел еще один юный брюнет, постарше, но все с тем же хамовато-развратным лицом:

— Похудел, помолодел, зазнался!

Он с изумлением понял, что Сережин двойник обращался к нему. Откуда-то он знал этого типа. А может быть, и не знал. Может быть, просто видел в каком-то фильме. А может быть, и не видел. Может быть, даже тип его не знал. Здесь это было несущественно. Здесь была киностудия.

— Ну, как ты? — живо поинтересовался двойник.

— Я? Ничего.

— А вообще?

— Тоже ничего.

— Ну вот и хорошо.

И Сережин двойник сложил руки загончиком, поймал его голову, и они радостно расцеловались.

— Анекдот хочешь? Летят два кирпича с крыши. Один другому и говорит: «Что-то погода сегодня плохая». А другой кирпич отвечает: «Это ничего. Лишь бы человек попался хороший». Смешно. Говорят, ты что-то хорошее написал? Я не читал, но все хвалят.

— Спасибо.

— «Спасибо» в ж. не засунешь. Ты для меня когда написать думаешь? Мне нравится, как ты пишешь. Ты пишешь — с х. м. Напиши про тренера. Ты видел этот японский фильм?

— Видел, видел.

Он боялся, что брюнет начнет пересказывать японский фильм.

— Ну где же ты? Мы все тебя ждем, а ты тут ля-ля.

В вестибюль вошел Режиссер.

— Хорошо выглядишь, парень.

Режиссер выставил руки знакомым загончиком, поймал его голову, и они радостно расцеловались.

И тотчас перед Режиссером возник Сережа-первый.

— Сережа — мировой парень, — сказал Режиссер. — Но у него — хобби: ленив, болтлив и обожает удовольствия. Чувственен до озверения. Он у нас здесь — сектор сладкой жизни. — И добавил заботливо: — Что с его гостиницей, Сережа?

— Скоро будет. Бродецкий занимается.

Потом они помчались по бесконечному кругу-коридору. На этом чертовом круге все бежали, не забывая общаться на бегу. И Режиссер тоже общался:

— Здравствуй! Автор приехал. Вытащил в кои-то веки. Смотри, как выглядит — красавец! Еще бы! Проживает сейчас на юге в городе-курорте, бары, солнце утомленное, а мы с вами в таком климате живем — того и гляди снег пойдет… — и ему: — Главное сейчас нам с тобой переделать начало и конец. Здесь ты больше всего врешь. Ха-ха, отец, не обижайся. Здравствуйте!. Знакомьтесь. Автор — вытащил в кои-то веки На юге проживает. — ему: — Значит, о начале картины. Здравствуйте! А это — автор! Вытащил, живет на юге. Как Чехов, в ласковом солнце живет — вишь, какой кругленький, загорелый, а мы тут с вами на ладан дышим. Значит, о начале картины. Они у тебя знакомятся на эк… экс… на экска… латоре. Слово дурацкое. Но вообще-то красиво: ночь, поднимается абсолютно пустой эк… скалатор, и на нем двое. Только двое. И вот уже он познакомился с ней.

Он познакомился с ней, когда учился в университете.

Она шла впереди него в густой толпе к эскалатору.

Он сразу удивился, как прекрасно она шла, будто танцуя. Он обогнал ее, оглянулся и обрадовался прелести ее лица. Он заговорил. Когда он заговаривал с незнакомыми девушками, они или торопливо хихикали, или отвечали независимо-грубо. Но при том и те и другие заботились о произведенном впечатлении. А она не заботилась… Он рассказал ей тогда какую-то историю, прекрасную историю, которую он где-то прочитал. Он тогда много читал. А она посмотрела на него круглыми зелеными глазами и сказала:

— А я этого и не знала.

Ему было с ней легко. Сразу легко. Он проводил ее домой, и она сама его спросила:

— Когда мы встретимся?

( — Я тебя пожалела тогда в метро, ты очень смешно выпячивал грудь, когда подошел ко мне. И я сразу все про тебя поняла. Мне стало тебя жалко, потому что ты был совсем один. Один-один! А потом, когда ты меня проводил, уже не жалко. Потому что я подумала — ты и есть «кумир». — Она засмеялась. — Понимаешь, у девушки странная привычка кому-то поклоняться. И как раз перед тобою закончилась неудачная любовь. Как положено дуре, сначала девушка жить не захотела. Ну а потом воспряла духом, все косточки в порядок привела и дала себе слово со всеми «кумирчиками» завязать. Ха-ха-ха. Независимость и мужественность на повестке дня у девушки! И вот некстати появился ты.)

Но это все она говорила ему потом. И смеялась каким-то глупеньким смешком.

— Особенно мне не нравится ее первая фраза на экскалаторе, — продолжал наступление режиссер. — Понимаешь, это первая ее фраза! И она должна быть на сливочном масле!

Как все просто! Не будь тогда того эскалатора, и не было бы перед ним Режиссера, Сережи, этого безумного коридора и всей его нынешней жизни.

Они дошли до двери, над которой висела табличка с названием картины — «Варенька». В комнате их встретил все тот же Сережа, все так же оживленно-развратно беседовавший с молодой красавицей.

— Ты посмотри, — сказал Режиссер, — куда ни приду — всюду он! Только не в павильоне! Только не на работе!

Сережа весело хохотал.

— А это наша единственная, наша распрекрасная. Лебедь из сказки.

Девица покраснела.

— Когда я прочел сценарий, сразу сказал себе: ну, кто может сыграть ее? Только она. А это — автор. На юге живет, купается, пока мы с вами над его сценарием уродуемся.

Вошла Женщина с никаким лицом.

— Ведите ее в павильон, через пятнадцать минут начнем.

— Платье для «Длинного дня»? — спросила женщина.

— Утверждаем.

И Актрису увели.

— Платье, конечно, хреновое, — сказал Режиссер Сереже. — Но лучше они все равно не сделают. Но тебе на это… Ты все время болтаешь, болтаешь. Ну чего ты с ней болтаешь, все равно тебе она не даст. Лишь бы не работать!

Сережа заливался смехом.

— Для его жены я — жуткий тиран. Сережа говорит жене, что я его все время вызываю на ночные съемки.

Сережа умирал от смеха.

— Сережа, ты, по-моему, надолго здесь расположился, а зря: мы ведь с автором работать пришли. Ра-бо-тать! Я понимаю, ты забыл, что есть такое понятие.

Сережа умирал от смеха.

