Я много лет пишу для театра, и давно усвоил грустную формулу: драматург пишет одну пьесу, режиссер ставит другую, а зритель смотрит третью… Разбирая эту третью пьесу, мы сможем многое понять не только о самой пьесе, но и о Времени…
Приведённый ознакомительный фрагмент книги 104 страницы про любовь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
© Радзинский Э. С., 2021
© ООО «Издательство АСТ», 2021
«А существует ли любовь?» — спрашивают пожарники
Он вышел из сутолоки вокзала и увидел пустынный прекрасный город. Было утро.
(А можно начать так: поезд, пробуждение под мерзкую музыку-побудку вагонного репродуктора, очередь в туалет, надвигающийся за окном город с нищими домами-коробками и унылой грязью… И лицо в заплеванном зеркале в вагонном туалете — помятое лицо. Овал лица — Обвал лица. И уже потом: «Он вышел из сутолоки вокзала и увидел пустынный прекрасный город».)
Было утро. Было раннее утро.
Он занял очередь на такси, и, радуясь, как ловко, расторопно он все сегодня делает, отправился звонить на студию. И сразу дозвонился.
— Диспетчер Андреева, — ответил голос.
— Я писатель.
— Кто вы? Говорите, пожалуйста, громче!
Он, как обычно, бестолково объяснил, что он — автор сценария, приехал на картину «Варенька» и что ему должна быть забронирована гостиница.
— Секундочку, — сказала женщина. — Пока, к сожалению, ничего. Но этим занимается Бродецкий. Позвоните через час.
Он огорчился. Он загадал, что сегодня у него все будет ладно с самого начала. В последнее время от частых неудач он стал суеверен. Он позвонил Режиссеру домой.
— Алло! С приездом, парень! С гостиницей в порядке?
Он сразу понял, что Режиссер все знает, но ответил.
— Вот гады, — радостно сказал Режиссер. — Но вообще-то они не виноваты. Это сейчас на всех картинах такое положение с гостиницами. Конгресс какой-то.
— Я понял. Я — без гостиницы, но не потому, что не уважают твою картину.
— Парень, ты с какого года, ты с какого парохода? — засмеялся Режиссер. Эта идиотская фраза означала у него почему-то шутку.
Договорились встретиться через час. Он позавтракал и через час был на студии. В вестибюле его встречал юный брюнет с радостно-развратным лицом. Это был Второй режиссер Сережа.
— Конечно, нету?
— Но ждем его с минуты на минуту, — весело ответил Сережа.
Все было как всегда. Режиссер не спешил, да и зачем спешить? Все в порядке — автор приехал, куда теперь торопиться? Он не осуждал Режиссера — снимать картину трудно и надо экономить силы. Сейчас Режиссер завтракал дома и экономил силы.
— Гостиницу ищут, — счастливо сказал Сережа.
— И скоро найдут?
— Скоро, — веселился Сережа. — Сам Бродецкий… занимается.
И подмигнул. Самые обычные фразы он умудрялся произносить неприлично.
В вестибюль вошел еще один юный брюнет, постарше, но все с тем же хамовато-развратным лицом:
— Похудел, помолодел, зазнался!
Он с изумлением понял, что Сережин двойник обращался к нему. Откуда-то он знал этого типа. А может быть, и не знал. Может быть, просто видел в каком-то фильме. А может быть, и не видел. Может быть, даже тип его не знал. Здесь это было несущественно. Здесь была киностудия.
— Ну, как ты? — живо поинтересовался двойник.
— Я? Ничего.
— А вообще?
— Тоже ничего.
— Ну вот и хорошо.
И Сережин двойник сложил руки загончиком, поймал его голову, и они радостно расцеловались.
— Анекдот хочешь? Летят два кирпича с крыши. Один другому и говорит: «Что-то погода сегодня плохая». А другой кирпич отвечает: «Это ничего. Лишь бы человек попался хороший». Смешно. Говорят, ты что-то хорошее написал? Я не читал, но все хвалят.
— Спасибо.
— «Спасибо» в ж. не засунешь. Ты для меня когда написать думаешь? Мне нравится, как ты пишешь. Ты пишешь — с х. м. Напиши про тренера. Ты видел этот японский фильм?
— Видел, видел.
Он боялся, что брюнет начнет пересказывать японский фильм.
— Ну где же ты? Мы все тебя ждем, а ты тут ля-ля.
В вестибюль вошел Режиссер.
— Хорошо выглядишь, парень.
Режиссер выставил руки знакомым загончиком, поймал его голову, и они радостно расцеловались.
И тотчас перед Режиссером возник Сережа-первый.
— Сережа — мировой парень, — сказал Режиссер. — Но у него — хобби: ленив, болтлив и обожает удовольствия. Чувственен до озверения. Он у нас здесь — сектор сладкой жизни. — И добавил заботливо: — Что с его гостиницей, Сережа?
— Скоро будет. Бродецкий занимается.
Потом они помчались по бесконечному кругу-коридору. На этом чертовом круге все бежали, не забывая общаться на бегу. И Режиссер тоже общался:
— Здравствуй! Автор приехал. Вытащил в кои-то веки. Смотри, как выглядит — красавец! Еще бы! Проживает сейчас на юге в городе-курорте, бары, солнце утомленное, а мы с вами в таком климате живем — того и гляди снег пойдет… — и ему: — Главное сейчас нам с тобой переделать начало и конец. Здесь ты больше всего врешь. Ха-ха, отец, не обижайся. Здравствуйте!. Знакомьтесь. Автор — вытащил в кои-то веки На юге проживает. — ему: — Значит, о начале картины. Здравствуйте! А это — автор! Вытащил, живет на юге. Как Чехов, в ласковом солнце живет — вишь, какой кругленький, загорелый, а мы тут с вами на ладан дышим. Значит, о начале картины. Они у тебя знакомятся на эк… экс… на экска… латоре. Слово дурацкое. Но вообще-то красиво: ночь, поднимается абсолютно пустой эк… скалатор, и на нем двое. Только двое. И вот уже он познакомился с ней.
Он познакомился с ней, когда учился в университете.
Она шла впереди него в густой толпе к эскалатору.
Он сразу удивился, как прекрасно она шла, будто танцуя. Он обогнал ее, оглянулся и обрадовался прелести ее лица. Он заговорил. Когда он заговаривал с незнакомыми девушками, они или торопливо хихикали, или отвечали независимо-грубо. Но при том и те и другие заботились о произведенном впечатлении. А она не заботилась… Он рассказал ей тогда какую-то историю, прекрасную историю, которую он где-то прочитал. Он тогда много читал. А она посмотрела на него круглыми зелеными глазами и сказала:
— А я этого и не знала.
Ему было с ней легко. Сразу легко. Он проводил ее домой, и она сама его спросила:
— Когда мы встретимся?
