Безымянный подросток с окраины города

Даниил Реснянский, 2022

Это история грабителя, юноши, преступившего закон, но пытающегося сохранить в себе человека. Здесь показан не тот Петербург, каким восхищаются романтики: жгучей правдой говорят подъезды, в которых насилуют женщин, крыши и стены жилых домов, ставших свидетелями многих самоубийств подростков, съемные квартиры, откуда слышны крики девочек, над которыми издевается отец. И посреди всего этого отчаяния вдруг расцветает душа, желающая бороться.Это история Андрея Бедрова. И одновременно это история о каждом безымянном подростке, столкнувшимся с таким тяжёлым испытанием как жизнь.

Глава 2

Детище Рембрандта

— Возьми зеркальце, взгляни на себя.

Андрей взял протянутое ему зеркальце и начал разглядывать лицо в отражении.

Первыми он увидел глаза. Большие карие глаза, что сейчас, подсвечиваемые луной, кому-то могли показаться красивыми. Уж выразительными они были — это точно. Андрей сдвинул чёрные, в меру кустистые брови, потом нахмурился и в конце концов рассмеялся. Да, глаза были выразительными, оттого и могли показаться кому-то красивыми. Под одним из них сейчас красовался синяк, в лунных лучах кажущийся не фиолетовым, а чёрным. Тёмный ковёр сожрал кожу вокруг левого глаза, резко контрастируя со светлым белком. Фингал. Старый добрый фингал. Даже звучит как-то по родному.

— Мне следует блокировать удары.

— Я рад, что наконец ты это понял.

С противоположной стороны зеркальца на Андрея смотрел семнадцатилетний юноша, чьё лицо, помимо фингала, было украшено несколькими ссадинами и парой царапин — от чужих ногтей. Под сломанным и уже вправленным носом находились губы — не совсем узкие, не совсем пухлые, чётко вписывающиеся в эстетику лица. Контуры челюсти как бы намекали на драйв, кричали о молодости, потому что такие чёткие линии могут быть только у юнцов. Тени, скользящие по мышцам шеи, тени, скользящие по ключицам, заглядывающие под футболку… Голову покрывали чёрные как уголь волосы, но из-за короткой стрижки они стояли жёстким забором, а не мягко ложились под движением расчёски. Длина каждого волоска не превышала шести миллиметров, оттого казались они воткнутыми в череп прутьями, проводя ладонью по которым думаешь, как бы не порезаться. Стандартная кадетская стрижка. Особенно на младших крусах и при подготовке к параду Победы.

— Недели две держаться будет. — Андрей вернул зеркальце. — Если мазать бадягой, сойдёт пораньше.

Он достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну, достал зажигалку и через пару секунд глубоко затянулся, чувствуя, как всё его нутро заполняет дым табака.

— Он уже достал нож. Если б я не вписался, тебя бы порезали.

— Я знаю, — Андрей вновь прильнул к сигарете. — Ты — мой ангел-хранитель.

Он повернул голову и посмотрел на своего друга, которого считал братом и ничуть не стыдился его так называть. Посмотрел на Колю. У него было очень необычное, а потому запоминающееся лицо: высоко посаженные скулы, аккуратный подбородок, постоянно находящиеся в лёгкой улыбке губы и живые, всегда живые глаза над аккуратным, ни разу не сломанным носом. Для Андрея лицо Коли уже стало чем-то родным, чем-то таким, без чего жизнь будет не той. Казалось, он знает его всю жизнь. И выходит, что так, если началом жизни считать поступление в Кадетский Корпус.

У Коли были очень красивые волосы — его главная гордость. Самые красивые во взводе да и во всей роте. Они отличались невероятно мягкостью и послушностью, что являлось большой редкостью среди кадет. Солнечные лучи окрашивали каждый волос в тёмное золото… хотя нет, здесь скорее подойдёт сравнение с пшеничным полем во время восхода, когда солнце касается лишь верхушки колоска. Иногда Коле удавалось отращивать волосы до такой длины, что становилось возможным закрутить прядь и позволить ей упасть на пол. Да, красоте его волос могли позавидовать многие, а потому Коля особо бесился, когда его заставляли коротко стричься.

Но сейчас Андрей видел ту причёску, которую его друг всегда хотел носить — андеркат с резким переходом. Ветер проходился по выбритым бокам и игрался с волосами наверху, словно радуясь их длине.

