Безымянный подросток с окраины города

Даниил Реснянский, 2022

Это история грабителя, юноши, преступившего закон, но пытающегося сохранить в себе человека. Здесь показан не тот Петербург, каким восхищаются романтики: жгучей правдой говорят подъезды, в которых насилуют женщин, крыши и стены жилых домов, ставших свидетелями многих самоубийств подростков, съемные квартиры, откуда слышны крики девочек, над которыми издевается отец. И посреди всего этого отчаяния вдруг расцветает душа, желающая бороться.Это история Андрея Бедрова. И одновременно это история о каждом безымянном подростке, столкнувшимся с таким тяжёлым испытанием как жизнь.

Глава 6

На краю

Желание умереть стало невыносимым.

Из Андрея будто выжали эмоции, оставив лишь тупую, непонятную пустоту внутри, от которой становилось совсем тошно. Страх всё ещё плавал под рёбрами, но он там так обжился, что Андрей успел привыкнуть к нему и перестал так остро воспринимать. Он жил в страхе, а после отчисления из кадетки — места, в котором было комфортнее, чем дома — страх не отпускал его ни на секунду, просто иногда он накрывал с головой, иногда застенчиво стучал по стенкам горла. Но он не исчезал, нет. Казалось, тело стало оболочкой для страданий.

Близился ноябрь. Отец вернулся из командировки — настроение его улетело в стратосферу, — прямо сиял от счастья. Андрей сразу понял, что тот был у любовницы, другой причины у такой улыбки быть не могло. Об Афродите с шикарным бюстом Андрей узнал случайно, когда в очередной раз гулял по крышам и ненароком заметил среди идущих внизу людей отца. В сопровождении хихикающей барышни. Брюнетки с яркими красными губами. Андрей, которому тогда было четырнадцать, проследил за ними взглядом и, увидев, что они зашли в одну из кафешек, спустился, пересёк улицу, натянув капюшон, встал около стекла, открывающего вид на столики посетителей. За одним из них сидели они. Там, в глубине зала. Отец и красногубая брюнетка. Он — полковник, она — капитан. Андрей сразу всё понял, еле подавив в себе желание войти внутрь, срезать им погоны и запихать каждому в рот — пусть жуют!

Уже через час он рассказал об увиденном матери, и каким же было удивление, как резко перевернулся мир, когда она кивнула и сказала: «Я знаю». Я знаю. Просто «я знаю». Андрей, кипящий от ненависти и чувства несправедливости, смотрел на маму, а она лишь повторила: «Я знаю». Вот так просто. Живёшь, живёшь, веришь в Деда Мороза, потом — во Вселенскую справедливость, ещё позже — в любовь, а затем узнаёшь, что твоя мама в курсе об изменах отца и продолжает вместе с ним жить, будто ничего не видит. Когда узнаёшь это в четырнадцать лет, адаптируешься к новым мыслям месяцами. Мир переворачивается разом, и ощущаешь ты себя в нём уже с меньшим комфортом.

Это было три года назад, сейчас Андрею семнадцать, и он думал о том, каким способом покончить с собой. Только сейчас, стоя перед зеркалом в ванной, запершись в ней, смотря на самого себя, он понял, что вся его жизнь — лишь затянувшийся суицид. Мысли о добровольной смерти не возникают сразу, нет, ни в коем случае, они не порождаются одной ситуацией, они создаются месяцами, годами, и ты чувствуешь их тяжкий груз у себя в голове: улыбаться становится всё труднее, общение с людьми утомляет, смерть кажется всё желаннее и желаннее.

Бороться совсем не хочется.

Хорошее настроение отца продлилось недолго, видимо, на работе начались серьёзные проблемы, поэтому сегодня он пришёл не в духе. Совсем не в духе. За семейным ужином несколько раз наорал на маму, в особенности разъярился из-за недосоленного картофельного пюре. Андрей весь ужин провёл, разглядывая скатерть, не смея поднимать голову, и потому, когда мама с отцом разговаривали, он слышал их голоса, да, но видел лишь у себя в голове. В голове, гудящей от боли. От крика отца до сих пор дрожали руки, но из-за того, что страх слишком долго не выходил из Андрея, он начал гнить в голове, вызывая тупую боль.

Ужин прошёл как всегда. Ужасно. Два раза отце ударил маму.

Куда именно, Андрей не видел. Он разглядывал скатерть и впихивал в себя недосоленное пюре.

В последнее время он всё чаще скучал по кадетской столовой. Не потому, что еда там была гораздо лучше, чем дома, что на один приём пищи её давали столько, сколько хватило бы на два. Нет. Сейчас Андрей осознал, что столовая была неким местом отдыха в Кадетском Корпусе, где ты мог перевести дух меж проблемами, отдохнуть, даже если где-то очень сильно накосячил. И за столом всегда царила либо дружественная атмосфера — все рассказывали какие-нибудь истории, смеялись, дурачились, — либо атмосфера «жратвы» — все молча ели свою еду, иногда делясь с другими, иногда забирая у других. Но в столовой никто никого не бил, не приходилось упирать взгляд в скатерть, молчать, не поднимать головы и слушать, слушать, слушать, как отец орёт на маму! В кадетке Андрей чувствовал себя лучше. Там ему не хотелось умереть. А дома так и подмывало. Дома хотелось вскрыть себе вены, закрыть глаза и больше ни о чём не думать: ни о скатерти, ни о соли, ни о пюре, ни о любовнице отца, ни о взгляде Коли, ни о мокрых волосах Клеопатры, обвитых вокруг кисти.

Время близилось к шести вечера. Шесть — слишком плохая цифра, чтобы умирать в таком часу. Вот двенадцать, полночь, мгновенный переход из одного дня в другой…

А впрочем, какая разница? Разве будет разница оттого, умрёт он сейчас иди несколькими часами позже?

Ты обречёшь маму на страдания. Ты оставишь её с отцом ОДНУ. ОДНУ, понимаешь?

Андрей сжал края раковины и глубоко вдохнул. С противоположной стороны зеркала на него смотрел незнакомец, которого когда-то давно Андрей знал, но потом потерял. Ядовито-жёлтый, кислотный, отвратительный свет, который пропитал всю их квартиру, ассоциирующийся с гноем и мочой, ложился на лицо незнакомца, мышцы которого сокращались параллельно мышцам Андрея. Этот свет проходил и по коротко стриженным чёрным волосам, напоминающим воткнутые в череп маленькие стальные прутья. А глаза… ох, в глазах не было и намёка на жизнь. Наверное, именно такие у людей, находящихся в шаге от суицида, — как у Андрея. Они не моргнули даже тогда, когда из-за двери раздался глухой удар. Вряд ли это снова удар по маме, потому что последовали бы стоны, скорее всего отец просто врезал кулаком по стене, как всегда любил делать в конце перепалки. Андрей всё ещё боялся его, но он успел достичь того уровня равнодушия, при котором позволяешь себе закрывать на всё глаза, параллельно выбирая способ, которым закончишь жизнь, — с совершенно холодной головой, как будто решаешь математическую задачу.

Андрея взял станок отца, провёл подушечкой пальца по лезвиям, положил обратно. Не пойдёт, слишком медленно, ненадёжно, да и зрелище для мамы выйдет пугающим. Нет, нужно что-то другое, что-то иное, но при этом приводящее к тому же результату. Что-то… что-то красивое… быстрое… ночное…

Андрея осенило, он ещё сильнее вцепился в раковину и взглянул на человека в зеркале. Тот улыбался. Какой-то печальной улыбкой. Андрею стало жалко его.