( — Я тебя пожалела тогда в метро, ты очень смешно выпячивал грудь, когда подошел ко мне. И я сразу все про тебя поняла. Мне стало тебя жалко, потому что ты был совсем один. Один-один! А потом, когда ты меня проводил, уже не жалко. Потому что я подумала — ты и есть «кумир». — Она засмеялась. — Понимаешь, у девушки странная привычка кому-то поклоняться. И как раз перед тобою закончилась неудачная любовь. Как положено дуре, сначала девушка жить не захотела. Ну а потом воспряла духом, все косточки в порядок привела и дала себе слово со всеми «кумирчиками» завязать. Ха-ха-ха. Независимость и мужественность на повестке дня у девушки! И вот некстати появился ты.)
Но это все она говорила ему потом. И смеялась каким-то глупеньким смешком.
— Особенно мне не нравится ее первая фраза на экскалаторе, — продолжал наступление режиссер. — Понимаешь, это первая ее фраза! И она должна быть на сливочном масле!
Как все просто! Не будь тогда того эскалатора, и не было бы перед ним Режиссера, Сережи, этого безумного коридора и всей его нынешней жизни.
Они дошли до двери, над которой висела табличка с названием картины — «Варенька». В комнате их встретил все тот же Сережа, все так же оживленно-развратно беседовавший с молодой красавицей.
— Ты посмотри, — сказал Режиссер, — куда ни приду — всюду он! Только не в павильоне! Только не на работе!
Сережа весело хохотал.
— А это наша единственная, наша распрекрасная. Лебедь из сказки.
Девица покраснела.
— Когда я прочел сценарий, сразу сказал себе: ну, кто может сыграть ее? Только она. А это — автор. На юге живет, купается, пока мы с вами над его сценарием уродуемся.
Вошла Женщина с никаким лицом.
— Ведите ее в павильон, через пятнадцать минут начнем.
— Платье для «Длинного дня»? — спросила женщина.
— Утверждаем.
И Актрису увели.
— Платье, конечно, хреновое, — сказал Режиссер Сереже. — Но лучше они все равно не сделают. Но тебе на это… Ты все время болтаешь, болтаешь. Ну чего ты с ней болтаешь, все равно тебе она не даст. Лишь бы не работать!
Сережа заливался смехом.
— Для его жены я — жуткий тиран. Сережа говорит жене, что я его все время вызываю на ночные съемки.
Сережа умирал от смеха.
— Сережа, ты, по-моему, надолго здесь расположился, а зря: мы ведь с автором работать пришли. Ра-бо-тать! Я понимаю, ты забыл, что есть такое понятие.
Сережа умирал от смеха.
— Так что, Сережа, сыграй в человека-невидимку — кино про него смотрел? Про книжку не спрашиваю — здесь не читают книжек. Здесь — киностудия.
И Сережа исчез за дверью.
— Если три процента задуманного они выполняют — считай, ты счастливчик. Значит, о начале картины.
Режиссер походил из угла в угол, что означало раздумье. Он остановился у окна и зябко потер руки над батареей, как над костром, — это означало отчаяние.
— Жить не хочется и просыпаться ни к чему.
— Почему так?
— Остроумный вопрос. Ты на солнечном пляже, а я тут уродуюсь по две смены, пытаюсь воспроизвести то, что ты написал. Может быть, в повести это все как-то звучало, но когда мы начали снимать…
Это был ораторский прием. Каждый раз, когда Режиссер хотел что-то переделать в его сценарии, он начинал с трагической ноты. Это называлось «подавить противника».
— Соловейчик прочел сценарий и сказал: «Это ниже разговора». Соловейчик — петербургский интеллигент в десятом поколении. Ну, хрен с ним, с Соловейчиком. На сколько приехал? На сутки, конечно?
Вообще-то он приехал на два дня. Режиссер об этом знал, более того, они так и договаривались. Но ему вдруг стало отчего-то неудобно, и он промолчал.
— Значит, на сутки! Задержись. Работа нам предстоит с тобой большая. Речь идет о судьбе картины. В таком виде сценарий снимать нельзя. Нечестно, — режиссер кричал: — Работа предстоит огромная! — И добавил нежно: — Что ты молчишь?
Он знал, что вся огромная работа сведется к тому, что Режиссер приведет его домой и, пылая от нетерпения, прочтет кусок текста, который сочинил сам, уже прочитал своей жене, и они с ней всласть насладились этим творением. Люди обожают заниматься не своим делом: комики пытаются быть трагиками, поэты — драматургами, драматурги — прозаиками, актрисы — играть мужские роли. Что ж тут особенного — Режиссер хотел писать.
— Что ты молчишь?
И еще он знал конец: устав от выматывающих споров, от заискивающих режиссерских глаз, от торопливых пришепетываний его жены («Умоляю, верьте ему! Он талантлив! Мне неудобно об этом говорить, я жена, но он безумно талантлив!»), он подправит самые ужасные фразы и согласится со всем, только бы уехать из этого сумасшедшего дома назад — к морю и солнцу. И Режиссер будет провожать его на поезд, они зайдут в ресторан и после на прощанье будут объясняться у поезда в творческой любви.
— Что я предлагаю, — в руках Режиссера появилась папочка. — Ну, сначала о мелочах. Мне очень понравилась такая фраза, я ее услышал в автобусе, ты ведь редко ездишь в общественном транспорте. Значит, фраза: «Хоть плохонький, да свой». И еще: «Сижу одна и кукую». И еще третья фраза. Вот черт, склероз, забыл! Но это все мелочи. Теперь главное: я не требую авторских, но то, что я придумал для финала. Когда я прочитал Вале. Ей плевать, что я муж, я слышу от нее иногда такие вещи.
— Я понял.
— Короче, мне неловко говорить, но словечко «гениально» замелькало, — режиссер засмеялся. — Итак, читаю новый финал нашей картины. Повторяю, авторских не требую.
И Режиссер замолчал.
— Ну и что же ты не читаешь?
В ход опять пошла батарея — Режиссер зябко потер руки над воображаемым костром.
— Короче: я все время думал, почему у тебя она погибла?
В комнату заглянул Сережа.
— Мы работаем! — бешено заорал Режиссер. Сережа исчез.
— Понимаешь, смерть, — это уже было доверительное шептанье. — Я пытался даже переставить эпизоды; всунуть ее гибель в начало, перед первой сценой на экска… экс-ка-ла-торе, проклятое слово. Я все делал. И тут я пришел к выводу, сейчас ты меня убьешь. — И Режиссер прокричал: — Она не погибла! Только сразу не отрицай!