— Так что, Сережа, сыграй в человека-невидимку — кино про него смотрел? Про книжку не спрашиваю — здесь не читают книжек. Здесь — киностудия.

И Сережа исчез за дверью.

— Если три процента задуманного они выполняют — считай, ты счастливчик. Значит, о начале картины.

Режиссер походил из угла в угол, что означало раздумье. Он остановился у окна и зябко потер руки над батареей, как над костром, — это означало отчаяние.

— Жить не хочется и просыпаться ни к чему.

— Почему так?

— Остроумный вопрос. Ты на солнечном пляже, а я тут уродуюсь по две смены, пытаюсь воспроизвести то, что ты написал. Может быть, в повести это все как-то звучало, но когда мы начали снимать…

Это был ораторский прием. Каждый раз, когда Режиссер хотел что-то переделать в его сценарии, он начинал с трагической ноты. Это называлось «подавить противника».

— Соловейчик прочел сценарий и сказал: «Это ниже разговора». Соловейчик — петербургский интеллигент в десятом поколении. Ну, хрен с ним, с Соловейчиком. На сколько приехал? На сутки, конечно?

Вообще-то он приехал на два дня. Режиссер об этом знал, более того, они так и договаривались. Но ему вдруг стало отчего-то неудобно, и он промолчал.

— Значит, на сутки! Задержись. Работа нам предстоит с тобой большая. Речь идет о судьбе картины. В таком виде сценарий снимать нельзя. Нечестно, — режиссер кричал: — Работа предстоит огромная! — И добавил нежно: — Что ты молчишь?

Он знал, что вся огромная работа сведется к тому, что Режиссер приведет его домой и, пылая от нетерпения, прочтет кусок текста, который сочинил сам, уже прочитал своей жене, и они с ней всласть насладились этим творением. Люди обожают заниматься не своим делом: комики пытаются быть трагиками, поэты — драматургами, драматурги — прозаиками, актрисы — играть мужские роли. Что ж тут особенного — Режиссер хотел писать.

— Что ты молчишь?

И еще он знал конец: устав от выматывающих споров, от заискивающих режиссерских глаз, от торопливых пришепетываний его жены («Умоляю, верьте ему! Он талантлив! Мне неудобно об этом говорить, я жена, но он безумно талантлив!»), он подправит самые ужасные фразы и согласится со всем, только бы уехать из этого сумасшедшего дома назад — к морю и солнцу. И Режиссер будет провожать его на поезд, они зайдут в ресторан и после на прощанье будут объясняться у поезда в творческой любви.

— Что я предлагаю, — в руках Режиссера появилась папочка. — Ну, сначала о мелочах. Мне очень понравилась такая фраза, я ее услышал в автобусе, ты ведь редко ездишь в общественном транспорте. Значит, фраза: «Хоть плохонький, да свой». И еще: «Сижу одна и кукую». И еще третья фраза. Вот черт, склероз, забыл! Но это все мелочи. Теперь главное: я не требую авторских, но то, что я придумал для финала. Когда я прочитал Вале. Ей плевать, что я муж, я слышу от нее иногда такие вещи.

— Я понял.

— Короче, мне неловко говорить, но словечко «гениально» замелькало, — режиссер засмеялся. — Итак, читаю новый финал нашей картины. Повторяю, авторских не требую.

И Режиссер замолчал.

— Ну и что же ты не читаешь?

В ход опять пошла батарея — Режиссер зябко потер руки над воображаемым костром.

— Короче: я все время думал, почему у тебя она погибла?

В комнату заглянул Сережа.

— Мы работаем! — бешено заорал Режиссер. Сережа исчез.

— Понимаешь, смерть, — это уже было доверительное шептанье. — Я пытался даже переставить эпизоды; всунуть ее гибель в начало, перед первой сценой на экска… экс-ка-ла-торе, проклятое слово. Я все делал. И тут я пришел к выводу, сейчас ты меня убьешь. — И Режиссер прокричал: — Она не погибла! Только сразу не отрицай!

Он молчал. И Режиссер, все еще не решаясь на него посмотреть, заговорил скороговоркой:

— Она осталась жива. Финал другой. Мне рассказли недавно эпизод. Фамилии не называем. Она изменила ему, а он ее любил, любил по-страшному. — У Режиссера в глазах были слезы, он легко возбуждался. — И когда он все узнал, ворвался к ней домой и ударил ее. И при этом любил! Смертельно! И вот во время драки у нее задирается юбка. И когда он видит. Страсть! Бешеная! На грани безумия. В этом правда! Жестокая правда! Старик, какой эпизод! Они катаются по полу и… А потом опять лупят друг друга. А потом — опять. Дерутся и еб…ся! Бац! Бац!.. Какой эпизод! Вот что такое — «на сливочном масле!» Но я предлагаю другой финал — помнишь, они у тебя ссорятся перед финалом? И вот в результате бешеной ссоры они…

— Трахаются.

— Священная неясность, чувак! Два тела, точнее, тени-силуэты тел, и они не в постели, а в небе, они летят, как у Шагала, над домами, над миром! И только обнаженные руки, женская и мужская, тянутся друг к другу — но тщетно. В этом смысл того, что ты написал! А твоя катастрофа в финале — это по-детски банально! — режиссер развивал наступление. — И потому когда маразматик Соловейчик после читки задал вопрос: «Почему она погибла?» — я не мог ему ответить!

— Почему она погибла.

— Я не понимаю смысл этой смерти — это всего лишь сентиментальный Карамзин! А мне дай сливочное масло! Миры подавай! Не пойму — не могу снимать! Что ты молчишь?

Почему она погибла? И когда она погибла?

А тогда было только начало. Были просто солнечные дни, и ему нравилось, как она идет своей танцующей походкой, и как все оборачиваются ей вслед, и как она по-птичьи порывиста и радостно красива.

— Я не опоздала?

Она никогда не опаздывала. В крайнем случае, добиралась на микроавтобусах, на грузовичках, даже на поливальных машинах! Если в назначенный час у метро останавливалась какая-нибудь нелепая машина — это была она.

— Можешь меня чмокнуть в щечку. Нет-нет, чемоданчик не трогай. Я сама. Я потом как-нибудь нарочно устану для женственности и попрошу тебя понести. Что ты улыбаешься?

— Я не улыбаюсь.