Он оделся, вышел из ванной и аккуратно зашагал по коридору. Отец вернулся на кухню, теперь он сидел за столом, пил пиво, а в одной из его рук тлела сигарета — таким способом он успокаивался. Уйти без его разрешения не выйдет, а если и получится, в таком случае возвращение домой будет очень большой ошибкой. Поэтому Андрей, собрав всю оставшуюся волю в кулак, уперев глаза в пол, зашёл на кухню и робко сказал:

— Пап?

— Да, — ответил тот. — Чего ты хотел?

— Можно… — Андрей запнулся, завёл руки за спину, сцепил в замок и, чувствуя подступающий жар, спросил: — Можно мне погулять? Я просто во дворе погуляю, далеко уходить не буду.

Несколько секунд мир заполняла тишина, потом Андрей услышал, как отец сглотнул пиво, прильнул к сигарете, выпустил дым. И спокойно, совсем равнодушно ответил:

— Да.

Какое-то время Андрей молча стоял на пороге кухни, не веря своим ушам. Он даже поднял голову, чтобы убедиться, а точно ли это его отец? За столом сидел именно он, крепкий мужчина, с красным, даже бордовым лицом, со лбом, иссечённым глубокими морщинами. Жёлтый свет одним большим бликом лежал на лысине отца, пропадая в наполовину седых волосах, растущих по бокам и на затылке. И кровавые глаза. Ни у кого в мире больше не было таких глаз. Наполненные кровью, влажные, они вселяли в душу ужас и страх, ведь такие глаза могут появиться только у бешеного пса.

Внезапно отец повернулся и крикнул:

— Я ЖЕ СКАЗАЛ: «ДА, ИДИ!» ГУЛЯЙ, МАТЬ ТВОЮ, НЕ МЕШАЙ МНЕ ПИТЬ ПИВО!

Андрей мигом покинул кухню, только укрепившись в своём желании совершить задуманное. Кровь прилила к лицу, он это чувствовал, но знал, что скоро холодный ветер охладит его. Стараясь меньше придаваться мыслями больше — действиям, он натянул на себя подштанники, штаны, куртку, обулся, и только когда осталось надеть шапку, заметил стоящую в конце коридора маму.

Маму в халате, накинутом на голое тело.

Маму с разбитым лицом, с застывшими ручейками слёз под глазами.

Маму, смотрящую на него и поджимающую трясущиеся губы.

Чёрт… Вот только не сейчас.

Её нижняя губа опухла, оттого лицо, иссечённое тысячами морщин, выглядело ещё страшнее. Поредевшие светлые волосы свисали с головы подобно мокрым тонким верёвкам, они казались такими неуместными, такими уродливыми, что при взгляде на них Андрей почувствовал, как кто-то воткнул в сердце иглу. Это была ужасная картина — мама, стоящая в конце коридора, облепленная жёлтым светом, с блестящими глазами. Она словно была воплощением уродства, в ней не осталось ничего красивого, всю красоту съели морщины и проглядывающие сквозь кожу вены, но всё равно… всё равно Андрей любил её. Странная смесь отвращения и любви поднялась в нём, когда он посмотрел на маму. И почему-то… почему-то впервые за последние шесть лет он засомневался, что не заплачет.

— Ты идёшь гулять?

Андрей кивнул, не в силах сказать и слово. Он старался ни о чём не думать, хотя мысли так и бились, бились, пробивались в голову! Нужно просто выйти из квартиры, а там дело за малым, главное — не думать, не думать, иначе сомнения и страх не позволят этого сделать.

Всё-таки оставишь маму одну? Одну с эти тираном, а сам смоешься?

— Заткнись, — тихо сказал Андрей — так, чтобы мама не услышала. Кулаки мгновенно сжались, но тщетно, ведь внутренний голос имеет один огромный минус — его обладателя не заткнуть ударом кулака.

Мама пошла навстречу. Халат её был плохо завязан, так что он наполовину раскрылся, жёлтый свет выхватил половину левой груди, и от взгляда на неё Андрею совсем стало дурно. Он много раз видел мам ребят со своего взвода, нынешних одноклассников, большинство из них были красивы, даже сексуальны, а потому Андрей ещё сильнее стыдился своей матери — она казалась куском грязи среди блестящих бриллиантов. И сейчас, увидев обвисшую грудь матери, Андрей понял, как далека она от женщины. От женщины, что заботится о себе, чувствует себя любимой, желанной, сексуальной.

Мама подошла вплотную и тихо-претихо спросила:

— Во сколько вернёшься?

«Я не вернусь, мам», — хотел ответить Андрей, но смотря на эти трясущиеся губы, на не смытую с подбородка кровь (пара капель, которых не должно быть), смотря в эти бледно-голубые глаза, которые когда-то были синими, он не смог. Странная, до этого неведомая дрожь начала протекать под кожей, и стремилась она к кистям. Даже пробралась в голос, потому что Андрей с трудом сказал: — Я приду через час.

Мама кивнула. Просто кивнула, пока в глазах стояли слёзы. Каждый слышал, как на кухне отец с шумом втягивает в себя пиво, и боялся перебить его даже дыханием, слишком громко произнесённым словом. Здесь царствовал он, и когда его не было рядом, его власть никуда не исчезала, его образ не пропадал из головы ни в школе, ни на улице, ни на природе, а голос его протискивался в сны, вгрызался в мозг и… преследовал. Да, он именно преследовал.

Андрей повернулся, чтобы уйти, обвил пальцами ручку двери и остановился. Секунду, вторую, третью он простоял в смятении, после чего развернулся, посмотрел на маму (эти глаза, эти потухшие, бледно-голубые глаза) и, не выдержав, ринулся ей в объятия.

Даже не успев ничего понять, она почувствовала, как её спину обвили сильные руки и прижали к телу. Андрей обнял маму — такую хрупкую и маленькую, что она казалась крохотным птенчиком под крылом большой птицы. Он со всей нежностью, остатки которой догнивали в его душе, провёл ладонями по телу мамы, а потом почувствовал, как она сама заключила его в объятия. Глаза начало пощипывать, но Андрей приказал себе не плакать, держаться. Вместо того, чтобы заплакать, он положил ладонь на светлую макушку и прошептал:

— Я тебя очень сильно люблю, мама.

Он сказал это тихо, чтобы отец ничего не услышал. Так же тихо ответила мама:

— И я люблю тебя, сынок.

Так они и стояли, пока совсем рядом, сгорбившись над крохотным столом, сидел полковник полиции, время от времени затягивающийся сигаретой и вливающий в себя пиво. Андрей обнимал маму, зная, что делает это в последний раз.

***

После того, как решился на самоубийство, начинаешь замечать много разных деталей.

Даже вкус сигареты как-то изменился — может потому, что Андрей курил последний раз в жизни. Он втягивал в себя табачный дым, шагая по улице и всматриваясь в лица прохожих. Странное безразличие ко всему, какая-то пустота заполнила собой всё внутри, словно органы превратились в сгустки непроглядной тьмы, так что Андрей практически ничего не чувствовал и мог не стесняться, смотря на людей прямо и неприкрыто. Он шёл по проспекту, вокруг кипела жизнь, пока внутри царила смерть, а табачный дам был панихидой для несчастной души. Андрей вглядывался, вглядывался, вглядывался в лица прохожих, но так и не нашёл ни одного, которое посчитал бы некрасивым. Отчего-то все черты чужих лиц вдруг показались ему привлекательными — может, перед смертью люди полны созидания? Андрей этого не знал, он просто шагал по одной из вен Петербурга, выкуривал последнюю сигарету, смотрел на прохожих и старался ни о чём не думать.