Он молчал. И Режиссер, все еще не решаясь на него посмотреть, заговорил скороговоркой:
— Она осталась жива. Финал другой. Мне рассказли недавно эпизод. Фамилии не называем. Она изменила ему, а он ее любил, любил по-страшному. — У Режиссера в глазах были слезы, он легко возбуждался. — И когда он все узнал, ворвался к ней домой и ударил ее. И при этом любил! Смертельно! И вот во время драки у нее задирается юбка. И когда он видит. Страсть! Бешеная! На грани безумия. В этом правда! Жестокая правда! Старик, какой эпизод! Они катаются по полу и… А потом опять лупят друг друга. А потом — опять. Дерутся и еб…ся! Бац! Бац!.. Какой эпизод! Вот что такое — «на сливочном масле!» Но я предлагаю другой финал — помнишь, они у тебя ссорятся перед финалом? И вот в результате бешеной ссоры они…
— Трахаются.
— Священная неясность, чувак! Два тела, точнее, тени-силуэты тел, и они не в постели, а в небе, они летят, как у Шагала, над домами, над миром! И только обнаженные руки, женская и мужская, тянутся друг к другу — но тщетно. В этом смысл того, что ты написал! А твоя катастрофа в финале — это по-детски банально! — режиссер развивал наступление. — И потому когда маразматик Соловейчик после читки задал вопрос: «Почему она погибла?» — я не мог ему ответить!
— Почему она погибла.
— Я не понимаю смысл этой смерти — это всего лишь сентиментальный Карамзин! А мне дай сливочное масло! Миры подавай! Не пойму — не могу снимать! Что ты молчишь?
Почему она погибла? И когда она погибла?
А тогда было только начало. Были просто солнечные дни, и ему нравилось, как она идет своей танцующей походкой, и как все оборачиваются ей вслед, и как она по-птичьи порывиста и радостно красива.
— Я не опоздала?
Она никогда не опаздывала. В крайнем случае, добиралась на микроавтобусах, на грузовичках, даже на поливальных машинах! Если в назначенный час у метро останавливалась какая-нибудь нелепая машина — это была она.
— Можешь меня чмокнуть в щечку. Нет-нет, чемоданчик не трогай. Я сама. Я потом как-нибудь нарочно устану для женственности и попрошу тебя понести. Что ты улыбаешься?
— Я не улыбаюсь.
— Нет, ты улыбаешься. У меня смешной вид, да? Просто у девушки в руках — два места: сумочка и пальтишко. Как я вышагиваю с тобой важно, ха-ха-ха! Нет-нет, чемоданчик не трогай!
Она боялась любой его помощи.
— Это не нужно девушке. Чтобы не мягчать. А то не заметишь и опять влопаешься в привязанность. А потом отвыкать трудно. Лучше подбадривать себя разными глупыми, грубыми словечками — опять же, чтобы не мягчать. А то хорошо мне — я плачу, плохо — реву, слезы у меня близко расположены, думаю я себе.
«Думаю я себе» — одно из выражений, которыми она себя «подбадривала». Другое — «ужасно».
По дороге ее посещали самые внезапные мысли, и тогда она вдруг вцеплялась в его руку и произносила, расширив зеленые глаза:
— Ужасно!
Но добиться от нее, что именно «ужасно», было невозможно. Она шла и молча шевелила губами — это она так беседовала сама с собой. А через несколько дней вдруг говорила:
— Знаешь, мне приснилось в ту ночь, что тебе стало плохо-плохо и ты остался совсем один, какой-то разорившийся, никому не нужный, «изгой», как говорит бабушка Вера Николаевна. И я тебя так жалею, ну до слез, а помочь почему-то не могу, не пускают меня к тебе. Представляешь, мы с тобой шли тогда — и я все это вдруг так отчетливо увидела!
Но все это она говорила ему потом.
В комнату весело ввалились все те же: Женщина с никаким лицом и радостный Сережа.
— Время, Федор Федорович!
Режиссер принял величественный, таинственный вид — такими, должно быть, бывают женщины перед родами.
— Пора в павильон! Со мной пойдешь или здесь над финалом подумаешь?
— Над финалом я думать не буду. Финал будет прежний.
— Парень, так не пойдет. Я прошу тебя о минимуме — другие вообще ничего не просят. Они просто не разговаривают с авторами, они их переделывают, — Режиссер распалял себя. — А я прошу! Я объясняю, почему меня жмет! Но ты…
Когда напечатали его повесть, некая критическая дама, существо некрасивое, естественно, умное и злое, сказала, яростно улыбаясь:
— Милая повесть. Можно, конечно, писать и получше, но нынче это необязательно. Восхитительна главная героиня — она святая. Это своего рода новаторство. Последние удачные жития святых были написаны в пятнадцатом веке.
Он горячился. Ответил что-то обидное. Зачем? Она была не виновата. Она никогда не любила. И ее не любили… И оттого она была так яростно деловита и с такой страстью занималась уймой важных и серьезных вещей, которые в конечном счете оказываются такими неважными и несерьезными.
А она — любила. И поэтому повесть имела успех. Ему повезло с ней. Ему попалась прекрасная она. Это самое важное, если ты стараешься писать правду. А он тогда старался.
— Если хочешь знать правду — надо переписать полсценария! — кричал Режиссер, уже стоя в дверях. Чтобы весь коридор слышал, как он управляется с автором. И как он несчастен. — Скажи что-нибудь! Роди!
— Пошел к черту.
— Пошел сам! Я не буду снимать! Снимай сам это дерьмо! Говенный святочный рассказ! И справедливо об этом писали!
— Зачем ты тогда взялся снимать?
— Потому что нечего было снимать! Понимаешь: не-че-го! А хочется! А нечего! А надо! «Ам-ам» делать надо!
— Федор Федорович, в павильоне заждались, — нежно сказал Сережа. Он любил скандалы.
— Я прошу тебя, парень, — сказал Режиссер покорно и тихо, — постарайся меня понять. И не надо со мной ругаться! А то тебе что — отряхнулся и пошел, а мне снимать! Посиди, подумай, чувак. И приходи.
— Мы в седьмом павильоне, — сказал Сережа.
И все они пропали за дверью.
Эту историю он считал святой для себя. Он обещал себе не разрешать никому прикасаться к ней. И когда зазвонили телефоны с киностудий (это было ему приятно, этого он ожидал), он с достоинством отказывался. Чем больше он отказывался, тем больше разжигались страсти — таков был закон. Прошло несколько лет или несколько месяцев, как ему показалось (нет, по календарю все-таки несколько лет), и он забыл свое обещание и согласился. К тому времени он многое забыл из своих обещаний.
Дверь отворилась, и вошел Сережа. А может, и не Сережа. Может, двойник или тройник.
— Ну, как вы? — спросил лже-Сережа.
— Ничего.
— Ну, а вообще?
— Тоже ничего.
— Вот и хорошо. Наш просит привести вас в павильон. Пойдем… с заднего хода.
И засмеялся.