— Ты на меня так пялишься, будто в первый раз увидел.

— Да нет, — Андрей улыбнулся. — Просто непривычно видеть тебя с такими длинными волосами.

— Длинными относительно корпуса, прошу заметить. Для гражданских это короткая стрижка.

Петербург только что смыл с себя старый день и перешёл в новый — наступила полночь. Андрей и Коля сидели на краю крыши одного из жилых домов, высота которого не превышала пять этажей. Под их свесившимися ногами простиралась дорога, а по ней стремглав туда-сюда мчались автомобили, словно у всех вдруг появились срочные дела. Это была улица, вдоль которой стояло множество подобных невысоких домов, на крыши которых нетрудно попасть. Андрей питал любовь к прогулкам по петербургским крышам и не мог аргументировать её — просто любил и всё. Вот и сейчас, держась одной пятой точкой за край дома, он чувствовал себя хорошо, вдыхая воздух наступившей ночи, разбавляя его табаком.

Прямо напротив было небольшое кафе, так что Андрей и Коля видели всех входящих, всех выходящих, всех смеющихся и плачущих. Попробуйте один вечер понаблюдать за входом кафе, и вы поразитесь, насколько разным кажется один и тот же день каждому из людей.

— Пиво будешь?

Андрей покачал головой.

Коля прильнул к бутылке, запрокинул голову и сделал несколько глотков. Потом поставил бутылку на место.

— Сигарету будешь?

Теперь уже Коля покачал головой.

Андрей потушил её об крышу и кинул на улицу, прямо на дорогу, надеясь, что она попадёт кому-то на лобовое стекло.

— Я вот только одного понять не могу, — Коля упёрся руками в скат крыши и подтянул себя ближе к краю. — На кой хрен тебе, amigo, надо было устраивать драку? Мы могли бы погулять спокойно, а не убегать от компании, которая хочет нас убить.

— Мне надо было выпустить пар, сам знаешь, amigo. А я по-другому не умею.

Какое-то время они оба молчали, глядя на Петербург поверх неровных, чем-то уродливых и одновременно красивых крыш. Город пестрел огнями, казалось, будто сегодня праздник, и потому каждая улица сияет в волшебных лучах. Воздух тонул в постоянном, но тем не менее приятном шуме: под ногами, внизу, с рёвом проносились автомобили, звенели колокольчики у входа в кафе, кое-где постоянно открывали и закрывали окна, кто-то смеялся, кто-то рыдал, все разговаривали и делились эмоциями, потому что именно ночью люди более откровенны чем днём. Город жил, и Андрею нравилось наблюдать за ним — за его дыханием, за его сосудами, за каждой деталью, — сидя довольно высоко, без всякой страховки. В такие моменты ощущаешь жизнь.

Наконец он понял, что Коля от него хочет услышать, и сказал:

— Если ты ждёшь извинений, тогда прошу прощения. Я втянул тебя в это, не спросив разрешения. Я извиняюсь. — И немного помолчав, добавил: — Amigo.

На лице Коли расплылась улыбка, отчего он стал в сотню, в тысячу раз красивее.

— Проехали. Просто мне тошно осознавать, что я вмазал ни в чём не виновному человеку. Ты на него напал, просто потому что тебе нужно было «выпустить пар». — Раздался смешок. — Андрей, скажу тебе честно: ты поступил как мудак. Тебе не понравился человек, и ты решил его ударить! И правильно он сделал, что начал бить в ответ, я бы на его месте вообще тебе шею свернул!

— Но ты меня спас.

— Да… — Коля вздохнул. — Я спас твою задницу, хотя понимал, что не прав. И когда я бил того парня и его друзей, я тоже понимал, что не прав. Что следует бить тебя, а не их. Тебя, начавшего драку, а не их!

— Успокойся, Коля, — Андрей приобнял его за плечо и прижал к себе, чувствуя под рукой напряжённые мышцы. — Всё кончилось, мы убежали, у тебя вон, даже синяков на лице нет. Ну, кроме этого, — он провёл ладонью по щеке Коли, где в тенях, образованных лунным светом, скрывалось фиолетовое пятно.

— Да, кроме этого. Ты уже придумал, что скажешь маме о случившимся?

— Да в общих чертах она всё знает. Меня когда отчисляли — точнее, когда был разговор с ротным, — мама сидела в канцелярии и рыдала. Я слышал, и твоя рыдала, когда ротный позвал тебя. Я думал, что мужественно уйду из корпуса, но когда увидел мамины слёзы, сам чуть не заплакал. Но не заплакал!