Уже сильно стемнело, а на небе вспыхнули первые звёзды, когда он подошёл к нужному дому и выкинул сигарету. Вдохнул, выдохнул (о, этот приятный осенний ветер, щекочущий кожу!) и зашёл в парадную.

Вот здесь разом стало труднее.

Бетонные стены будто взвалились на плечи, и оттого идти стало в десять, в сто раз тяжелее. Андрей сделал один шаг, и тут же, мгновенно, за долю секунды в его сосуды ворвался такой страх, какой не мог вызвать ни отец, ни кто-либо другой. Страх чего-то огромного, непостижимого, чего-то такого, понять что человеческий разум просто не в силах! Андрей сделал несколько шагов вперёд (его встретил полумрак парадной), вцепился в перила и начал подниматься, опираясь на них, чувствуя, как удары сердца тоже поднимаются — от груди к горлу. Нахлынувшая пустота уступила место страху, а потому в голову сразу ворвались мысли.

Всё летело к чертям. Всё! Его отчислили из Кадетского Корпуса на последнем, седьмом курсе, и теперь в семье, где с деньгами и так было худо, появился ещё один голодный рот; его отец, его блядский отец набивает кулаки на нём и на маме, и если во время обучения Андрея в Кадетском Корпусе они с мамой делали вид, что всё нормально, нет никакого рукоприкладства, то сейчас отец вообще не церемонится с этим; его друг… его самый верный друг, его брат, его amigo… ТАК на него посмотрел… в последний раз… после того, как он чуть не задушил его… здесь кристально ясно, что дружбе конец, после такого так же общаться они не смогут. Ох, а Клеопатра… Думая о ней, Андрей лишь больше хотел покончить с собой, потому что перед ней он был слаб, был муравьём, никем, был падок на её желания и ей формы. В ней он видел все свои слабости и оттого ненавидел себя — он никогда не отказывал своим слабостям. Он не мог победить свои слабости, слабости оказались сильнее. Клеопатра… Она казалась Андрею богиней, и он хотел принести себя в жертву что перестать страдать.

А мама? Ты всё-таки решил бросить её?

— Заткнись, — выдавил Андрей, вцепившись в перила. Он продолжал подниматься, осталось семь этажей. — Не говори ничего о маме. Я уже всё решил.

Решил сбежать как трус, да? Ты же всю жизнь отличался смелостью, заступался за учителей, которых едва знаешь, даже за прохожих, а защитить родную маму не хватает сил? Неужели ты настолько ничтожен?

— Заткнись! — крикнул Андрей и двумя руками вцепился в перила. Он сжал их так сильно, словно хотел кому-то сломать хребет. Глаза нависли над пропастью, свет лампочки ложился на ступени лестницы. — Как я могу защитить маму? Ударю отца? Ты… ты представляешь, что тогда будет?!

Внутренний голос умолк, и, обрадовавшись этому, Андрей продолжил подъём. Но уже на следующем этаже он услышал:

Ты даже не пытался бороться, не предпринял ни одной попытки. Знаешь, что ты делал? Вцеплялся глазами в клеёнку и молча сидел — вот что! Твою маму били, а ты ел, чёрт возьми, ел! А когда били тебя…

— Не надо…

… ты говорил отцу, что он самый лучший, потому что это его успокаивает. Ты говорил, что гордишься им, что любишь его, очень рад, что у тебя именно такой папа, и он переставал тебя бить. Это поведение смелого человека? ЭТО?!

— НЕТ! — Андрей остановился на лестничном пролёте, прямо под висящей на оголённом проводе лампочкой, окутанный ядовитым жёлтым светом, напротив полутьмы, в которой прятался небольшой коридор… и кто-то ещё. Именно туда и вглядывались карие глаза. — Не заставляй меня оправдываться, потому что не я, блять, НЕ Я ВЫБИРАЛ ОТЦА! И ЭТО НЕ МОЯ ВИНА ЗА ТО, ЧТО ОН БЬЁТ МАМУ! Я НЕ ХОЧУ ЭТО ТЕРПЕТЬ! СЛЫШИШЬ, ТЫ?! — Он шагнул в полутьму. — Я очень сильно устал от этого, моя жизнь и так ничего не стоит, так зачем тогда пытаться что-то изменить? Я… я какой-то не такой. Мне некомфортно в мире. Я и чего хочу, не знаю, я ничего не знаю, мне хочется только, чтобы… чтобы… меня кто-то любил.

На последнем слове голос предательски дрогнул. Стоя вдали от света, Андрей почувствовал, что всё, вот оно — за последние шесть лет из его глаз впервые полились слёзы. И будто стесняясь их перед миром, Андрей мигом вытер их, развернулся и рванул к лестнице, уже не просто направляясь к крыше, а сломя голову. Он старался не слушать, не слышать этого паразита внутри! Но тот становился всё громче.

Выходит, ты просто трус. Столько драк, столько крови, столько заработанного уважения, а на самом деле под этой мишурой сидит испуганный мальчик. Ты трус. Жалкий трус. Трус, которому наплевать на свою мать. Трус-эгоист.

— ДА! — крикнул Андрей. — ДА, Я ТРУС, ДА, Я ЭГОИСТ, И ЧТО?! СКОРО ВСЁ ЭТО ЗАКОНЧИТСЯ, И ТЫ ТОЖЕ ЗАТКНЁШЬСЯ, ТОЖЕ ЗАТКНЁШЬСЯ! ВЫ ВСЕ МЕНЯ ДОСТАЛИ, КАЖДЫЙ, КАЖДЫЙ! Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ, БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ БЫТЬ С ВАМИ! Я НЕПРАВИЛЬНЫЙ!

Он добежал до десятого этажа, снял замок с двери на чердак, что висел для виду, и, ещё раз вытерев слёзы (я плачу, я плачу, Господи, я плачу), пошёл на крышу. Следовало покончить со всем этим как можно скорее.

***

Лицо встретил прохладный ветерок.

Андрей глубоко вдохнул свежий воздух подступающей ночи, закрыв полные слёз глаза. Вдохнул так, как не вдыхал никогда, потому что знал — следующим вечером он уже не сможет насладиться.

Давай, amigo, сделай это, здесь ничего сложного. Один шаг вперёд, дальше работа за гравитацией, просто подожди пару секунд — и всё закончится. Больше никаких криков, никакой ругани, никаких синяков, никакой агрессии, никакой крови, никаких эмоций, только пустота, — и больше ничего. Для тебя всё закончится. А если самоубийцы попадают в ад? Вряд ли он хуже нашей маленькой квартиры, считай, я уже побывал в аду, так что мне положен рай. Давай, сделай это. Насладись красотой Петербурга и сделай это. Тебе ещё повезло, что ты мог выбрать способ, как уйти отсюда. И ты выбрал уйти после созидания. Созидания прекрасного.

Андрей открыл глаза и медленно зашагал к краю крыши, пока не поднимая головы, — он хотел поднять её тогда, когда ступни встанут у края и всего полметра будет отделять его от мира без боли, страданий и отцов-тиранов, которым «признаёшься» в любви из-за страха получить ещё пару ударов, пусть даже слабеньких. Андрей медленно вышагивал по крыше жилого дома, полный внутренней пустоты и решимости одновременно, не позволял сомнениям лезть в голову — они лишь помешают закончить начатое. Все его желания сводились к двум вещам: какое-то время полюбоваться городом, небо над которым укрывала нежная ночь, а после этого спрыгнуть в объятия этого города — лучше головой вниз, чтоб наверняка.