— Нет, ты улыбаешься. У меня смешной вид, да? Просто у девушки в руках — два места: сумочка и пальтишко. Как я вышагиваю с тобой важно, ха-ха-ха! Нет-нет, чемоданчик не трогай!

Она боялась любой его помощи.

— Это не нужно девушке. Чтобы не мягчать. А то не заметишь и опять влопаешься в привязанность. А потом отвыкать трудно. Лучше подбадривать себя разными глупыми, грубыми словечками — опять же, чтобы не мягчать. А то хорошо мне — я плачу, плохо — реву, слезы у меня близко расположены, думаю я себе.

«Думаю я себе» — одно из выражений, которыми она себя «подбадривала». Другое — «ужасно».

По дороге ее посещали самые внезапные мысли, и тогда она вдруг вцеплялась в его руку и произносила, расширив зеленые глаза:

— Ужасно!

Но добиться от нее, что именно «ужасно», было невозможно. Она шла и молча шевелила губами — это она так беседовала сама с собой. А через несколько дней вдруг говорила:

— Знаешь, мне приснилось в ту ночь, что тебе стало плохо-плохо и ты остался совсем один, какой-то разорившийся, никому не нужный, «изгой», как говорит бабушка Вера Николаевна. И я тебя так жалею, ну до слез, а помочь почему-то не могу, не пускают меня к тебе. Представляешь, мы с тобой шли тогда — и я все это вдруг так отчетливо увидела!

Но все это она говорила ему потом.

В комнату весело ввалились все те же: Женщина с никаким лицом и радостный Сережа.

— Время, Федор Федорович!

Режиссер принял величественный, таинственный вид — такими, должно быть, бывают женщины перед родами.

— Пора в павильон! Со мной пойдешь или здесь над финалом подумаешь?

— Над финалом я думать не буду. Финал будет прежний.

— Парень, так не пойдет. Я прошу тебя о минимуме — другие вообще ничего не просят. Они просто не разговаривают с авторами, они их переделывают, — Режиссер распалял себя. — А я прошу! Я объясняю, почему меня жмет! Но ты…

Когда напечатали его повесть, некая критическая дама, существо некрасивое, естественно, умное и злое, сказала, яростно улыбаясь:

— Милая повесть. Можно, конечно, писать и получше, но нынче это необязательно. Восхитительна главная героиня — она святая. Это своего рода новаторство. Последние удачные жития святых были написаны в пятнадцатом веке.

Он горячился. Ответил что-то обидное. Зачем? Она была не виновата. Она никогда не любила. И ее не любили… И оттого она была так яростно деловита и с такой страстью занималась уймой важных и серьезных вещей, которые в конечном счете оказываются такими неважными и несерьезными.

А она — любила. И поэтому повесть имела успех. Ему повезло с ней. Ему попалась прекрасная она. Это самое важное, если ты стараешься писать правду. А он тогда старался.

— Если хочешь знать правду — надо переписать полсценария! — кричал Режиссер, уже стоя в дверях. Чтобы весь коридор слышал, как он управляется с автором. И как он несчастен. — Скажи что-нибудь! Роди!

— Пошел к черту.

— Пошел сам! Я не буду снимать! Снимай сам это дерьмо! Говенный святочный рассказ! И справедливо об этом писали!

— Зачем ты тогда взялся снимать?

— Потому что нечего было снимать! Понимаешь: не-че-го! А хочется! А нечего! А надо! «Ам-ам» делать надо!

— Федор Федорович, в павильоне заждались, — нежно сказал Сережа. Он любил скандалы.

— Я прошу тебя, парень, — сказал Режиссер покорно и тихо, — постарайся меня понять. И не надо со мной ругаться! А то тебе что — отряхнулся и пошел, а мне снимать! Посиди, подумай, чувак. И приходи.

— Мы в седьмом павильоне, — сказал Сережа.

И все они пропали за дверью.

Эту историю он считал святой для себя. Он обещал себе не разрешать никому прикасаться к ней. И когда зазвонили телефоны с киностудий (это было ему приятно, этого он ожидал), он с достоинством отказывался. Чем больше он отказывался, тем больше разжигались страсти — таков был закон. Прошло несколько лет или несколько месяцев, как ему показалось (нет, по календарю все-таки несколько лет), и он забыл свое обещание и согласился. К тому времени он многое забыл из своих обещаний.

Дверь отворилась, и вошел Сережа. А может, и не Сережа. Может, двойник или тройник.

— Ну, как вы? — спросил лже-Сережа.

— Ничего.

— Ну, а вообще?

— Тоже ничего.

— Вот и хорошо. Наш просит привести вас в павильон. Пойдем… с заднего хода.

И засмеялся.

И он понял, что это все-таки был Сережа.

В год, когда они встретились, она окончила среднюю школу и не попала в институт. Она куда-то устроилась на работу (ему так и не сказала — куда). Потом он узнал, что она занимается велосипедом, побила какой-то рекорд, ее включили в команду и все время возили на сборы и на соревнования. Но тогда она ему ничего не говорила об этом. Она почему-то стеснялась велосипеда. Он видел только, что она все время куда-то торопится, улетает, прилетает и снова улетает. Так они встречались, торопились, и рядом всегда было расставание.

В павильоне Сережа оставил его у дверей и ринулся вглубь.

Огни были погашены. Режиссер сидел у камеры и страдал.

— Привел, — сказал Сережа.

Режиссер даже не обернулся.

— Сережа, где текст? Где его замечательный текст? Найди-ка эпизод «Длинный день».

Сережа протянул ему нечто грязное, исчерканное, и Режиссер углубился в чтение, иногда бормоча текст себе под нос.

В том самом их длинном году был их самый длинный день. День, когда они были счастливы.

Дай бог один такой день в целой жизни. У него был этот день, так что ему уже ничего не страшно. Или — все страшно после такого дня.

— Я не опоздала?

В тот день она подъехала на грузовике.

— Я с аэродрома. Грузовичок подвернулся.

— Почему ты никогда не смотришь мне в глаза? Ты что, стесняешься меня? До сих пор не привыкла ко мне?

— Я, да?

— Нет, я.

— Ха-ха-ха!

— Ты знаешь, у меня завтра весь день свободный.

— Весь, да?

— А ты, конечно, занята?

— Ой, не тяни так противно слова. Занята, не занята, все в порядке.

— Нет, ну если ты.

— Все! Все! Свободна, и хватит! Представляю, как ты устаешь от моей глупости.

— Девушка сегодня очень красивая, думаю я себе.