— А я заплакал. — Коля вновь взял бутылку и сделал несколько глотков холодного пива. — Ротный рассказывал моей маме всё так, как будто я тиран какой-то! Он уже понимал, что я в любом случае отправлюсь в школу, а потому не особо следил за словами. Припомнил мне каждый грех с первого по шестой курс, видео показал это проклятое, а мама всё рыдала, рыдала, рыдала, ну и я зарыдал вместе с ней. Короче, я покинул Кадетский Корпус в слезах.

— Я не заплакал, — повторил Андрей, словно гордясь этим. Он взял у Коли бутылку, отпил содержимое и вернул хозяину. — Меня больше беспокоит другое. Я… я даже представить не могу, как мы будем учиться в школе.

— Мы идём в один класс!

— Да я не про это! Как мы будем жить без всех этих построений, приказов, невыполненных приказов, сампо, казармы, ротного, кубриков, нарядов, расписания, офицеров? Как мы будем жить без этой армейской среды?

Коля долго смотрел на него. Очень долго. Андрею уже становилось не по себе от изучающего взгляда, но потом услышал вопрос:

— А ты разве не устал от этого?

Андрей ответил моментально:

— Нет. Ни сколько. Не знаю почему, но, несмотря на всю её отвратность, мне нравится армейская среда. Есть в ней что-то такое… ну, родное, что ли? Просто мне кажется, я не смогу жить по-другому, не умею. Этот движняк, суматоха… Я комфортно себя чувствую в ней. А покой мне противен. Когда на тебя ничто не давит, ты начинаешь пожирать себя сам. Понимаешь, о чём я?

— Нет. — Коля допил пиво. — Я хочу сдать тебя в дурдом, но что-то меня сдерживает. Когда-нибудь ты посчитаешь себя Диогеном, выйдешь на Дворцовую площадь, ляжешь в бочку и начнёшь наяривать. Вот тогда тебя точно повяжут, amigo.

— Пидриго! — Андрей толкнул Колю, но не сильно — чтобы тот не свалился с крыши. — Если повяжут меня, я дам им твой адрес и портрет нарисую. Будем в одной палате!

Они разговаривали ни о чём ещё полчаса, перекидываясь меж друг другом шутками и едкими подколами — иногда остроумными, иногда откровенно тупыми, но смешными. Колокольчики, подвешенные у входа в кафе, ни на минуту не смолкали, и казалось, будто эта ночь принадлежит им, их мелодично песне. Слова людей. Произносимые одновременно, сливались в один общий гомон, но ни Андрей, ни Коля не обращали на них внимания; они слушали только друг друга. Небо заметно потемнело за время их разговора, звёзды слегка сдвинулись, несколько окон потухло, несколько зажглось.

А город продолжал жить.

Влюблённые парочки гуляли вдоль Невы и никак не могли насытиться присутствием друг друга, целуясь, обнимаясь, говоря слова, пропитанные любовью, улыбаясь, снова целуясь, вдыхая нежность и выдыхая ласку, выливая чувства наружу, позволяя им скользить по чужим губам. Кто-то проводил эту ночь в одиночестве, укрывшись тёплым одеялом не в силах заснуть от сильной тоски. Кто-то смыкал глаза над кроватью тяжелобольного родственника, слушая гудение различных приборов и вытирая редкие, очень редкие слёзы. Кто-то кого-то убивал, кто-то кого-то рожал, демография в городе не стояла на месте. Кто-то только что столкнулся с предательством и разочаровался в человеке, которому верил больше чем себе, а кто-то в эти минуты понимает, что вот она — его половинка — невероятно красивая, потрясающая, ради которой хочется свернуть горы. Кто-то сейчас празднует победу, кто-то молча переносит поражение, чьи-то дети вступают в первую брачную ночь, чьи-то родители отмечают наступление юбилея их свадьбы. Хоть в Петербурге давно наступила ночь, жизнь в городе кипела, потому что именно ночью, когда зажигаются огни, Санкт-Петербург начинает пахнуть волшебством. И это волшебство вдыхали все: те, кто любили друг друга в съёмной квартире, те, кто наблюдал за разведением мостов; те, кто гуляли по парку и наслаждались пейзажем; те, кто сидели на краю крыши, пили, курили и смотрели на родной город.