И он понял, что это все-таки был Сережа.
В год, когда они встретились, она окончила среднюю школу и не попала в институт. Она куда-то устроилась на работу (ему так и не сказала — куда). Потом он узнал, что она занимается велосипедом, побила какой-то рекорд, ее включили в команду и все время возили на сборы и на соревнования. Но тогда она ему ничего не говорила об этом. Она почему-то стеснялась велосипеда. Он видел только, что она все время куда-то торопится, улетает, прилетает и снова улетает. Так они встречались, торопились, и рядом всегда было расставание.
В павильоне Сережа оставил его у дверей и ринулся вглубь.
Огни были погашены. Режиссер сидел у камеры и страдал.
— Привел, — сказал Сережа.
Режиссер даже не обернулся.
— Сережа, где текст? Где его замечательный текст? Найди-ка эпизод «Длинный день».
Сережа протянул ему нечто грязное, исчерканное, и Режиссер углубился в чтение, иногда бормоча текст себе под нос.
В том самом их длинном году был их самый длинный день. День, когда они были счастливы.
Дай бог один такой день в целой жизни. У него был этот день, так что ему уже ничего не страшно. Или — все страшно после такого дня.
— Я не опоздала?
В тот день она подъехала на грузовике.
— Я с аэродрома. Грузовичок подвернулся.
— Почему ты никогда не смотришь мне в глаза? Ты что, стесняешься меня? До сих пор не привыкла ко мне?
— Я, да?
— Нет, я.
— Ха-ха-ха!
— Ты знаешь, у меня завтра весь день свободный.
— Весь, да?
— А ты, конечно, занята?
— Ой, не тяни так противно слова. Занята, не занята, все в порядке.
— Нет, ну если ты.
— Все! Все! Свободна, и хватит! Представляю, как ты устаешь от моей глупости.
— Девушка сегодня очень красивая, думаю я себе.
— Ха-ха, издеваешься, ну все, буду молчать.
Режиссер (все так же, не оборачиваясь) начал читать вслух сценарий:
— «Я, да?.. Нет, я. Ха-ха-ха!.. Весь, да?.. Думаю я себе». Боже мой, идиотизм! Идиотизм!.. Что у нас потом?
— Эпизод «Ресторан»! — веселился Сережа.
— Знаешь, я сегодня решила удивить красотой любимого мужчину — сама завилась и, чтобы не испортить прическу, просидела в кресле всю ночь. Ха-ха! Я когда в хореографический ходила, у меня был точно такой же случай. Слушай, а я ведь хорошо танцую! Сходим в ресторан какой-нибудь? Я хочу с тобой в ресторан.
— Актрису на площадку! — крикнул Режиссер.
— Актрису на площадку! — заорал Сережа.
— Репетиция со светом!
— Ставьте свет! — буйствовал Сережа.
— Столик не поменяли?! А я просил: поменяйте этот столик для ресторана! Поменяйте этот столик, похожий на гроб! Но у нас бессмысленно просить! — страдал Режиссер.
Они пошли тогда в «Прагу». Все было удачно — они выстояли очередь, заняли столик на двоих. Танцевала она божественно, и все ее приглашали, а она отказывалась.
— Давайте массовку! Танцующие пары! Массовка! — кричал Сережа.
— Не надо! Не надо массовки! Надо столик для ресторана сначала поменять! Если в следующий раз…
— Будет столик, — светло сказал Сережа.
–…я повешу тебя тогда за твою верткую задницу!
На площадке появились несколько молодых людей крайне печального вида. Женщина с никаким лицом дала знак, и «танцующие пары» начали свой танец.
— Не надо сейчас танцев! Я должен сначала решить, что нам снимать! Говенный сценарий!
Говенный столик! Жизнь не удалась!
Печальные молодые люди танцевали.
Он хотел ее поцеловать, когда они танцевали, но она отвернулась.
— Я поняла, что ты делаешь это оттого, что я нравлюсь другим.
Она все всегда понимала. Они много танцевали в тот вечер, а потом перед закрытием она исчезла на десять минут, заявив, что пошла причесываться, и вернулась, сияя круглыми глазами.
— Все. Идем домой.
В кулаке у нее был скомканный счет.
— Это я для независимости, чтобы легче было потом от тебя уйти.
Потом они пришли, и наступила ночь.
— Уберите пары! Пары уберите!
— Ребята, стоп! — орал Сережа.
На площадку уже вывели Актрису — очередная женщина с никаким лицом вела ее за руку. Люди здесь опасно двоились.
— Мы начнем снимать, наконец? Я уже три часа на студии, — сказала Актриса.
— Если вы спешите — вам надо сниматься не у меня! Я не спешу! Эпизод «Ночь»! Пересъемка! Только ваш текст! Читайте текст, Сережа! У нас девушка спешит! Тишина в павильоне! Сережа! Я жду! Читаем вслух гениальный текст!
Сережа вынул очередной грязный ворох бумаги и объявил:
— Ремарка автора: «Она безумно и страшно раздевалась».
— Как она раздевалась?
— Безумно и страшно.
— Дальше! Текст!
Сережа читал с выражением:
— «Только не засыпай! А то когда ты закрываешь глаза, я боюсь, что тебя нет, что ты умер. Я все время боюсь за тебя теперь. Нет, конечно, спи, ты устал. Ну конечно, спи! У меня такая к тебе сейчас нежность, до слез, до самой боли! Она шептала бессвязно, торопливо, слова сливались, она плакала».
— Что она?
— Плакала.
— Ага? а слова сливались. Дальше этот замечательный текст.
— «Помнишь, ты мне сказал, чтобы я за тебя молилась немножечко. Потому что у тебя какие-то важные дела происходят. Я помаливаюсь все время, чтобы дела твои были великолепны. “Молись за меня, бедный Николка”».
— Кто молись?
— Бедный Николка.
— Дальше.
— «И такая к тебе нежность! И жжет напропалую!»
— Чего жжет?
— Напропалую.
Режиссер развел руками и опустил голову на руки.
Она безумно и страшно раздевалась. И потом уже шептала ему:
— Только не засыпай! А то когда ты закрываешь глаза, я боюсь, что тебя нет, что ты умер. Я все время боюсь за тебя. Конечно, спи, ты устал. Ну, конечно, спи! У меня такая к тебе сейчас нежность, до слез, до самой боли! Помнишь, ты мне сказал, чтобы я за тебя молилась немножечко, потому что у тебя какие-то важные дела сейчас происходят. Я помаливаюсь все время, чтобы дела твои были великолепны. Ха-ха! «Молись за меня, бедный Николка». Представляешь, летим мы на соревнования, высоко — и молитва девушки ближе к небу… Нет, серьезно, я все время о тебе вспоминаю. Кажется, я все-таки впаду с тобой в рабство. Но ничего, когда это случится, сама уйду, вот увидишь. Ужас! Ужас! Ужас! И такая к тебе нежность! И жжет напропалую! А утром я всегда разговариваю с тобой. Ты улыбаешься?.. Ну-ка. — Она провела пальцем по уголкам его рта. — Меня не проведешь. Ну не надо. А ты заметил, что я стала меньше хихикать с тобой? Потому что есть закон: если два человека связаны и один из них смеется — другой в это время плачет. Потому что они — одно целое. Поэтому теперь я на всякий случай хихикаю поменьше.