— Ха-ха, издеваешься, ну все, буду молчать.

Режиссер (все так же, не оборачиваясь) начал читать вслух сценарий:

— «Я, да?.. Нет, я. Ха-ха-ха!.. Весь, да?.. Думаю я себе». Боже мой, идиотизм! Идиотизм!.. Что у нас потом?

— Эпизод «Ресторан»! — веселился Сережа.

— Знаешь, я сегодня решила удивить красотой любимого мужчину — сама завилась и, чтобы не испортить прическу, просидела в кресле всю ночь. Ха-ха! Я когда в хореографический ходила, у меня был точно такой же случай. Слушай, а я ведь хорошо танцую! Сходим в ресторан какой-нибудь? Я хочу с тобой в ресторан.

— Актрису на площадку! — крикнул Режиссер.

— Актрису на площадку! — заорал Сережа.

— Репетиция со светом!

— Ставьте свет! — буйствовал Сережа.

— Столик не поменяли?! А я просил: поменяйте этот столик для ресторана! Поменяйте этот столик, похожий на гроб! Но у нас бессмысленно просить! — страдал Режиссер.

Они пошли тогда в «Прагу». Все было удачно — они выстояли очередь, заняли столик на двоих. Танцевала она божественно, и все ее приглашали, а она отказывалась.

— Давайте массовку! Танцующие пары! Массовка! — кричал Сережа.

— Не надо! Не надо массовки! Надо столик для ресторана сначала поменять! Если в следующий раз…

— Будет столик, — светло сказал Сережа.

–…я повешу тебя тогда за твою верткую задницу!

На площадке появились несколько молодых людей крайне печального вида. Женщина с никаким лицом дала знак, и «танцующие пары» начали свой танец.

— Не надо сейчас танцев! Я должен сначала решить, что нам снимать! Говенный сценарий!

Говенный столик! Жизнь не удалась!

Печальные молодые люди танцевали.

Он хотел ее поцеловать, когда они танцевали, но она отвернулась.

— Я поняла, что ты делаешь это оттого, что я нравлюсь другим.

Она все всегда понимала. Они много танцевали в тот вечер, а потом перед закрытием она исчезла на десять минут, заявив, что пошла причесываться, и вернулась, сияя круглыми глазами.

— Все. Идем домой.

В кулаке у нее был скомканный счет.

— Это я для независимости, чтобы легче было потом от тебя уйти.

Потом они пришли, и наступила ночь.

— Уберите пары! Пары уберите!

— Ребята, стоп! — орал Сережа.

На площадку уже вывели Актрису — очередная женщина с никаким лицом вела ее за руку. Люди здесь опасно двоились.

— Мы начнем снимать, наконец? Я уже три часа на студии, — сказала Актриса.

— Если вы спешите — вам надо сниматься не у меня! Я не спешу! Эпизод «Ночь»! Пересъемка! Только ваш текст! Читайте текст, Сережа! У нас девушка спешит! Тишина в павильоне! Сережа! Я жду! Читаем вслух гениальный текст!

Сережа вынул очередной грязный ворох бумаги и объявил:

— Ремарка автора: «Она безумно и страшно раздевалась».

— Как она раздевалась?

— Безумно и страшно.

— Дальше! Текст!

Сережа читал с выражением:

— «Только не засыпай! А то когда ты закрываешь глаза, я боюсь, что тебя нет, что ты умер. Я все время боюсь за тебя теперь. Нет, конечно, спи, ты устал. Ну конечно, спи! У меня такая к тебе сейчас нежность, до слез, до самой боли! Она шептала бессвязно, торопливо, слова сливались, она плакала».

— Что она?

— Плакала.

— Ага? а слова сливались. Дальше этот замечательный текст.

— «Помнишь, ты мне сказал, чтобы я за тебя молилась немножечко. Потому что у тебя какие-то важные дела происходят. Я помаливаюсь все время, чтобы дела твои были великолепны. “Молись за меня, бедный Николка”».

— Кто молись?

— Бедный Николка.

— Дальше.

— «И такая к тебе нежность! И жжет напропалую!»

— Чего жжет?

— Напропалую.

Режиссер развел руками и опустил голову на руки.

Она безумно и страшно раздевалась. И потом уже шептала ему:

— Только не засыпай! А то когда ты закрываешь глаза, я боюсь, что тебя нет, что ты умер. Я все время боюсь за тебя. Конечно, спи, ты устал. Ну, конечно, спи! У меня такая к тебе сейчас нежность, до слез, до самой боли! Помнишь, ты мне сказал, чтобы я за тебя молилась немножечко, потому что у тебя какие-то важные дела сейчас происходят. Я помаливаюсь все время, чтобы дела твои были великолепны. Ха-ха! «Молись за меня, бедный Николка». Представляешь, летим мы на соревнования, высоко — и молитва девушки ближе к небу… Нет, серьезно, я все время о тебе вспоминаю. Кажется, я все-таки впаду с тобой в рабство. Но ничего, когда это случится, сама уйду, вот увидишь. Ужас! Ужас! Ужас! И такая к тебе нежность! И жжет напропалую! А утром я всегда разговариваю с тобой. Ты улыбаешься?.. Ну-ка. — Она провела пальцем по уголкам его рта. — Меня не проведешь. Ну не надо. А ты заметил, что я стала меньше хихикать с тобой? Потому что есть закон: если два человека связаны и один из них смеется — другой в это время плачет. Потому что они — одно целое. Поэтому теперь я на всякий случай хихикаю поменьше.

— Ну и что будем делать? — сказал Режиссер.

— Это вы мне? — спросила Актриса.

— Это я небу, — сказал Режиссер.

— Федор Федорович, а может, снимем ее голой? — веселился Сережа.

— Не надо голой! Голой не надо!

— Но у Бертолуччи.

— Не надо Бертолуччи! Бертолуччи нам не надо! Что у нас дальше?

— Эпизод «Утро понедельника».

Утром он проснулся и сразу увидел ее. Она стояла у стены, на нее падало солнце, и он подумал впервые: «А я ее люблю».

— Ты не останешься?

— Ты хочешь, чтобы я осталась?

— Ну, если тебе нельзя.

— Ой, ну при чем тут можно-нельзя.

— Да, я хочу, чтобы ты осталась.

— Хочешь, да? Ну тогда я, пожалуй, останусь.

— Я придумал! — сказал Оператор. — Грандиозный переход к утру! Значит, утром он просыпается, видит ее. Так, да? — и он зашептал что-то на ухо Режиссеру: — Гениально, да? И сразу — парк.