Андрей услышал странный звук.

Он остановился, поднял голову и замер от удивления.

На краю крыши он увидел силуэт девушки, очерченный городскими огнями, такой чёткий, будто его написал художник. Девушка была обращена к Андрею спиной, сама она смотрела на город (на его кожу, состоящую из неровной поверхности крыш жилых домов), холодный ветер кружил вокруг неё, закрадывался под одежду, словно хотел подтолкнуть к краю. Она стояла на половине своих кед, даже стоя сзади Андрей увидел носки, нависшие над городом. Сияние проступающей в небе луны сливалось со светом города и ложилось на девушку, но всё равно она оставалась в полутьме — словно мир не хотел видеть её. Андрей смотрел, как колыхались на ветру светлые волосы, слегка не доходившие девушке до плеч. Даже здесь, в полутьме, он понял, что она — блондинка. Блондинка с шикарными волосами, развевающимися на ветру.

Он стоял и смотрел на картину, которая отложится в его памяти до конца жизни: силуэт девушки на фоне жёлто-оранжевых огней города и бесконечных, тянущихся вдаль крыш. На девушке были простые заношенные джинсы — не обтягивающие, но и не скрывающие стройность ног. А сверху была надета толстовка с капюшоном, слишком великая по размеру, оттого выглядящая забавной на таком хрупком теле. Девушка стояла на краю крыши, вытянув руки в стороны, балансируя на грани жизни и смерти, рукава толстовки свисали с тоненьких ручек. А странный звук, который услышал Андрей, был всхлипом.

Она хотела покончить с собой.

Андрей мигом забыл про свои переживания. Его захлестнул страх, но страх не за себя, а за эти ноги, что вот-вот сорвутся с крыши. Стараясь не напугать девушку, он произнёс:

— Эй!

Она пошатнулась, и весь мир в этот момент содрогнулся вместе с сердцем Андрея. Но кеды на сорвались вниз, даже чуть отстранились от края, а сама девушка развернулась — медленно, словно боялась увидеть того, кто стоял позади.

Лунный свет упал на её лицо, слившись с полутьмой. Первыми Андрей увидел яркие, очень яркие голубые глаза, что казались почти синими. Их поверхность блестела от слёз, радужки словно были поверхностью океана, переливающегося лучами солнца в ясный, спокойный день. Никогда до этого Андрей не встречал таких глаз: ни у одной девушки, ни у одного мужчины, даже у самых красивых актрис мира не было таких глаз. Что именно он в них увидел, Андрей не смог бы объяснить и при всё желании, но когда его взгляд упал на ярко-голубые, почти синие глаза, все органы будто разом вспыхнули и потухли… но продолжали работать.

Под глазами располагался аккуратненький, ровный носик — по такому явно ни разу не били и такой явно ни разу не ломали. Под ним — в меру пухленькие губы, символизирующие юность и красоту. Даже здесь, в переплетении лунного сияния и света городских огней, Андрей заметил, что губы у девушки тоже яркие, пропитаны розовым. И нет, то была точно не помада, сам природный цвет губ был ярко-розовым. И почему-то при взгляде на них — на линии губ, словно сотканные умелым художником — органы вновь вспыхнули и вновь потухли.

Девушка испуганно смотрела на Андрея и даже сделала маленький шаг назад. Увидев это, он поднял руки, показав ей ладони, и тихо-тихо сказал:

— Меня не надо бояться. — Ветер подхватил светлые волосы девушки, секунды поласкал их и полетел дальше. — Я тебе не сделаю ничего плохого.

Он кинул взгляд на её кеды и увидел, что пятки от края отделяет расстояние меньше пятидесяти сантиметров. Стоит ветру сильно подуть, да даже если девушка просто завалится назад, считай, что погибла. Подумав об этом, Андрей сделал маленький шаг вперёд — совсем незаметно, потому что не хотел спугнуть эти глаза.

А они блестели. Блестели в окружении длинных ресниц, над трясущимися губами. Казалось, никогда до этого Андрей не чувствовал мир так сильно, улавливал каждую деталь, каждую маленькую деталь. Весь его разум очистился от прочих мыслей, его заполнили лишь находящиеся у края кеды и лицо девушки.

Лицо девушки…

— Ты кто? — Её голос подрагивал. Грудь часто поднималась от судорожных вдохов, плечи слегка тряслись.

— Я… — Какое-то время Андрей просто смотрел на неё, пока меж ними — меж двух силуэтов, стоящих друг напротив друга — гулял ветер. Наконец он собрался с мыслями и сказал: — Меня зовут Андрей. Я пришёл… ну, ты меня не знаешь… я пришёл погулять по крыше, увидел тебя и…

Он замолчал, когда услышал резко раздавшийся всхлип. Девушка — даже не девушка, а маленькая хрупкая девочка, одетая в великоватую ей толстовку — втянула в себя воздух, поджала губы, и почему-то при виде этого Андрею самому захотелось плакать. Слёзы, что мучили его в подъезде, уже прошли, но тут начали подступать новые — лицо девушки исказилось в подавляемом всхлипе.

— Ты чего? — спросил он. — Что с тобой?

— Что со мной? — Боже… она говорила так, словно терпела непереносимую боль. — Что со мной? — Глаза заблестели ещё больше. — Тебе действительно интересно, что со мной?

— Да, — Андрей увидел возникшую под глазами улыбку, и на какой-то миг (на какой-то краткий миг) ему показалось, что красивее улыбки он не видел, хоть эта и была фальшивой, не доверяющей. — Как тебя зовут?

Карие глаза ни на секунду не отпускали ярко-голубые. На крыше одного из жилых домов Петербурга встретились две совершенно разных души.

— Лиза, — тихонько проговорила она. — Меня зовут Лиза, а тебя — Андрей.

— Да, верно, — он стал чуточку к ней ближе. Меж ними оставалось около трёх метров, расстояние это казалось чудовищно огромным в сравнении с тем, что было между пропастью и кедами. — Лиза, давай ты подойдёшь ко мне и мы оба…

— Нет! — Она отскочила назад и чуть не упала, чудом удержавшись на крыше. Сердце Андрея пропустило удар, сам он чуть не ринулся вперёд, но остановился, когда увидел, что Лиза цела. — Не надо пытаться спасти меня! Я уже всё решила!

Она уже не просто плакала, а рыдала.

Всхлип.

Тяжёлый выдох.

Всхлип.

Тяжёлый выдох.

Сильный порыв ветра мог лишить её жизни, стоит ему врезаться в неё, тело тут же наклонится, и всё — прибавление в список самоубийств среди подростков, если не спишут на несчастный случай. От каждого вдоха Лизы Андрею становилось не по себе, сейчас он был готов многим пожертвовать, лишь бы она дышала нормально, а не вот так, будто брошенный в угол маленький ребёнок.

Воздух разрезал автомобильный гудок. Снизу, на дороге, один водитель признался другому в том, что совершил ошибку, отшпёхав его маму и сотворив такое чудо. Но Андрей всего этого не слышал, он был сосредоточен на Лизе и следил за каждым её движением.

— Позволь мне тебе кое-что сказать. Только, пожалуйста, дай мне это сделать перед тем, как ты прыгнешь. Хорошо?

Она кивнула, он продолжил:

— Я тебе наврал, когда сказал, что пришёл сюда погулять по крышам. Я… я хочу сделать то же, что и ты.