— Ну и что будем делать? — сказал Режиссер.
— Это вы мне? — спросила Актриса.
— Это я небу, — сказал Режиссер.
— Федор Федорович, а может, снимем ее голой? — веселился Сережа.
— Не надо голой! Голой не надо!
— Но у Бертолуччи.
— Не надо Бертолуччи! Бертолуччи нам не надо! Что у нас дальше?
— Эпизод «Утро понедельника».
Утром он проснулся и сразу увидел ее. Она стояла у стены, на нее падало солнце, и он подумал впервые: «А я ее люблю».
— Ты не останешься?
— Ты хочешь, чтобы я осталась?
— Ну, если тебе нельзя.
— Ой, ну при чем тут можно-нельзя.
— Да, я хочу, чтобы ты осталась.
— Хочешь, да? Ну тогда я, пожалуй, останусь.
— Я придумал! — сказал Оператор. — Грандиозный переход к утру! Значит, утром он просыпается, видит ее. Так, да? — и он зашептал что-то на ухо Режиссеру: — Гениально, да? И сразу — парк.
— Главное — как можно меньше идиотского текста!
А потом был парк, жаркий весенний день, и она двигалась в этом солнечном дне. И солнце на его ладони, когда она по ней гадала, и солнце в уголочке ее рта, и ощущение радостного, длинного, уверенного счастья, потому что тогда он еще верил, что самое настоящее счастье еще только будет. А думать так — тоже счастье!
Он целовал ее, а она вырывалась и все говорила:
— Не надо! Ну что хорошего!
— Сережа, я жду! Текст!
— Но вы же сказали — текста не надо.
Режиссер сумрачно посмотрел на него, и Сережа начал читать:
— «К вечеру они остались без денег. Дело было перед стипендией. Они сдали бутылки, сосчитали всю мелочь и купили колбасы, хлеба и пива», — здесь Сережа остановился и грозно заорал в мегафон: — Пиво-колбаса для эпизода!
— Куплено, куплено, — сказала Женщина с никаким лицом.
Сережа разочарованно продолжил читать:
— «Они пили холодное пиво. Луч заходящего солнца пробил маленькую комнату. Красный шар грозно стоял над домами, но прохлада уже спускалась на город».
— Так, — сказал Режиссер и начал прохаживаться вдоль стены. — Так.
На стене была народная надпись: «Начальник 2-го участка 3-го блока Вася — педораз». Народную мудрость Сереже было велено закрасить еще на прошлой неделе, но сейчас Режиссер ее не увидел — его посетило вдохновенье.
— Так, — повторял он самозабвенно и обратился к Оператору: — Значит, он смотрит на нее, а она, как всегда, торопливо отвернулась. Он дотрагивается до ее щеки кончиками пальцев. Она, не оборачиваясь, медленно начинает тереться щекой о его пальцы. Потом она отодвинулась и…
— Здесь написано: «Она не отодвинулась», — радостно сказал Сережа.
Она не отодвинулась, а все продолжала касаться щекою его руки.
— Знаешь, сегодня в парке я вдруг подумала: вот когда-нибудь мы станем с тобою старичками и будем вспоминать об этом дне. Глупость! Глупость! Ни слова умного не могу с тобой сказать! Что за черт! Без тебя я с тобою так лихо разговариваю.
В тот вечер — в самый прекрасный их вечер — она много плакала. Плакала, когда он целовал ее и когда шептал ей что-то. А он никак не мог понять, почему она плачет.
— Ну что ты… ну все ведь хорошо… ну что? Что?
— Не знаю. Мне хочется почему-то, чтобы сейчас был снег… и я нырнула головою в этот снег, и только ноги мои оттуда торчат… жа-алкие.
Потом она вдруг вскочила и забегала по комнате, смешно мотая головой, смахивая слезы и приговаривая: «Надоело, надоело».
Потом вдруг остановилась и добавила:
— Совсем сдает девушка, пора уходить от тебя.
— Прекрасно! — Режиссер торжественно обратился к Оператору: — Прекрасно! Все это фуфло, парк и все эти бутылки пива… всю эту муру.
— К черту! — догадливо сказал Оператор.
— Пива не надо! — прокричал Сережа.
А потом наступило их второе утро (утро понедельника), и самый длинный день закончился. Он не очень хотел ее провожать: ему нужно было идти в университет, и вообще. Конечно, он показал, что собирается ее проводить: снял плащ с вешалки.
— Нет-нет, не надо, я не хочу. Не хочу, чтобы ты меня провожал.
Он удивился. Он тогда еще не знал, что она чувствовала все, что происходит с ним. Потому что она его любила.
— Сережа, читай конец эпизода «Утро понедельника».
И Сережа начал читать — как обычно, с выражением — радостно издеваясь:
— «Она подошла к дверям, в дверях обернулась и засмеялась. Он так и запомнил ее — как она смеялась на фоне белой-белой в лучах солнца двери».
— Когда ты позвонишь?
— Я не люблю звонить. По телефону все равно ничего толком не скажешь.
— Ну а как же?
— А я дам тебе сигнал. Как захочу тебя повидать, так сразу и дам.
Солнце падало ей в глаза. Она вынула темные очки, надела их и засмеялась:
— А то поймут, откуда я иду.
— Не понял: зачем у него там эти очки? — сказал Режиссер. — «Я дам тебе сигнал» — вот конец эпизода. А потом она смеется.
— И мы сразу переходим на дверь, — подхватил Оператор. — На двери солнце, она долго жмурится. И — бац! — она уже бежит по двору, как в этом японском фильме. И ее счастливый, прекрасный пробег по двору.
— Очков не надо! — объявил Сережа.
— Репетиция! — закричал Режиссер.
— Актеры, на площадку! — уже орал Сережа.
Вечером он вернулся в пустую квартиру и просто задохнулся от нежности. Он взял ее полотенце, почувствовал ее запах и понял, что сейчас заплачет. Он не представлял себе, как он мог желать утром, чтобы она скорее ушла.
Всю неделю он ждал, что она позвонит. Но она не звонила. И только через десять дней он увидел на лестничной клетке привязанный к перилам воздушный шарик.
А вечером она позвонила:
— Видишь, я не смогла не прийти. Я уже не могу делать то, что я хочу.