— Главное — как можно меньше идиотского текста!

А потом был парк, жаркий весенний день, и она двигалась в этом солнечном дне. И солнце на его ладони, когда она по ней гадала, и солнце в уголочке ее рта, и ощущение радостного, длинного, уверенного счастья, потому что тогда он еще верил, что самое настоящее счастье еще только будет. А думать так — тоже счастье!

Он целовал ее, а она вырывалась и все говорила:

— Не надо! Ну что хорошего!

— Сережа, я жду! Текст!

— Но вы же сказали — текста не надо.

Режиссер сумрачно посмотрел на него, и Сережа начал читать:

— «К вечеру они остались без денег. Дело было перед стипендией. Они сдали бутылки, сосчитали всю мелочь и купили колбасы, хлеба и пива», — здесь Сережа остановился и грозно заорал в мегафон: — Пиво-колбаса для эпизода!

— Куплено, куплено, — сказала Женщина с никаким лицом.

Сережа разочарованно продолжил читать:

— «Они пили холодное пиво. Луч заходящего солнца пробил маленькую комнату. Красный шар грозно стоял над домами, но прохлада уже спускалась на город».

— Так, — сказал Режиссер и начал прохаживаться вдоль стены. — Так.

На стене была народная надпись: «Начальник 2-го участка 3-го блока Вася — педораз». Народную мудрость Сереже было велено закрасить еще на прошлой неделе, но сейчас Режиссер ее не увидел — его посетило вдохновенье.

— Так, — повторял он самозабвенно и обратился к Оператору: — Значит, он смотрит на нее, а она, как всегда, торопливо отвернулась. Он дотрагивается до ее щеки кончиками пальцев. Она, не оборачиваясь, медленно начинает тереться щекой о его пальцы. Потом она отодвинулась и…

— Здесь написано: «Она не отодвинулась», — радостно сказал Сережа.

Она не отодвинулась, а все продолжала касаться щекою его руки.

— Знаешь, сегодня в парке я вдруг подумала: вот когда-нибудь мы станем с тобою старичками и будем вспоминать об этом дне. Глупость! Глупость! Ни слова умного не могу с тобой сказать! Что за черт! Без тебя я с тобою так лихо разговариваю.

В тот вечер — в самый прекрасный их вечер — она много плакала. Плакала, когда он целовал ее и когда шептал ей что-то. А он никак не мог понять, почему она плачет.

— Ну что ты… ну все ведь хорошо… ну что? Что?

— Не знаю. Мне хочется почему-то, чтобы сейчас был снег… и я нырнула головою в этот снег, и только ноги мои оттуда торчат… жа-алкие.

Потом она вдруг вскочила и забегала по комнате, смешно мотая головой, смахивая слезы и приговаривая: «Надоело, надоело».

Потом вдруг остановилась и добавила:

— Совсем сдает девушка, пора уходить от тебя.

— Прекрасно! — Режиссер торжественно обратился к Оператору: — Прекрасно! Все это фуфло, парк и все эти бутылки пива… всю эту муру.

— К черту! — догадливо сказал Оператор.

— Пива не надо! — прокричал Сережа.

А потом наступило их второе утро (утро понедельника), и самый длинный день закончился. Он не очень хотел ее провожать: ему нужно было идти в университет, и вообще. Конечно, он показал, что собирается ее проводить: снял плащ с вешалки.

— Нет-нет, не надо, я не хочу. Не хочу, чтобы ты меня провожал.

Он удивился. Он тогда еще не знал, что она чувствовала все, что происходит с ним. Потому что она его любила.

— Сережа, читай конец эпизода «Утро понедельника».

И Сережа начал читать — как обычно, с выражением — радостно издеваясь:

— «Она подошла к дверям, в дверях обернулась и засмеялась. Он так и запомнил ее — как она смеялась на фоне белой-белой в лучах солнца двери».

— Когда ты позвонишь?

— Я не люблю звонить. По телефону все равно ничего толком не скажешь.

— Ну а как же?

— А я дам тебе сигнал. Как захочу тебя повидать, так сразу и дам.

Солнце падало ей в глаза. Она вынула темные очки, надела их и засмеялась:

— А то поймут, откуда я иду.

— Не понял: зачем у него там эти очки? — сказал Режиссер. — «Я дам тебе сигнал» — вот конец эпизода. А потом она смеется.

— И мы сразу переходим на дверь, — подхватил Оператор. — На двери солнце, она долго жмурится. И — бац! — она уже бежит по двору, как в этом японском фильме. И ее счастливый, прекрасный пробег по двору.

— Очков не надо! — объявил Сережа.

— Репетиция! — закричал Режиссер.

— Актеры, на площадку! — уже орал Сережа.

Вечером он вернулся в пустую квартиру и просто задохнулся от нежности. Он взял ее полотенце, почувствовал ее запах и понял, что сейчас заплачет. Он не представлял себе, как он мог желать утром, чтобы она скорее ушла.

Всю неделю он ждал, что она позвонит. Но она не звонила. И только через десять дней он увидел на лестничной клетке привязанный к перилам воздушный шарик.

А вечером она позвонила:

— Видишь, я не смогла не прийти. Я уже не могу делать то, что я хочу.

Они продолжали встречаться, но это были уже совсем другие, новые встречи. Он вдруг начал интересоваться, где она проводит время без него. И все время спрашивал:

— А где ты была вчера?

— Не важно, не важно.

Он узнал постепенно, что она уже не занимается велосипедом, ушла с курсов подготовки в институт и работает в Доме моделей манекенщицей.

— Хожу по язычку. Язычок — это место, где мы расхаживаем.

Он очень расстроился и начал страстно объяснять ей, какое это ужасное место — Дом моделей (хотя никогда там не был).

— Это вертеп!

— Я никогда, ничего не буду тебе рассказывать.

Он пришел в Дом моделей, уселся в заднем ряду, смотрел, как она выходила в ослепительном платье (туалет для новобрачных), и вдруг понял, что у них изменилось: пропала та счастливая легкость, та радость необязательности.

Теперь он хотел все знать о ней, и злился, и ревновал, если не знал.

Актрису опять вывели на площадку.

— Надеюсь, мне хотя бы в минуту съемки скажут, что говорить! Вы все время меняете текст!