Молчание. Долгое молчание. За свои семнадцать лет Андрей никому так долго не смотрел в глаза. Да, сейчас он видел и огни города, и очертания крыш, и темноту неба, и белые точки на нём, именуемые звёздами, но весь мир стремился к этим двум блестящим глазам и этим двум глубоким безднам, очерченным яркими обручами. Больше минуты Лиза смотрела на него, то поджимая, то разжимая губы, больше минуты он пробыл в ожидании и только потом услышал:

— Почему ты выбрал крышу?

— Ну… — На миг Андрей увёл глаза. — Я решил напоследок посмотреть на Питер, полюбоваться им, насладиться его красотой. Если уж заканчивать жизнь, последние минуты надо сделать приятными. Мне вообще нравится гулять по крышам. Я часто здесь бываю.

— Я тоже, — совсем лёгкая улыбка. При её виде что-то тронуло сердце. — Я тоже часто здесь бываю.

— Мы раньше не встречались.

— Ну, вот и встретились, — улыбка чуть шире. Что-то сильнее тронуло сердце.

Рядом с самым центром города, под петербургским небом, прославившимся своими низкими облаками, во власти прохладного ночного ветра находились парень и девушка, незнакомые друг с другом, но стремящиеся к одной цели. Прямо под ними свою жизнь сейчас жили десятки, сотни людей: кто-то смеялся, смотря по телевизору любимое шоу; кто-то готовился к экзаменам; кто-то поздравлял детей с днём рождения после тяжёлого рабочего дня; кто-то принимал горячую ванну и перечитывал любимую книгу; кто-то писал свою книгу; кто-то занимался любовью и предавался нежности, позабыв обо всё на свете. И над каждым из этих людей стояли друг напротив друга парень и девушка — оба с заплаканными глазами, оба потерянные, каждый из них смотрел на другого и не видел ничего, кроме чужих глаз.

Наконец Лиза сказала:

— Ладно, давай сделаем это вместе.

Андрей начал подходить к краю крыши, чуть ускорив шаг — он теперь не медлил, потому что в этом не было необходимости. Сейчас они полетят вниз, навстречу смерти, и последним, что они увидят, окажется асфальт. Эти две с половиной секунды станут последними в их жизни, станут квинтэссенцией всех их достижений, неудач, всех побед и поражений, в этих двух с половиной секундах промелькнёт всё, что видели глаза, что слышали уши, что ощущала кожа, что говорили губы, что чувствовало сердце, что хранил в себе разум. Вот он — конец. И просто прекрасно, что его можно встретить не одному.

Андрей протянул руку, и когда Лиза взяла её, он резко дёрнул её на себя. Хрупкое тело влетело в него. Он мигом обнял его, заключил в объятия, больше напоминающие тиски, и отошёл от края крыши на несколько шагов, потом ещё на несколько, потом ещё на несколько.

Лиза очнулась только тогда, когда упёрлась лицом в чужую грудь. Мышцы её тела разом напряглись, а сама она попыталась вырваться, но её словно обвили цепи.

— Отпусти меня! Отпусти!

— Нет.

— Отпусти! Ты обманул меня! Ты не собирался прыгать!

— Собирался. И я бы прыгнул, будь я один.

— Отпусти меня! Ты не имеешь права меня так держать! Отпусти!

Она забилась в его объятиях и несколько раз ударила кулаком по груди, но так и не смогла выбраться. Андрей чувствовал движения мышц, чувствовал, что в его руках пылает жизнь, чужая жизнь, горячая жизнь, и отчего-то сердце его в этот момент занялось пожаром. Кожу пронизывал холодный ветер, но кровь продолжала вскипать, пока рядом Лиза кричала:

— Отпусти меня! Ты! Ты! Дай мне сделать это! КАКОГО ХРЕНА ТЫ ВООБЩЕ МЕНЯ ВЗЯЛ?!

— Потому что так правильно.

Услышав его слова, она подняла голову, и перед Андреем предстала та картина, которая не покинет его голову в любых ситуациях, будет храниться в сознании до конца жизни, напоминая ему ночь, когда он был в шаге от смерти. Свет огней Петербурга, перемешанный с сиянием луны, лёг на лицо Лизы, подчеркнув её глаза. Её ярко-голубые глаза, каких не могло быть в реальной жизни, потому что никто не обладал НАСТОЛЬКО красивыми глазами. Казалось, в них теплится вся жизнь, вся пустота и полнота мира сконцентрировались в глазах плачущей девочки, что собиралась покончить с собой. Она ведь даже не знала, что её глаза так красивы, никто ей не сказал об этом, она бы просто спрыгнула с крыши и лишила мир такой красоты.

Порой люди не замечают в себе столько прекрасного…

Они стояли и смотрели друг на друга: он — склонив голову, она — подняв голову. Несколько секунд они стояли в молчании, пока глаза каждого блестели. После недолгой тишины Лиза спросила:

— Почему ты решил, что так правильно? Ты не вправе выбирать мою судьбу.

Андрей лишь сильнее сжал в её объятиях.

— У тебя очень красивые глаза. Человек с такими глазами должен жить, ему нельзя умирать.

— Почему?

Воздух гулял меж дрожащих розовых губ. Андрей чувствовал биение чужого сердца, чувствовал, как быстро оно стучит — совсем как у испуганного зайчонка, не способного убежать от злого волка. До ушей доносился шум города: автомобильные гудки, рёв двигателей, звон колокольчиков, открывающиеся двери, закрывающиеся окна, смех детей, общий гомон людей, куда-то спешащих и что-то обсуждающих. Андрей всё это слышал, но не слушал — его мир уместился в двух голубых обручах, блестящих под сиянием луны. А в голове эхом отзывался вопрос: «Почему?»

— Потому что… — Он пытался договорить, но слова застревали в горле. Мысли путались друг в друге, Андрей мог лишь смотреть в голубые глаза Лизы и молчать, не в силах что-либо сказать.

От каждого моего слова зависит её жизнь. И от молчания тоже. Давай, amigo, думай, что сказать.

— Потому что ты даже не знаешь, какая в тебе скрыта красота.

Лиза втянула в себя воздух, сдержала всхлип и… выдохнула смешок. Лицо Андрея обдало теплом, и розовые губы расплылись в печально-грустной улыбке. Лиза ему не верила.

— Не надо мне врать. Ты совсем меня не знаешь, чтобы так говорить. Ты просто хочешь, чтобы я поверила в эту чушь. Так же?

Ещё никогда Андрей не чувствовал себя таким живым, таким чувствительным ко всему вокруг. Он ощущал мир каждой клеточкой тела, ощущал ЛИЗУ каждой клеточкой тела, ощущал внутри неё жизнь, уже не веря тому, что сам хотел попрощаться со своей ещё десять минут назад. Он забыл о Коле, о матери, об отце, о грязной скатерти на кухонном столе, о шоколаде на чужом подносе, об отпечатке женской ладони на запотевающем зеркале — он забыл обо всё, потому что сейчас единственно важным ему было сохранить жизнь, что билась в этой плачущей девочке.

В девочке, не верящей в свою красоту.

— Отпусти меня, — проговорила она более спокойно. — Не делай мне больно, пожалуйста.

— Если я отпущу тебя, ты прыгнешь.

— Миру от этого станет только лучше.

— Нет, — он смотрел на неё, пытаясь сдержать слёзы — так же, как делал это последние шесть лет, — но те предательски скатились по щекам. — От того, что ты себя убьёшь, никому лучше не станет. Это так не работает. Некоторые люди будут плакать, некоторые — просто молча вспоминать тебя…

–… но есть те, кто будет радоваться.