Они продолжали встречаться, но это были уже совсем другие, новые встречи. Он вдруг начал интересоваться, где она проводит время без него. И все время спрашивал:
— А где ты была вчера?
— Не важно, не важно.
Он узнал постепенно, что она уже не занимается велосипедом, ушла с курсов подготовки в институт и работает в Доме моделей манекенщицей.
— Хожу по язычку. Язычок — это место, где мы расхаживаем.
Он очень расстроился и начал страстно объяснять ей, какое это ужасное место — Дом моделей (хотя никогда там не был).
— Это вертеп!
— Я никогда, ничего не буду тебе рассказывать.
Он пришел в Дом моделей, уселся в заднем ряду, смотрел, как она выходила в ослепительном платье (туалет для новобрачных), и вдруг понял, что у них изменилось: пропала та счастливая легкость, та радость необязательности.
Теперь он хотел все знать о ней, и злился, и ревновал, если не знал.
Актрису опять вывели на площадку.
— Надеюсь, мне хотя бы в минуту съемки скажут, что говорить! Вы все время меняете текст!
— Милая, хорошая, добрая, забудьте, что у вас дурной характер и слушайте сюда! — кричал Режиссер. — Значит, идете, идете, идете от него! И вдруг у вас будто вырвалось: «Я тебя люблю!» И все! Поняли? Люблю! И все! И никаких его идиотских слов! Репетиция!
— Тишина! — заорал Сережа.
— Тишина, — повторили Женщины с никакими лицами.
— Мотор!
— Кадр 333, дубль 1.
— Я тебя люблю!
— Стоп! Нет! Нет! — страдал Режиссер. — Соберитесь! «Люблю» — это главное слово человечества! Это — глыба! Ради этого слова — все! Все предательства, все убийства, все подвиги! Ну! Ну, родная! Соберитесь!
— Просто я хочу знать, где ты сейчас работаешь. Это естественно.
— В Доме моделей.
— Врешь! Вчера я случайно зашел в Дом моделей.
— А я все думаю себе: кто такой знакомый в последнем ряду.
— Но вчера мне сказали, что ты совсем ушла из Дома моделей! Мне наплевать, где ты работаешь, мне неприятно, что ты мне врешь!
— Есть такая передача — «Хочу все знать». Один мой знакомый называет ее «Хочу хоть что-нибудь знать».
— Меня не интересуют твои дурацкие знакомые с кретинскими фразами! Где ты проводишь дни? Где ты была, например, сегодня?
— Сегодня я ходила с одним человеком и покупала мыло его маме ко дню рождения. Он мой старый друг… и он попросил меня.
— Меня не интересует сегодня! Где ты вообще работаешь? Где? Где?
— На меня нельзя кричать, а то я уйду.
— Перестань паясничать! И перестань врать! Раз и навсегда! Я не хочу, чтобы ты… — он хотел сказать — «шлялась», — была черт знает где! Я не хочу слышать про твоих кретинских знакомых! Ты… ты…
Она тихо-тихо ахнула и зашептала:
— Как же? Ты что?
— Тишина!
— Попробуем еще раз снять!
— Мотор!
— Кадр 333, дубль 2.
И Актриса рванулась к камере:
— Я тебя люблю!
— Стоп! Назад! Еще раз! Съемка!
— Тишина в павильоне!
— Мотор!
— Кадр 333, дубль 3.
— Ну?!
Актриса не двинулась с места.
— Ну?! Ну?! — вопил Режиссер.
И, не выдержав, Женщина с никаким лицом истерически выкрикнула:
— Я тебя люблю!
— Стоп! Стоп!
Она плакала.
— Как же ты мог. Все правильно! Это мне за все! Ну конечно, если я с тобою, значит, я… Боже мой! Как ты обо мне думаешь! Спасибо! Будь я проклята! Спасибо тебе!
Ее било. Начался взрыв, рожденный из пустяка. Все, что накопилось, молчало, распирало, — рванулось наружу. Она плакала страшно, горько, она кричала.
— Я тебя люблю! Еще раз! Начали! Съемка!
— Тишина!
— Мотор!
— Кадр 333, дубль 4.
— Я тебя люблю!
— Кадр 333, дубль 5.
— Я тебя люблю!..
— Я тебя люблю!
— Я тебя люблю!!!
Он целовал ее, просил прощения и был счастлив, потому что понимал, что она его любит.
Она долго счастливо всхлипывала, потому что она тоже понимала, что он ее любит.
— Не буду я с тобою, клянусь. Сегодня мы в последний раз. Как же ты относишься ко мне? Ну что за дела такие! Все на меня кричат — мама, ты, бабушка Вера Николаевна, хоть удавись, честное слово!
Потом они лежали в кровати, и он спросил:
— Ну и где же ты все-таки работаешь?
Она засмеялась.
— Знаешь, что я сейчас вспомнила? В детстве мама меня наказывала — ставила в угол на коленки, на горох. Сколько я там простояла! Но зато так было хорошо, когда после всех слез мама меня прощала, и мы мирились. Помнишь, ты рассказывал что кто-то очень умный сказал… «Надо возделывать свой сад»… Каждый человек должен трудиться физически, только труд физический, тяжелый дает покой душе и верную точку зрения на жизнь. А еще ты цитату мне сказал из Толстого, помнишь?
Он с ужасом вспомнил. Да, он разговаривал с ней как с собой, то есть попросту размышлял вслух, и оттого нес много бреда. Он забывал, что она ему верила, потому что думала: он знает. И еще он вспомнил, как однажды встретил ее в библиотеке Ленина с тетрадочкой под мышкой. Она попыталась спрятаться за колонну, но он извлек ее оттуда. Она все равно убежала, а потом объясняла:
— Я просто не была готова к встрече с тобой. Когда иду к тебе, мне надо немножко собраться. И вообще, я могу настраиваться только на что-нибудь одно.
Вот тогда он узнал у нее и про тетрадочку.
— Я после твоих разговоров всегда иду в библиотеку и читаю все, о чем ты рассказываешь. И записываю все это в тетрадочку. Я таких тетрадочек много исписала, я всегда их на ночь перечитываю — умнею…
— Ну и где же ты работаешь? — спросил он почти со страхом.
— Только ты не смейся, слово?.. Нет, ты скажи, скажи!
— Слово.
— Я устроилась землекопом в Ботанический сад. Там бригада, прекрасные люди, цветы сажаем. Представляешь: весна, дымок от костров. Ты посмотри, какие у меня стали руки. Хочешь, потру о щечку? Чувствуешь? Чувствуешь?
Потом она обнимала его своими новыми, шершавыми руками, и он с ужасом сказал вдруг:
— Я тебя люблю.
— Ну что, единственная и прекрасная, ты можешь сыграть простую сцену: «Я тебя люблю»? Можно или нельзя? У тебя было что-нибудь подобное в жизни?!