— Моя мама думает, что мы с тобой ещё в корпусе, — Андрей посмотрел на Колю. — Я ей сказал, что забирать меня надо завтра, чтобы перед разговором с ней я успел побыть на крышах. Не светись перед ней, ладно? А то если она узнает, что сегодня выперли тебя, значит, выперли и меня.

— А отец знает?

Андрей поджал губы. Через несколько секунд он достал новую сигарету, вставил меж губ и вскоре закурил. Только после этого он заговорил об отце:

— Он знает, что теперь я буду учиться в школе, но я его ни разу не видел после той… ну, после того происшествия. Во всех моих грехах отчитывали только маму, отец вообще не появлялся.

— Как думаешь, как он отреагирует?

— Даже думать не хочу, — тяжёлый дым заполнил лёгкие, вышел в ночной воздух. — Я не хочу думать ни о нём, ни о том, как мы будем учиться в школе, ни о своём будущем, ни о чём. Я хочу, чтобы меня оставили в покое — всё! Я не хочу учиться, не хочу поступать в университет, я вообще не знаю, куда идти!

— Такая же фигня, amigo, — Коля допил уже вторую бутылку пива, завершив всё громкой отрыжкой. — От нас требуют ответа на вопрос «Кем ты хочешь быть?», хотя нам всего семнадцать! Как в семнадцать лет ты можешь точно знать, чего хочешь от жизни? Так ещё гормоны бьют в голову, и во время этого нужно выбирать университет! То есть, делать жизненно важный выбор.

— Я не знаю, кем хочу быть.

— И я не знаю. Но раз мы живём, значит, мы уже кем-то являемся.

Значит, мы уже кем-то являемся, повторил про себя Андрей, докуривая сигарету. Мне бы только дали направление, показали цель, я бы и пошёл. Но проблема в том, что меня ничто не интересует, мне всё безразлично, кроме сигарет. Ну, и ещё драки. Мне нравится драться, но в UFC я тоже не хочу. Я не знаю, чего хочу. И самое страшное в том, что я это понимаю и мне плевать. Но раз мне плевать, почему бы не расслабиться и позволить себе плыть по течению?

— Ладно, — Коля поднялся. — Мне нужно домой топать. Тебя с собой захватить?

— Я буду спать здесь, compadre, — Андрей указал на небольшую площадку на крыше, в углу которой стояло несколько сумок, привезённых с корпуса. — Я захватил куртки, ими и укроюсь. В сентябре пока не так холодно, поэтому можно переночевать на крыше.

— Не застуди своего проводника в женские межножные храмы, — Коля улыбнулся и пожал Андрею руку, после чего ушёл.

А Андрей ещё долго любовался неровной кожей города, состоящей из серых крыш, и гуляющими под ногами людьми. Какое-то странное, необъяснимое наслаждение растекалось в груди при наблюдении за прохожими. Ведь у каждого их них была своя жизнь, кто-то куда-то спешил, а Андрей видел лишь небольшую часть этого пути, и возможность видеть незнакомого человека в процессе достижения им чего-либо не могла не завораживать. Смотр на горожан больше часа, начинаешь понимать, какие всё-таки люди разные и удивительные. В такие моменты Андрей чувствовал себя хорошо. Ему нравилось быть частью чего-то общего, лишь наблюдая за ним, не выделяясь.

***

— Давай, amigo, — сказал Андрей. — Сделай это.

Он поднёс руку к двери (держись уверенно) и постучал три раза. Затем последовала тишина. Через разбитое окно в подъезд проникал ветер, так что кожа Андрея покрылась мурашками, а сам он слегка дрожал — совсем немного от холода, больше от волнения. Перегруженный сумками, он стоял напротив двери в квартиру, где прошло его детство, окружённый исписанными граффити стенами, кое-где обоссаными и заблёванными углами. Лямки вдавливались в кожу, плечи ныли под тяжестью груза, руки начинали неметь от долгого напряжения. Но Андрей был бы рад простоять так намного дольше, чем встретиться с мамой. Порой легче самому пройти через ад, чем рассказать о нём маме.