— И ты хочешь дать им повод для радости?

Их лица находились очень близко друг к другу, их разделял лишь ветер подступающей ночи, приносящий с собой украденный из кафешек аромат кофе. Но его перекрывало дыхание Лизы, казалось, с ней дышит Вселенная. Андрей ощущал каждый её выдох на своём лице, ласковый поцелуй тепла, что нежно дотрагивался до кожи, и все его желания сводились к тому, чтобы это дыхание продолжалось. Он впервые увидел жизнь такой, какой она предстаёт в женском обличии — красивой, притягательной, с чарующими голубыми глазами.

— Мне уже всё равно, дам я кому-то повод для радости или нет. Я просто хочу всё закончить. Я какая-то… неправильная.

Неправильная. Колодец, образованный лестницой в подъезде… Шёпот, исходящий из стен… Скользящие под рукой перила… Неправильная, неправильный, эгоист, эгоистка, замок на двери, граффити на стенах, недокуренная сигарета, неправильный, всё выше и выше, ближе к крыше, встал у края — с края вышел.

— Ты не неправильная. Я… я не знаю тебя, но мне кажется, что в тебе гораздо больше, чем ты видишь.

— Это не так.

— Это так, — он продолжал обнимать Лизу, готовый в любой момент сделать объятия жёстче, если из них попытаются вырваться. — В тебе же, наверное, есть что-то хорошее, должно быть что-то такое. Если ты сейчас умрёшь, то мир лишится ещё одного хорошего человека. В нём и так всё плохо, хорошие люди становятся плохими, злыми, жестокими… — На мгновение он замолчал. — Хорошим просто не остаётся места. А слишком хорошие, которые не могут справиться с жестокостью мира, убивают себя. Выживают только плохие. Мир становится плохим. Но представь, каким бы он был, если б все люди, покончившие с собой, нашли в себе силы идти дальше! Как много хороших людей бы сохранилось! И как много нового они бы принесли…

После его слов наступило молчание. Андрей уже забыл, что он стоит на крыше, что его тело обдувает холодный ветер, что совсем недавно в его голове роились те же самые мысли, что сгрызали эту девочку изнутри — голубоглазую Лизу. На протяжении нескольких минут — а казалось, вечность — он не отводил взгляд от её глаз и когда что-либо ей говорил, то был уверен, что обращается прямо к её душе, прячущейся там, в глубине, во мгле чёрных зрачков.

— Ты не хочешь убить себя, ты хочешь убить что-то внутри себя. Ты хочешь перестать страдать. — Ветер поцеловал лица обоих. — Но ведь самоубийство — не единственный выход. Точнее, вообще не выход. Мы можем как-то бороться, как-то победить это.

— А если я не хочу? Если я не хочу бороться? Если я не хочу ничего побеждать?

— Тогда попробуй прожить ещё один день. Просто скажи себе: «Мне нужно всего лишь прожить этот день, я смогу». На следующий день скажи то же самое, а там, глядишь, всё наладится, потому что постоянно плохо быть не может. Когда-нибудь тебе станет хорошо и ты поблагодаришь себя за то, что вовремя остановилась. Ты ж не знаешь, как всё потом повернётся, ты не видишь будущее, не знаешь, что тебя ждёт. А вдруг ты сейчас в шаге от счастья?

— Ты читаешь книги?

Андрей опешил от такого вопроса. Он ожидал услышать много чего от сломленной, собравшейся покончить с собой девочки, но никак не вопрос про книги. Немного помолчав, он сказал:

— Нет, не читаю. Я больше фильмы смотрю. Книги как-то не люблю.

–Если б читал, то говорил ещё красивее. Если б ты читал, то не был бы так наивен. Я… я знаю, что не всё заканчивается хорошо, лучше оборвать всё сейчас, чем ещё долго страдать. Закончится-то всё одним и тем же.

— Ты не права, — сказал он, а сам думал: «Ты сейчас убеждаешь её в том, во что не верил десять минут назад. Ты пытаешься отговорить её от того, на что шёл сам. Так что ты считаешь правильным? С чего так быстро переобулся?»

— Почему ты держишь меня?

Звуки города стихли, Петербург замолчал в этот момент, словно хотел услышать, что же ответит Андрей. Нечто потайное во тьме одних зрачков обращалось к чему-то потайному во тьме других зрачков.

— Потому что хочу. Я хочу удержать тебя.

Он уже тонул в её глазах. Казалось, он не видел мир очень давно, потому что уже долго, годами, столетиями был в плену двух ярких голубых огней. Словно он знал их всегда, видел в очертаниях слов, не обращал внимания, хотя на подсознательном уровне ждал, что встретит их, эти глаза. И встретил. Встретил в обрамлении лунных лучей.

— Ладно, — совсем тихо сказала Лиза, но Андрей услышал её, почувствовав это «ладно» тёплым дуновением на своём лице. — Я не буду прыгать. Не сегодня. Отпусти меня, пожалуйста. — И розовые губы произнесли его имя: — Андрей.

Какое-то время он ещё держал её, но вскоре разомкнул объятия и дал голубым глазам свободу. Лиза сделала крохотный шажочек назад. Глубоко вдохнула. Выдохнула. И сказала:

— Спасибо, что попытался.

Кеды скользнули по бетону, Лиза рванула к обрыву.

Андрей не успел подумать, им двигали лишь инстинкты и интуиция. Увидев, как Лиза бросилась к краю крыши, он тут же попытался схватить её за толстовку, но пальцы встретили только воздух. Тогда он сам сорвался с места и побежал за ней, две пары ног неминуемо приближались к смерти.

— Стой!

Через две секунды она прыгнет. Не с края, а раньше, чтобы скорее закончить начатое.

— Стой, Лиза!

Андрей почти догнал её, но в тот момент, когда его руки могли схватить её, она оттолкнулась от бетона и прыгнула вперёд, навстречу неизвестному.

Действуй.

Он мигом припал к крыше и схватил Лизу за лодыжку. Мышцы на руке напряглись, рванув женское тело в сторону. Андрей ударился лицом об бетон, вроде бы откуда-то пошла кровь, но нет, нет, нет, это всё было неважно, важным казалась только эта лодыжка, зажатая в ладони, эта нога, нога Лизы — Лизы, которая почти совершила задуманное.

Раздался стук упавшего тела, сдавленный выдох, Андрей поднял голову и увидел, что Лиза грохнулась на живот, но уже переворачивалась на спину. Не теряя ни секунды, он отпустил ногу и мигом приблизился к ней. Схватил за плечи, развернул к себе лицом и закричал что было мочи:

— ТЫ С УМА СОШЛА?! А ЕСЛИ Б Я НЕ УСПЕЛ И ТЫ…

Но слова растворились в горле, когда лунные лучи поймали блики во вновь влажных голубых глазах. Лиза лежала на скате крыши, а лопатки и вовсе упирались в него — казалось, огромный тупой нож прислонили к спине. Плечи и голова со светлыми, такими красивыми волосами нависли над городом. Андрей смотрел на ещё совсем юное лицо, невероятно милое и где-то даже детское, смотрел в голубые глаза, в которых царило всё: жизнь и смерть, красота и уродство, очевидное и неизведанное. Ветер бил по нежной коже, пока внизу один за другим проносились автомобили, прохожие пересекали улицу, даже не подозревая о том, что над ними сейчас решались судьбы двух людей, две случайно встретившихся судьбы, ударившиеся об одно и то же дно. Андрей тяжело дышал, его плечи поднимались при вдохе и опускались при выдохе, так же тяжело дышала Лиза, пока её грудь наполнялась свежим ночным воздухом. Этот момент обовьёт стенки сердца и останется в нём навсегда, запечатлев в памяти нависшее над Петербургской улицей лицо. Огни города — фонари, жёлтые гирлянды, вывески — смешивались в один общий тёплый цвет и мягко дотрагивались до светлых волос, в то время как холодное сияние луны подчёркивало блеск голубых, почти синих глаз. Внизу — там, где поджидала смерть — кипела жизнь и царствовало тепло, вверху — там, где была лишь пустота — летало равнодушие и сквозил холод. И ровно посередине с трудом дышали, вглядываясь друг другу в души, юноша и девушка, чьи жизни переплелись тогда, когда должны были закончиться. Он стоял на коленях и сжимал её плечи, она лежала на крыше, а всё, что было выше лопаток, свисало с края над оживлённой улицей. В Петербурге наступала ночь.