Актриса молча ушла из павильона.
— Нахалка! — сказала Женщина с никаким лицом.
— Отдохнем! — сказал Режиссер.
— Федор Федорович, — сказал Сережа, — по-моему, ей не нравится парик.
— Перерыв для всех! — сказал Режиссер.
Погасли юпитеры, и Режиссер подошел к нему:
— Маска, я тебя знаю. Я нашел гениального актера на роль контролера.
— Какого контролера?
— Я тебе не сказал? После первой ночи они у тебя гуляют по парку, так вот. Представь: они заходят в комнату смеха, а там контролер… Да ты не бойся, это ничего не испортит, иначе все получается, как ты любишь — нестерпимо сентиментально. Кстати, почисти язык. Ты видел Актрису. Ну можно с таким лицом произносить все твои «влопалась», бессмысленные междометия, идиотски переспрашивать и хихикать?
Она переспрашивала, потому что волновалась, потому что…
— Кстати, эпизод с Ботаническим садом мы все равно не успеем снять — ушла натура. Я его объединил с эпизодом в театральной кассе. Грандиозный эпизод! И то, что ей деньги не пришли, — это такая правда!.. И эти твои грустные грузины в кепках… Это на сливочном масле!
В Ботаническом саду окончился сезон, и она устроилась в театральную кассу продавать билеты. Она с энтузиазмом рассказывала покупателям о спектаклях, объясняла, рекомендовала — и около ее кассы толпился народ и разгуливали молодые грузины в огромных кепках, введенные в заблуждение ее общительностью. В кассе у нее случились денежные неприятности, и она вскоре уволилась. И целый ряд вещей навсегда исчез из ее гардероба.
— Как так можно? Представляешь, подходит женщина, интеллигентная, с ребенком на руках, и говорит, что ее обокрали, а ей надо лететь с больным ребенком во Владивосток. И что она мне оттуда тотчас же вышлет. Нет, как так можно. Разве ты не поверил бы?
Я ей отдала из выручки. А может быть, с ней просто случилось несчастье и она еще вышлет?
Но деньги не пришли, а так как адреса женщины она, конечно, не взяла, история эта осталась невыясненной.
— Кстати, я вспомнил ту реплику, — сказал Режиссер.
— Какую реплику?
— Ну ту, которую я хотел, чтобы ты вставил… Значит, она звучит так: «А существует ли любовь? — спрашивают пожарники». Хорошо, да? Почему смешно — непонятно, но хорошо. Да, еще. Эпизод с плащом улетел. Очень сентиментально.
Да, еще с плащом. Наступила теплая осень. Она разгуливала — старое кожаное пальто через руку — в единственном оставшемся после театральной кассы туалете.
— Туалет — в нем куда хочешь: и во дворец, и на паперть.
Вся зарплата у нее уходила на бесчисленные мелкие подарки — ему, сослуживцам, маме. Она дарила ножички, торты, цветные клеенки, синтетических медведей, чай в коробках — и с трудом дотягивала до зарплаты. А в это время его важные дела наконец-то принесли результат — он получил премию за рассказ на конкурсе журнала «Огонек». Он решил сделать ей подарок. В университетском общежитии по случаю продавали белый французский плащ, и он с торжествующим видом принес плащ ей. И она заплакала.
— Как же ты мог! Неужели я такое ничтожество… неужели без французского плаща я — ничто? Я ведь с тобою без этого проклятого плаща. Не надо меня обижать, ладно? Слышишь? Не надо никогда меня обижать!
— Очень сентиментально, — сказал Режиссер. — Как ты это дело любишь. Но все это мелочи. А с главным-то я от тебя не отстану, парень.
И добавил весело:
— Почему она погибла?
— Как с гостиницей?
— Бродецкий занимается. Почему она погибла?
— Знаешь, я поступила в «Аэрофлот».
Там ее тоже очень уважали. Но она все чаще приходила печальная.
— Меня нет на свете! Что я есть, что меня нет — все равно. Я ведь абсолютно бесполезный человек. Я даже сходила в «Мосгорсправку». Я взяла о себе справку, чтобы удостовериться, что я — есть! Что ты молчишь?
В это время решались его важные дела, ему было не до нее, и он слушал все это невнимательно и вяло, давал какие-то советы. После его премии она начала читать все газеты от корки до корки, все искала статью о его рассказе. И все удивлялась и обижалась, почему не пишут о таком интересном рассказе, о таком выдающемся литературном событии — о третьей премии на конкурсе журнала «Огонек». Его рассказ она выучила наизусть и разговаривала с ним только цитатами.
— «На столе лежали два комочка — носки ребенка». Ха-ха! Комочки! Потрясающе! Комочки, комочки.
Однажды они шли по улице, она вдруг остановилась и сказала тихо и торжественно:
— Я чувствую — к тебе идут успехи!
Она и это почувствовала — в тот год у него было много успехов. Он все чаще встречался с ней днем, чтобы вечерами видеться с важными людьми. Люди эти прежде его не знали, и оттого, что теперь они его знали и даже встречались с ним, он пребывал в щенячьем восторге. Это древняя, достаточно обычная и много раз описанная история. И она со своей страшной интуицией уже все чувствовала.
— Приветик! Я на секундочку к тебе, очень спешу! Да и у тебя, наверное, тоже делишки?
Так она теперь говорила, приходя к нему на свидание. Она ждала, он молчал. Он был ей благодарен, потому что в это время он уже познакомился с другой. Другая была очень красива, умна и великолепно училась в университете. И вот это совершенство его полюбило. Он так был потрясен случившимся, что не успел хорошенько разобраться, полюбил ли он. Впрочем, это подразумевалось само собой. И это тоже древняя, достаточно обычная и много раз описанная история.
— У тебя кто-то есть. Только молчи! Ты когда ко мне прикоснулся… после нее… — она засмеялась. — Я все поняла. Сразу. Я даже могу сказать, какого она роста. И какая у нее грудь. С интуицией у девушки все в порядке, это ей вместо ума. Как осязание у слепых. Ты не грусти… я была готова к этому с первого денечка. Девушка держала себя в мобилизационной готовности. Это тебе.
Она протянула ему открытку. На открытке было написано «С Новым годом», изображен счастливо-лукавый кот, а под ним стихи о том, что этот кот — бархатный живот хотел съесть мышек в серых пальтишках, но они от него ловко убежали.
— Кот — бархатный живот — это ты. С Новым годом, удачи тебе! Я буду помаливаться за тебя.
Но и на этот раз уйти она не сумела. Он несколько раз встречал ее у своего дома — она тотчас перебегала на другую сторону. Он понимал, что она нарочно так делает, чтобы он пошел за нею. Но ему не хотелось, и он делал вид, что не замечает ее. Тогда она написала ему отчаянное письмо и попросила увидеться.