— Милая, хорошая, добрая, забудьте, что у вас дурной характер и слушайте сюда! — кричал Режиссер. — Значит, идете, идете, идете от него! И вдруг у вас будто вырвалось: «Я тебя люблю!» И все! Поняли? Люблю! И все! И никаких его идиотских слов! Репетиция!

— Тишина! — заорал Сережа.

— Тишина, — повторили Женщины с никакими лицами.

— Мотор!

— Кадр 333, дубль 1.

— Я тебя люблю!

— Стоп! Нет! Нет! — страдал Режиссер. — Соберитесь! «Люблю» — это главное слово человечества! Это — глыба! Ради этого слова — все! Все предательства, все убийства, все подвиги! Ну! Ну, родная! Соберитесь!

— Просто я хочу знать, где ты сейчас работаешь. Это естественно.

— В Доме моделей.

— Врешь! Вчера я случайно зашел в Дом моделей.

— А я все думаю себе: кто такой знакомый в последнем ряду.

— Но вчера мне сказали, что ты совсем ушла из Дома моделей! Мне наплевать, где ты работаешь, мне неприятно, что ты мне врешь!

— Есть такая передача — «Хочу все знать». Один мой знакомый называет ее «Хочу хоть что-нибудь знать».

— Меня не интересуют твои дурацкие знакомые с кретинскими фразами! Где ты проводишь дни? Где ты была, например, сегодня?

— Сегодня я ходила с одним человеком и покупала мыло его маме ко дню рождения. Он мой старый друг… и он попросил меня.

— Меня не интересует сегодня! Где ты вообще работаешь? Где? Где?

— На меня нельзя кричать, а то я уйду.

— Перестань паясничать! И перестань врать! Раз и навсегда! Я не хочу, чтобы ты… — он хотел сказать — «шлялась», — была черт знает где! Я не хочу слышать про твоих кретинских знакомых! Ты… ты…

Она тихо-тихо ахнула и зашептала:

— Как же? Ты что?

— Тишина!

— Попробуем еще раз снять!

— Мотор!

— Кадр 333, дубль 2.

И Актриса рванулась к камере:

— Я тебя люблю!

— Стоп! Назад! Еще раз! Съемка!

— Тишина в павильоне!

— Мотор!

— Кадр 333, дубль 3.

— Ну?!

Актриса не двинулась с места.

— Ну?! Ну?! — вопил Режиссер.

И, не выдержав, Женщина с никаким лицом истерически выкрикнула:

— Я тебя люблю!

— Стоп! Стоп!

Она плакала.

— Как же ты мог. Все правильно! Это мне за все! Ну конечно, если я с тобою, значит, я… Боже мой! Как ты обо мне думаешь! Спасибо! Будь я проклята! Спасибо тебе!

Ее било. Начался взрыв, рожденный из пустяка. Все, что накопилось, молчало, распирало, — рванулось наружу. Она плакала страшно, горько, она кричала.

— Я тебя люблю! Еще раз! Начали! Съемка!

— Тишина!

— Мотор!

— Кадр 333, дубль 4.

— Я тебя люблю!

— Кадр 333, дубль 5.

— Я тебя люблю!..

— Я тебя люблю!

— Я тебя люблю!!!

Он целовал ее, просил прощения и был счастлив, потому что понимал, что она его любит.

Она долго счастливо всхлипывала, потому что она тоже понимала, что он ее любит.

— Не буду я с тобою, клянусь. Сегодня мы в последний раз. Как же ты относишься ко мне? Ну что за дела такие! Все на меня кричат — мама, ты, бабушка Вера Николаевна, хоть удавись, честное слово!

Потом они лежали в кровати, и он спросил:

— Ну и где же ты все-таки работаешь?

Она засмеялась.

— Знаешь, что я сейчас вспомнила? В детстве мама меня наказывала — ставила в угол на коленки, на горох. Сколько я там простояла! Но зато так было хорошо, когда после всех слез мама меня прощала, и мы мирились. Помнишь, ты рассказывал что кто-то очень умный сказал… «Надо возделывать свой сад»… Каждый человек должен трудиться физически, только труд физический, тяжелый дает покой душе и верную точку зрения на жизнь. А еще ты цитату мне сказал из Толстого, помнишь?

Он с ужасом вспомнил. Да, он разговаривал с ней как с собой, то есть попросту размышлял вслух, и оттого нес много бреда. Он забывал, что она ему верила, потому что думала: он знает. И еще он вспомнил, как однажды встретил ее в библиотеке Ленина с тетрадочкой под мышкой. Она попыталась спрятаться за колонну, но он извлек ее оттуда. Она все равно убежала, а потом объясняла:

— Я просто не была готова к встрече с тобой. Когда иду к тебе, мне надо немножко собраться. И вообще, я могу настраиваться только на что-нибудь одно.

Вот тогда он узнал у нее и про тетрадочку.

— Я после твоих разговоров всегда иду в библиотеку и читаю все, о чем ты рассказываешь. И записываю все это в тетрадочку. Я таких тетрадочек много исписала, я всегда их на ночь перечитываю — умнею…

— Ну и где же ты работаешь? — спросил он почти со страхом.

— Только ты не смейся, слово?.. Нет, ты скажи, скажи!

— Слово.

— Я устроилась землекопом в Ботанический сад. Там бригада, прекрасные люди, цветы сажаем. Представляешь: весна, дымок от костров. Ты посмотри, какие у меня стали руки. Хочешь, потру о щечку? Чувствуешь? Чувствуешь?

Потом она обнимала его своими новыми, шершавыми руками, и он с ужасом сказал вдруг:

— Я тебя люблю.

— Ну что, единственная и прекрасная, ты можешь сыграть простую сцену: «Я тебя люблю»? Можно или нельзя? У тебя было что-нибудь подобное в жизни?!

Актриса молча ушла из павильона.

— Нахалка! — сказала Женщина с никаким лицом.

— Отдохнем! — сказал Режиссер.

— Федор Федорович, — сказал Сережа, — по-моему, ей не нравится парик.

— Перерыв для всех! — сказал Режиссер.

Погасли юпитеры, и Режиссер подошел к нему:

— Маска, я тебя знаю. Я нашел гениального актера на роль контролера.

— Какого контролера?

— Я тебе не сказал? После первой ночи они у тебя гуляют по парку, так вот. Представь: они заходят в комнату смеха, а там контролер… Да ты не бойся, это ничего не испортит, иначе все получается, как ты любишь — нестерпимо сентиментально. Кстати, почисти язык. Ты видел Актрису. Ну можно с таким лицом произносить все твои «влопалась», бессмысленные междометия, идиотски переспрашивать и хихикать?