Послышались шаги. Знакомые шаги. Они приближались, приближались, потом пропали у самой двери. Андрей знал, что мама смотрит в глазок, а потому опустил взгляд вниз, уставившись на носки кроссовок. Отчего-то кровь прилила к лицу, а сердце забилось быстрее, казалось, даже лямки, вгрызающиеся в кожу, пульсировали. Былая уверенность куда-то подевалась. Андрей чувствовал, как заполняется жаром всё его нутро, чувствовал, что сейчас желание убежать возьмёт над ним верх, но он продолжал стоять, стискивая зубы, терпя боль, пытаясь себя успокоить.

Внутри провернули замок.

И открыли дверь.

Из-за неё показалась женщина в бледно-голубом халате, накинутом на голое тело и завязанном на самой пояснице. Андрей планировал держаться хладнокровно, не давать волю эмоциям, но как только он поднял на женщину глаза, то увидел маму, и губы его непроизвольно дрогнули. На лице мамы не было и грамма макияжа (она вообще никогда не красилась), а потому ничто не скрывало морщины от посторонних глаз. Огромной паутиной, распадающейся на более мелкие, они поселились на лице и сильно углублялись при каждом движении мышц, так что казалось, будто невидимый художник постоянно издевается над лицом мамы, впивая карандаш туда, где должна быть гладкая кожа. Андрей смотрел на неё и ужасался, почему-то ему становилось страшно. Подобное чувство испытываешь, когда видишь, как нечто прекрасное стремительно уродуют, и ты никак не можешь это остановить. То, что когда-то было красотой, превращается в ужас, а ты можешь лишь сидеть и наблюдать за этим, вспоминая, каким чудесным раньше было ужасное. Мамины морщины словно жаждали захватить лицо, превратив его в отпечаток пальца, сжимающийся и разжимающийся. В нечто отвратительное. И с каждым годом им это удавалось всё лучше и лучше.

Губы её слегка дрожали. Андрей заметил, что они разбиты, что на нижней запеклась кровь, и как только он это увидел, сердце его чуть дрогнуло. Кривой, когда-то сломанный нос (на меня напали хулиганы) располагался под большими глазами, но они… Господи, даже от них не осталось ничего красивого. Радужки не сияли яркой синевой неба, а еле дышали бледной голубизной, какая появляется в губах погибшего от удушения. Казалось, глаза блеклые, совсем потухшие, и если бы не двигающиеся зрачки, можно было бы подумать, что ещё и мёртвые.

Обесцвеченные, лишённые жизни волосы смотрели во все стороны, иногда касаясь головы, спадая на плечи. Андрей хорошо помнил оттенок тёмно-русых волос мамы, какие были у неё, когда он только пошёл в школу, но сейчас… словно на маминой голове был смоченный веник.

Она смотрела на сына, плохо скрывая дрожь в губах. Смотрела так, будто не видела пять лет, хотя они виделись двумя днями ранее. Всего за несколько секунд её глаза заблестели, их поверхность увлажнилась, и вновь кровь прилила к лицу Андрея. Он чувствовал, что теряет хладнокровие, с которым планировал начать разговор, что всё меньше контролирует тело, что просто волнуется, хотя сто раз проиграл в голове диалог и знал каждую фразу, которую скажет маме. Но вот эти дрожащие губы… блестящие глаза на морщинистом лице… они обнажили Андрея, и теперь он стоял абсолютно нагим, не зная, что ему делать, как говорить.

Сейчас она наругает меня.

Но мама сделал совершенно иное. Она протянула руки и обняла Андрея, положив голову ему на грудь, прижавшись к нему всем своим маленьким телом. Он готовился к ругани, к истерике, к доказывании своей правоты, но всё вышло по-другому. Когда сын, увешанный тяжёлыми сумками, выгнанный из учебного заведения, пришёл домой, мама и слова не сказал против — протянула руки, молча обняла и тихо заплакала. Вот так. Многие люди считали Андрея подонком, некоторые — отбросом общества, чуть меньше — настоящим извергом, и только мама, каким бы он ни пришёл домой, примет его любого. Напоит, накормит и укроет пледом, если случайно заснёшь прямо на диване. Мама… Это самая лучшая женщина в мире, замену которой найти невозможно.

— Я люблю тебя, — прошептал Андрей и тут же почувствовал, как предательски начало пощипывать глаза.

Не плачь, не вздумай плакать.

Он сдержал слёзы. Ещё около двух минут мама простояла, обнимая его, иногда тихо всхлипывая, проходя ладонями по многочисленным натянутым лямкам, а потом медленно отпрянула и сказала лишь одно слово:

— Пойдём.