— Я боюсь, — прошептала Лиза.

Она сломлена. Так же, как и я.

Он молча обвил её шею рукой, другу сунул под ноги и, поднявшись с колен, встал во весь рост. Лиза весила немного, поэтому Андрею не составило труда нести её на руках — штанга, которую капитан их заставлял жать от груди в Кадетском Корпусе, была тяжелее. Андрей ожидал сопротивления, но Лиза, пару раз всхлипнув, сама обвила его шею руками и прижалась лицом к груди. А затем тихо, словно стесняясь своих слов, прошептала:

— Ты спас меня.

Нет, подумал он. Это ты спасла меня.

***

Оказалось, Лиза живёт в этом же доме.

Она не заперла дверь в квартиру, потому что была уверена, что больше сюда не вернётся (когда окончательно решился на самоубийство, резко становишься безразличным к мерам предосторожности). Она лишь закрыла дверь, чтобы не соблазнять соседей — не каждый день видишь приглашение зайти в чужую пустую квартиру. Конечно, Лиза попыталась отговорить Андрея от его предложения зайти к ней домой, но его напор был сильнее — в итоге она указала на дверь, рядом с которой чёрным маркером было написано «ШЛЮХА».

— Это имеют в виду меня.

Андрей открыл дверь, зашёл внутрь и, стянув с ног кроссовки с помощью самих ног, зашагал по коридору.

— Где у вас тут спальня?

Лиза указала на комнату, из которой в тёмный коридор выливался свет. Андрей ступал аккуратно, прислушивался, пытался понять, есть ли в доме кто-то ещё, но Лиза, словно догадавшись о его мыслях, сказала:

— Дома никого. И никого не будет. Всем на меня плевать.

— Будь мне наплевать, я бы не держал тебя сейчас на руках, — их взгляды встретились в полутьме коридора, разбавленной светом из комнаты. Андрей улыбнулся, Лиза улыбнулась в ответ, и в этот момент что-то вновь тронуло стенки сердца.

Андрей ещё сильнее прижал к себе Лизу.

Вскоре он вошёл в спальню, уложил на кровать девочку, что до сих пор боролась с последними, уже тихими всхлипами, и сел рядом. Накрыл маленькую ладошку своей и, чуть сжав её, спросил:

— Чего ты хочешь?

Розовые губки разомкнулись, слова должны были вот-вот с них сорваться, но меж ними лишь пролетел горячий воздух, растворившийся перед карими глазами.

— Я могу приготовить тебе что-нибудь, а ты пока поспи. — На самом деле Андрей ничего приготовить не мог, но он чувствовал себя обязанным что-то сказать в этом молчании, под этим взглядом. — Хочешь, я помогу тебе с чем-нибудь, полы там помою, подмету, могу пыль протереть или, — она засмеялась, — полку прибить. Ты отдохни, можешь помыться, а я порядок наведу, я умею, меня научили, — она засмеялась ещё громче. — Я даже могу бельё постирать вручную и… Почему ты смеёшься?

— Да ничего, — но её грудь сотрясалась от смеха, а улыбка так и озаряла лицо. — Просто ты такой забавный! Уж готов весь дом помыть!

— Ну… — Андрей слегка смутился. — Просто я могу это делать, вот и предлагаю. Я… я… — он смотрел на неё не в силах произнести слова. Лиза сидела, согнув ноги, облокотившись о спинку кровати, и робко смеялась, прикрывая нижнюю часть лица рукой. А вверху сияли блестящие голубые глаза, пока плеч пытались коснуться волосы цвета светлого золота. Почему-то сейчас Лиза казалась такой беззащитной и оттого желанной. Её ноги, согнутые в коленях, совсем тоненькие, словно кричали о помощи, просили защиты, словно только сильные мужские руки могли спасти их от жестокого мира. — Я не знаю, что ещё могу сделать. Я больше ничего не умею, поэтому и спрашиваю, что…

Внезапно она обняла его. Обвила торс руками и прижалась головой к груди, потянувшись к Андрею всем телом — так маленькие котята тянутся к своей маме. Она действительно свернулась в клубочек, подогнув под себя ноги, и не отпускала мужчину, которого держала в объятиях.

А Андрей… Он испытал нечто странное, когда чужие руки резко обвили его тело. Обычно это проделывали в драках, его торс зажимали в крепкие тиски, когда хотели сбросить на пол, но сейчас… сейчас всё было очень нежно. Никто к нему не был так нежен. Одни движения Лизы передали Андрею столько нежности, сколько ему не дарили за всю жизнь, а когда она прижалась к нему, свернувшись клубочком, в груди стало так тепло, так жарко, что казалось, будто рёбра сейчас расплавятся. Ни одна драка, ни один удар, ничто в жизни не сразило Андрея так сильно, как подаренная нежность.

— Странно, да? — спросила Лиза, не открывая глаза, слушая, как совсем рядом стучит мужское сердце. — Мы ещё даже не познакомились, а ты мне уже дороже всех на свете. Мы встретились меньше часа назад, а я уже люблю тебя так, как не любила никого.

Андрей полностью растерялся. Он не знал, что на такое следует говорить, а потому чувствовал себя виноватым, заливаясь краской. Ещё совсем недавно он был полон решимости покончить с собой, а теперь его обнимала голубоглазая девочка Лиза и передавала ему то, что не передавал никто — нежность.

Нежность…

Андрей почувствовал, как к глазам снова подступают слёзы.

— Ладно, — он нехотя разомкнул её объятия и вышел из них, при этом на душе остался странный осадок. Андрей встал и сказал: — Я сейчас пойду что-нибудь приготовлю, а ты пока полежи, отдохни. Только пообещай мне, что ничего с собой не сделаешь.

Она не задумываясь ответила:

— Обещаю.

Несколько секунд Андрей всматривался в её глаза, пытаясь найти там хоть каплю лжи. Не сделав этого, он пошёл на кухню.

Все остальные действия окрасились в цвет того самого осадка, что остался после объятий — серо-розовый. Розовым были губы Лизы, а серым — душа Андрея. По какой-то причине теперь они смешались в единое целое; готовя яичницу, Андрей словно ощущал, как эта серо-розовая жидкость наполняет его сосуды вместо крови, разливаясь из центра груди. Эти объятия… Они так смутили, что захотелось немедленно выбежать из комнаты — словом, вот почему Андрей сейчас готовил, а не разговаривал с Лизой. Чужие женские ладони обвивают твоё тело и заключают в объятия, чужая грудь прижимается к тебе… хотя сам ты даже не готов к таким объятиям… это способно сломать сердце. Сердце, пережившее столько драк, не знало, как справиться с подаренной нежностью.