Она переспрашивала, потому что волновалась, потому что…

— Кстати, эпизод с Ботаническим садом мы все равно не успеем снять — ушла натура. Я его объединил с эпизодом в театральной кассе. Грандиозный эпизод! И то, что ей деньги не пришли, — это такая правда!.. И эти твои грустные грузины в кепках… Это на сливочном масле!

В Ботаническом саду окончился сезон, и она устроилась в театральную кассу продавать билеты. Она с энтузиазмом рассказывала покупателям о спектаклях, объясняла, рекомендовала — и около ее кассы толпился народ и разгуливали молодые грузины в огромных кепках, введенные в заблуждение ее общительностью. В кассе у нее случились денежные неприятности, и она вскоре уволилась. И целый ряд вещей навсегда исчез из ее гардероба.

— Как так можно? Представляешь, подходит женщина, интеллигентная, с ребенком на руках, и говорит, что ее обокрали, а ей надо лететь с больным ребенком во Владивосток. И что она мне оттуда тотчас же вышлет. Нет, как так можно. Разве ты не поверил бы?

Я ей отдала из выручки. А может быть, с ней просто случилось несчастье и она еще вышлет?

Но деньги не пришли, а так как адреса женщины она, конечно, не взяла, история эта осталась невыясненной.

— Кстати, я вспомнил ту реплику, — сказал Режиссер.

— Какую реплику?

— Ну ту, которую я хотел, чтобы ты вставил… Значит, она звучит так: «А существует ли любовь? — спрашивают пожарники». Хорошо, да? Почему смешно — непонятно, но хорошо. Да, еще. Эпизод с плащом улетел. Очень сентиментально.

Да, еще с плащом. Наступила теплая осень. Она разгуливала — старое кожаное пальто через руку — в единственном оставшемся после театральной кассы туалете.

— Туалет — в нем куда хочешь: и во дворец, и на паперть.

Вся зарплата у нее уходила на бесчисленные мелкие подарки — ему, сослуживцам, маме. Она дарила ножички, торты, цветные клеенки, синтетических медведей, чай в коробках — и с трудом дотягивала до зарплаты. А в это время его важные дела наконец-то принесли результат — он получил премию за рассказ на конкурсе журнала «Огонек». Он решил сделать ей подарок. В университетском общежитии по случаю продавали белый французский плащ, и он с торжествующим видом принес плащ ей. И она заплакала.

— Как же ты мог! Неужели я такое ничтожество… неужели без французского плаща я — ничто? Я ведь с тобою без этого проклятого плаща. Не надо меня обижать, ладно? Слышишь? Не надо никогда меня обижать!

— Очень сентиментально, — сказал Режиссер. — Как ты это дело любишь. Но все это мелочи. А с главным-то я от тебя не отстану, парень.

И добавил весело:

— Почему она погибла?

— Как с гостиницей?

— Бродецкий занимается. Почему она погибла?

— Знаешь, я поступила в «Аэрофлот».

Там ее тоже очень уважали. Но она все чаще приходила печальная.

— Меня нет на свете! Что я есть, что меня нет — все равно. Я ведь абсолютно бесполезный человек. Я даже сходила в «Мосгорсправку». Я взяла о себе справку, чтобы удостовериться, что я — есть! Что ты молчишь?

В это время решались его важные дела, ему было не до нее, и он слушал все это невнимательно и вяло, давал какие-то советы. После его премии она начала читать все газеты от корки до корки, все искала статью о его рассказе. И все удивлялась и обижалась, почему не пишут о таком интересном рассказе, о таком выдающемся литературном событии — о третьей премии на конкурсе журнала «Огонек». Его рассказ она выучила наизусть и разговаривала с ним только цитатами.

— «На столе лежали два комочка — носки ребенка». Ха-ха! Комочки! Потрясающе! Комочки, комочки.

Однажды они шли по улице, она вдруг остановилась и сказала тихо и торжественно:

— Я чувствую — к тебе идут успехи!

Она и это почувствовала — в тот год у него было много успехов. Он все чаще встречался с ней днем, чтобы вечерами видеться с важными людьми. Люди эти прежде его не знали, и оттого, что теперь они его знали и даже встречались с ним, он пребывал в щенячьем восторге. Это древняя, достаточно обычная и много раз описанная история. И она со своей страшной интуицией уже все чувствовала.

— Приветик! Я на секундочку к тебе, очень спешу! Да и у тебя, наверное, тоже делишки?

Так она теперь говорила, приходя к нему на свидание. Она ждала, он молчал. Он был ей благодарен, потому что в это время он уже познакомился с другой. Другая была очень красива, умна и великолепно училась в университете. И вот это совершенство его полюбило. Он так был потрясен случившимся, что не успел хорошенько разобраться, полюбил ли он. Впрочем, это подразумевалось само собой. И это тоже древняя, достаточно обычная и много раз описанная история.

— У тебя кто-то есть. Только молчи! Ты когда ко мне прикоснулся… после нее… — она засмеялась. — Я все поняла. Сразу. Я даже могу сказать, какого она роста. И какая у нее грудь. С интуицией у девушки все в порядке, это ей вместо ума. Как осязание у слепых. Ты не грусти… я была готова к этому с первого денечка. Девушка держала себя в мобилизационной готовности. Это тебе.

Она протянула ему открытку. На открытке было написано «С Новым годом», изображен счастливо-лукавый кот, а под ним стихи о том, что этот кот — бархатный живот хотел съесть мышек в серых пальтишках, но они от него ловко убежали.

— Кот — бархатный живот — это ты. С Новым годом, удачи тебе! Я буду помаливаться за тебя.

Но и на этот раз уйти она не сумела. Он несколько раз встречал ее у своего дома — она тотчас перебегала на другую сторону. Он понимал, что она нарочно так делает, чтобы он пошел за нею. Но ему не хотелось, и он делал вид, что не замечает ее. Тогда она написала ему отчаянное письмо и попросила увидеться.

Было тридцатое декабря. Он уезжал в Крым, где они решили встретить Новый год вместе с красавицей студенткой. Когда она позвонила ему и, задыхаясь, нехорошо спросила, получил ли он ее письмо, он, неприятно мучаясь, попросил ее прийти на вокзал (только не к поезду, а к метро — за час до поезда).