Было тридцатое декабря. Он уезжал в Крым, где они решили встретить Новый год вместе с красавицей студенткой. Когда она позвонила ему и, задыхаясь, нехорошо спросила, получил ли он ее письмо, он, неприятно мучаясь, попросил ее прийти на вокзал (только не к поезду, а к метро — за час до поезда).
У метро в назначенное время ее не оказалось, и он с облегчением тут же пошел прочь. Тогда она вышла из-за колонны в своем старом кожаном пальто. Она вдруг показалась ему совсем некрасивой, даже какой-то неряшливой.
— Я оказалась твоим рабом… так не хотела, но оказалась. Не дай Бог тебе узнать, что я пережила… ты не выдержишь. Но я надеюсь, что в мире справедливости нет — и все у тебя по-прежнему будет отлично. Потому что я хорошо отношусь к тебе! Я понимаю, ты сейчас хочешь, чтобы я побыстрее ушла… Ты — нормальный и оттого мало что можешь понять… А надо бы, ведь ты писатель. Я желаю тебе… Я желаю тебе… Я… Я…
Она говорила еще что-то ужасное, но все это показалось ему тогда ненатуральным, истерическим, потому что тогда он ее уже не любил.
У поезда он встретил студентку-красавицу и толпу провожающих университетских знакомых. Купили шампанское и сорок минут провели около поезда в празднично падавшем снеге, в шуме и разговорах. Когда поезд тронулся, он стоял у окна и рассеянно смотрел во тьму сквозь падающий снег.
И тогда он увидел ее. Она стояла на самой дальней платформе, у самого края. Стояла, видно, долго, и на голове у нее выросла огромная снежная шапка. Когда поезд проходил мимо, она подняла руку и махнула вслед.
Больше она не звонила и не писала. Встретил он ее только однажды.
В павильон вернулась вся толпа — съемочная группа.
Зажгли юпитеры, и опять осветился этот гигантский тусклый сарай с беспощадно обнаженными стенами, похожий на катакомбы. И совсем немножечко на ад.
И группа в беспощадном свете стала толпою забавных бесов.
Увидел он ее через два года на аэродроме в Сочи. Он сошел с самолета и шагал к зданию аэровокзала, когда увидел ее. Она бежала навстречу по летному полю, размахивая спортивной сумкой. Она совсем не изменилась и снова была (как в тот летний день) радостной девочкой.
— Привет! — она сказала это так, будто они виделись только вчера.
— Как ты живешь? — тупо спросил он.
— Живу. В институт поступила. Ты когда-то очень хотел, чтобы я поступила в институт. Я даже о тебе подумала, когда прочла себя в списке.
Ее окликнул мужчина у трапа самолета.
— Тренер волнуется… я вернулась в спорт.
— Помнишь, тогда ты сказала на вокзале…
— Тогда — сегодня, сказала — мазала. Какое все это имеет значение? Все правильно. За грехи все это было, за никчемность. Жила гадко, для себя. А надо по-другому, милый. Видишь, сбылось: стоим мы с тобой как два старичка и беседуем. А ты, кстати, не изменился — совсем мальчонка в этих джинсах. Они тебе очень идут.
Тренер опять позвал ее.
— Тишина в павильоне!
— Мотор!
— Кадр 333, дубль.
— Я тебя люблю! — крикнула Актриса.
— Стоп!
— Надо идти. Удачи тебе!
— Послушай… — начал он. (Он уже не был тогда с красавицей студенткой.) — Послушай.
— Не надо. Все у тебя будет хорошо! Я ведь помаливаюсь за тебя — всегда. Я побежала. Побежала!
Она взбежала по трапу и, обернувшись, махнула ему рукой. И исчезла в самолете.
— Я все понял — почему не получается! Великолепная моя, это — ошибка! Несравненная, моя, это не надо снимать абстрактно! Будем снимать в его комнате! Осветите его комнату! Это утро! Там солнце!
И юпитеры осветили темную декорацию.
— Свет! Свет на дверь!
Господи, как все было похоже. Это был угол его комнаты, так же стояли стулья, и узкая кушетка у окна, и смешная фигурка на этажерке. И такое же солнце на стене — как в то утро самого длинного дня. Страшно подглядывать из будущего на свою прошлую жизнь.
Режиссер подошел к нему:
— Парень, придумай реплику к эпизоду «Утро понедельника». А то как-то глупо: она уходит от него, машет ему рукой — и все. Это от бедности. Помучайся! Надо что-то очень простое. Подумай, родненький, пока мы тут ставим свет. Напрягись немного, а завтра уедешь, и снова у тебя будет море, а мы останемся тут вкалывать за тебя. Но главное за тобой: почему она погибла?
Почему она погибла?
Она погибла уже тогда, на эскалаторе, когда он увидел ее в первый раз. Как там сказано: «Мы все убиваем тех, кого любим. Кто трус — коварным поцелуем, кто смел — клинком в руках». Но все мы убиваем тех, кого любим. Но Режиссер был прав: ее смерть он придумал в повести. Она попросту исчезла из его жизни. Он написал ей письмо, когда ему стало совсем плохо, но она не ответила. Он очень удивился — он знал, что она не могла ему не ответить.
Он пошел к ней домой. Дверь открыл мужчина. И сказали коротко:
— Такие здесь не проживают. Они уехали в другой город.
Когда он возвращался, все вспоминал человека, отворившего дверь. Как странно был одет этот человек — в белой рубашке, перечеркнутой у горла старомодной черной бабочкой. Как посмотрел на него, будто давно его ждал. Как суетливо, страшно сказал про ее отъезд и как поспешно, будто боясь вопросов, захлопнул перед ним дверь.
— Такие здесь не проживают. Они уехали в другой город.
Наверное, это все ему показалось, но он никак не мог отделаться от ужаса и тоски. И еще он знал: если бы она была — она пришла бы к нему! Она почувствовала бы, что ему плохо, потому что она все всегда знала про него…
И тогда ему все чаще стало представляться шоссе в горах, пылающий день и стайка велосипедисток. И поворот.
Он видел, как она лежала, у парапета, видел луч солнца на ее виске и как кружилось колесо упавшего велосипеда.
Он даже знал, как потом пошел дождь, смывая кровь с шоссе. Он так часто все это видел, что поверил в это.
— Сейчас автор скажет нам реплику! Актриса и группа — все внимаем! Тишина в павильоне!
С тех пор он влюблялся в женщин, которые были на нее похожи (точнее, вначале были на нее похожи), — милая игра в Синюю птицу.
— Ну, автор! Давай! — орал Режиссер. — Реплику! Любую! В эпизод «Утро»! На ее уход! Реплику! Автор!
Он засмеялся и сказал:
— «А существует ли любовь?» — спрашивают пожарники.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги 104 страницы про любовь предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других