И ещё она призналась ему в любви. Конечно, то были просто слова, но, разрезая найденный в холодильнике бекон, Андрей снова и снова прокручивал их у себя в голове. «Мы встретились меньше часа назад, а я уже люблю тебя так, как не любила никого», — вот что сказала Лиза. Сказала так, словно Андрей для неё не был пустым местом. Сказала так, словно он был кому-то нужен.

Мы оба встретились за миг до смерти.

Закончив с готовкой, он переложил яичницу со сковороды на тарелку, на свой вкус посыпал солью и, собравшись с мыслями, отправился обратно в комнату. Сейчас он войдёт, скажет ей, что еда готова, она поест, а дальше будь что будет! Он не хотел об этом задумываться.

Лиза заснула.

Увидев её, свернувшуюся на кровати клубочком у самой подушки (действительно, словно маленький котёнок в розовой толстовке), Андрей аккуратно вошёл в комнату и сначала было подумал разбудить её, но какая-то его часть тихо-тихо прошептала: «Пусть спит». Поэтому он лишь сел рядышком на кровать и в молчании мира, в наступившей тишине, посвящённой двум уцелевшим жизням, стал рассматривать её.

Лицо Лизы, в этот момент полностью расслабленное, освещаемое комнатной лампой, казалось очень, очень красивым. Андрей видел много красивых лиц, преисполненных уточнённой эстетики, обладающих чуть ли не идеальной симметрией, но лицо Лизы для него выглядело среди всех самым красивым. Что-то невидимое пробегало по щёчкам, по линиям губ, дрейфуя по нежной коже, и хоть черты лица были далеки от идеала, они казались прекраснее всех на свете. Они кричали о беззащитности. Да, беззащитность — вот что видел Андрей, смотря на свернувшуюся клубочком Лизу. Она подогнула ноги, спрятала маленькие кулачки под подбородком и больше всего напоминала брошенного мамой зверька, который нашёл норку и переживает в ней холодную ночь. Глядя на неё, Андрей отчего-то испытывал жгучую потребность защитить эти тоненькие ножки, эти полураскрытые губы, эти прикрытые веками глаза, которые сейчас бы мог закрывать один из прохожих. Вокруг Лизы витало нечто еле ощутимое, но Андрей никак не мог насытиться ароматом этого «нечто», а когда он вспомнил, как она обняла его, прижавшись к нему всем телом, стало так дурно и приятно одновременно, что он окончательно запутался в чувствах.

— Лиза, — прошептал он, пробуя это слово на вкус, и вроде бы даже почувствовал во рту сладость. — Лиза… — Язык отскочил от нёба, после чего прижался к нему, и сквозь зубы вылетела вторая часть имени. Прекрасного имени. Елизавета… Почему Андрей раньше не обращал внимания на такое красивое имя?

Он решил осмотреть ей комнату. Была она небольшой, даже маленькой, сразу можно было догадаться, что и она не из богатой семьи — низшая прослойка среднего класса, как и Бедровы. Пара миллиметров — и ты в бедности. Но пока там не находишься, а потому считаешься средним классом, хотя все товары в магазине стараетесь покупать исключительно по акции. Но пусть Лиза и принадлежала к без пяти минут беднякам, комната её изо всех сил старалась походить на типичную комнату девочки-подростка — во многом благодаря постерам. На них были изображены любимые музыкальные группы, в числе которых преобладала Zivert. На одном из них — на том, что висел прямо над изголовьем кровати — в обрамлении лучей прожекторов стояла Zivert, как всегда шикарная, в роскошном чёрном платье, отлично подчёркивающем её фигуру. Одна её рука плыла по воздуху, другая сжимала микрофон, и в самом низу постера кто-то чуть дрожащей рукой, в которой был белый маркер, написал «СИЯЙ».

Андрей слабо улыбнулся, взглянул на спящую Лизу, и на миг — на один короткий миг! — ему захотелось лечь рядышком с ней и отоспаться, чувствуя тепло её тела в своих руках.

Рядом с кроватью стоял небольшой столик для учёбы, а прямо над ним располагались два ряда полок. Все они были заставлены книгами. Признаться, Андрей даже испугался, увидев ТАКОЕ количество книг в одном месте. Обложки пестрели различными цветами, корешки находились в одном строю словно бравые солдаты, отдохнувшие и готовые приступить к новой работе. Андрей прочитывал названия книг, фамилии и имена авторов и всё больше чувствовал себя тупым. Не обделённым интеллектом или необразованным, а именно тупым. В каждой из этих книг, написанных Фицджеральдом, Хемингуэем, Ремарком, Кингом, Остен, Оруэллом, Хаксли, Уайльдом, Палаником, Булгаковым, Пришвиным, Достоевским и ещё бог знает кем, хранился такой груз знаний, что все вместе они образовывали нечто неподъёмное для сознания Андрея. И ведь было видно, что книги прочитаны — кое-где загнуты края, кое-где скопилась грязь, на которую липла пыль, кое-где обложка и вовсе была чуть порванной. Если взять все книги, прочитанные Андреем за жизнь, их можно будет уместить на одну из этих полок при том останется ещё много места.

Она очень умная. Я в сравнении с ней просто дуб. Тупой не читающий дуб.

Андрей вновь залился краской, хотя Лиза всё так же спала. Он решил уйти до того, как она проснётся, потому что не знал, как себя с ней вести, как вести себя с такой нежностью — беззащитной и хрупкой. Хоть себе в этом и не признавался, он в какой-то степени боялся Лизы — вдруг он что-то сделает не так из-за собственной тупости и она вновь пойдёт на крышу? Лишь глядя на ряды книг, он понял, что не сможет нормально разговаривать с их обладательницей, потому что она, наверное, будет говорить много непонятных умных слов, а он только вытаращит глаза и будет выглядеть не круглым, а квадратным идиотом. И ещё эти объятия… Лизе как-то удалось пробить в нём то, что не пробивал ни один удар. Она заставила его запутаться в собственных чувствах.

— Лучше уйти, — сказал он и встал с кровати.

Нашёл на столе пустой листочек, ручку, подумал, написал «Яичница на кухне», сто раз проверил написанное на наличие ошибок и оставил листочек на столе. Вновь взглянул на стены, обвёл постеры взглядом. Приклеены они были скотчем, прямо к обоям, Андрей делал точно так же, пока отец не вывихнул ему два пальца, увидев, как сын портит квартиру. Глаза вновь прошлись по книгам, по хранилищам слов, к которым Андрей боялся прикоснуться.

Я должен был умереть, подумал он. И она тоже должна была умереть. Мы оба решились на это и покончили б собой, если бы не повстречали друг друга. Может, так и должно быть? Может, специально кто-то так подстроил, чтобы мы решили сделать это одновременно, в одном месте? Может, всё спланированно и мы обязаны были встретиться?

— Ведь она меня спасла, — прошептал Андрей, стоя над Лизой, смотря на её красивое, открытое миру лицо. — Не я её спас, а она меня. Она, может, и не прыгнула бы, но я-то хотел прыгнуть. И почти прыгнул…

Какое-то время он ещё смотрел на свернувшийся в клубок маленького зверька, который тихо посапывал — так мило, что щемило сердце. Потом Андрей покинул квартиру, закрыв за собой дверь, и направился домой с каким-то странным осадком на душе, порождающим приятную, до этого не знакомую боль.

Когда Андрей пришёл домой, у порога он встретил ползающую по полу мать. Она искала свой зуб. Отец смывал с раковины кровь — ту же кровь, что стекала с подбородка мамы.