У метро в назначенное время ее не оказалось, и он с облегчением тут же пошел прочь. Тогда она вышла из-за колонны в своем старом кожаном пальто. Она вдруг показалась ему совсем некрасивой, даже какой-то неряшливой.

— Я оказалась твоим рабом… так не хотела, но оказалась. Не дай Бог тебе узнать, что я пережила… ты не выдержишь. Но я надеюсь, что в мире справедливости нет — и все у тебя по-прежнему будет отлично. Потому что я хорошо отношусь к тебе! Я понимаю, ты сейчас хочешь, чтобы я побыстрее ушла… Ты — нормальный и оттого мало что можешь понять… А надо бы, ведь ты писатель. Я желаю тебе… Я желаю тебе… Я… Я…

Она говорила еще что-то ужасное, но все это показалось ему тогда ненатуральным, истерическим, потому что тогда он ее уже не любил.

У поезда он встретил студентку-красавицу и толпу провожающих университетских знакомых. Купили шампанское и сорок минут провели около поезда в празднично падавшем снеге, в шуме и разговорах. Когда поезд тронулся, он стоял у окна и рассеянно смотрел во тьму сквозь падающий снег.

И тогда он увидел ее. Она стояла на самой дальней платформе, у самого края. Стояла, видно, долго, и на голове у нее выросла огромная снежная шапка. Когда поезд проходил мимо, она подняла руку и махнула вслед.

Больше она не звонила и не писала. Встретил он ее только однажды.

В павильон вернулась вся толпа — съемочная группа.

Зажгли юпитеры, и опять осветился этот гигантский тусклый сарай с беспощадно обнаженными стенами, похожий на катакомбы. И совсем немножечко на ад.

И группа в беспощадном свете стала толпою забавных бесов.

Увидел он ее через два года на аэродроме в Сочи. Он сошел с самолета и шагал к зданию аэровокзала, когда увидел ее. Она бежала навстречу по летному полю, размахивая спортивной сумкой. Она совсем не изменилась и снова была (как в тот летний день) радостной девочкой.

— Привет! — она сказала это так, будто они виделись только вчера.

— Как ты живешь? — тупо спросил он.

— Живу. В институт поступила. Ты когда-то очень хотел, чтобы я поступила в институт. Я даже о тебе подумала, когда прочла себя в списке.

Ее окликнул мужчина у трапа самолета.

— Тренер волнуется… я вернулась в спорт.

— Помнишь, тогда ты сказала на вокзале…

— Тогда — сегодня, сказала — мазала. Какое все это имеет значение? Все правильно. За грехи все это было, за никчемность. Жила гадко, для себя. А надо по-другому, милый. Видишь, сбылось: стоим мы с тобой как два старичка и беседуем. А ты, кстати, не изменился — совсем мальчонка в этих джинсах. Они тебе очень идут.

Тренер опять позвал ее.

— Тишина в павильоне!

— Мотор!

— Кадр 333, дубль.

— Я тебя люблю! — крикнула Актриса.

— Стоп!

— Надо идти. Удачи тебе!

— Послушай… — начал он. (Он уже не был тогда с красавицей студенткой.) — Послушай.

— Не надо. Все у тебя будет хорошо! Я ведь помаливаюсь за тебя — всегда. Я побежала. Побежала!

Она взбежала по трапу и, обернувшись, махнула ему рукой. И исчезла в самолете.

— Я все понял — почему не получается! Великолепная моя, это — ошибка! Несравненная, моя, это не надо снимать абстрактно! Будем снимать в его комнате! Осветите его комнату! Это утро! Там солнце!

И юпитеры осветили темную декорацию.

— Свет! Свет на дверь!

Господи, как все было похоже. Это был угол его комнаты, так же стояли стулья, и узкая кушетка у окна, и смешная фигурка на этажерке. И такое же солнце на стене — как в то утро самого длинного дня. Страшно подглядывать из будущего на свою прошлую жизнь.

Режиссер подошел к нему:

— Парень, придумай реплику к эпизоду «Утро понедельника». А то как-то глупо: она уходит от него, машет ему рукой — и все. Это от бедности. Помучайся! Надо что-то очень простое. Подумай, родненький, пока мы тут ставим свет. Напрягись немного, а завтра уедешь, и снова у тебя будет море, а мы останемся тут вкалывать за тебя. Но главное за тобой: почему она погибла?

Почему она погибла?

Она погибла уже тогда, на эскалаторе, когда он увидел ее в первый раз. Как там сказано: «Мы все убиваем тех, кого любим. Кто трус — коварным поцелуем, кто смел — клинком в руках». Но все мы убиваем тех, кого любим. Но Режиссер был прав: ее смерть он придумал в повести. Она попросту исчезла из его жизни. Он написал ей письмо, когда ему стало совсем плохо, но она не ответила. Он очень удивился — он знал, что она не могла ему не ответить.

Он пошел к ней домой. Дверь открыл мужчина. И сказали коротко:

— Такие здесь не проживают. Они уехали в другой город.

Когда он возвращался, все вспоминал человека, отворившего дверь. Как странно был одет этот человек — в белой рубашке, перечеркнутой у горла старомодной черной бабочкой. Как посмотрел на него, будто давно его ждал. Как суетливо, страшно сказал про ее отъезд и как поспешно, будто боясь вопросов, захлопнул перед ним дверь.

— Такие здесь не проживают. Они уехали в другой город.

Наверное, это все ему показалось, но он никак не мог отделаться от ужаса и тоски. И еще он знал: если бы она была — она пришла бы к нему! Она почувствовала бы, что ему плохо, потому что она все всегда знала про него…

И тогда ему все чаще стало представляться шоссе в горах, пылающий день и стайка велосипедисток. И поворот.

Он видел, как она лежала, у парапета, видел луч солнца на ее виске и как кружилось колесо упавшего велосипеда.

Он даже знал, как потом пошел дождь, смывая кровь с шоссе. Он так часто все это видел, что поверил в это.

— Сейчас автор скажет нам реплику! Актриса и группа — все внимаем! Тишина в павильоне!

С тех пор он влюблялся в женщин, которые были на нее похожи (точнее, вначале были на нее похожи), — милая игра в Синюю птицу.

— Ну, автор! Давай! — орал Режиссер. — Реплику! Любую! В эпизод «Утро»! На ее уход! Реплику! Автор!

Он засмеялся и сказал:

— «А существует ли любовь?» — спрашивают пожарники.