Они прошли в квартиру, Андрей двинулся за ней, закрыл дверь, разулся, оставил кроссовки на пороге и зашагал по коридору к своей комнате — по коридору, в котором мог спокойно ориентироваться в темноте, потому что знал каждый его сантиметр. Мама зашла в гостиную, наверное, чтобы переодеться, снять халат и надеть что-нибудь поприличнее, а значит, у Андрея есть время подумать, как теперь начать разговор.

Он сбросил с себя все сумки, каждый раз морщась, когда мышцы ныли от боли, стянул с торса толстовку, кинул на кровать, вздохнул. Быстро переоделся, решив оставить душ на потом, и вышел из комнаты, морально готовый к предстоящему диалогу.

Мама, я хочу тебе рассказать, как всё было.

Вот что он скажет.

Андрей вышел в коридор и встал в его начале, дожидаясь маму. Их не была маленькой, но была какой-то… узкой. Казалось, везде, абсолютно везде стены стремятся друг к другу, и если сегодня ты можешь идти по коридору расправив плечи, то завтра придётся с трудом протискиваться. Комнаты тоже казались тесными, хотя с рациональной точки зрения Андрей понимал, что места в них достаточно, но он всё равно не мог избавиться от ощущения тесноты в собственном доме. Узкий коридор, по которому вполне могли бы бок о бок идти два человека, являлся главной ветвью в квартире, от которой в обе стороны расходились комнаты. Крохотная кухня, где тесно было и одному, находилась у входной двери, следовало лишь повернуть направо, зайдя в квартиру. Гостиная — чуть подальше, в конце коридора стояла стиральная машинка, служившая барьером между ванной комнатой и туалетом. Здесь же была комната Андрея, располагавшаяся прямо напротив спальни родителей, отделяемая тремя метрами.

Наконец мама вышла из гостиной, и Андрей тут же направился к ней. Он уже собрался сказать всё, что придумал, но тут на его грудь легли ладони, а знакомый голос мягко произнёс:

— Давай на кухню.

Уже через минуту Андрей сидел за столом (сидел по большому счёту на одном бедре, потому что ноги не умещались под стол), а мама накладывала ему в тарелку сваренную гречку, сдобренную маслом. И в конце положила печёночную котлету. От которой шли струйки пара.

— Ты это для меня приготовила?

— Папа собирался забрать тебя сегодня с корпуса, но, похоже, ты меня обманул и ушёл вчера.

— Прости…

— Ничего, — мама поставила чайник кипятиться и села за стол, рядышком с сыном. — Я больше не злюсь, слышишь? Тебя уже отчислили, я всё выплакала, в школу тебя устроили. Всё хорошо, милый. Я…

— Почему твои губы разбиты?

Он знал, что она скажет, а потому ни капли не удивился, когда услышал:

— Хулиганы напали. Опять. Хотели обчистить мой кошелёк.

Мама резко встала и вышла из кухни, будто вдруг вспомнила, что что-то забыла. В ванной полилась вода. Умывается, догадался Андрей. Смывает засохшую кровь. Кулаки его медленно сжались.

Скоро мама вернулась, вновь села за стол и подняла на сына блеклые, большие, когда-то красивые глаза.

— Ты теперь дома, Андрюш. Можешь отдохнуть. — Она немного помолчала. — Я вижу, ты волнуешься, наверное, думаешь, что я буду ругаться.

— Ну да, — Андрей смотрел вниз, изредка поднимая голову. — Ты так плакала в канцелярии ротного. Ну… я боюсь, как бы ты снова так не заплакала. Мне не нравится быть причиной твоих слёз.

Её руки коснулись его лица. Андрей поднял взгляд, и перед ним предстало лицо мамы во всей своей наготе, в какой только может предстать. Некрасивые губы, растягивающиеся в искренней улыбке… углубляющиеся морщины… бледная кожа и мёртвые волосы… Только сейчас стали заметны тёмные полупятна под глазами мамы, которые грозятся стать больше.

Она не спит, подумал Андрей. Не высыпается ночами. Она не спит ночью, не спит днём, не спит вообще никогда.

Мама взяла лицо сына в руки и заговорила, мягко поглаживая пальцами его голову:

— Да, я сильно плакала, но ты наверняка тоже изволновался. Просто ты не привык показывать эмоции, я же тебя знаю. — Она встала и поцеловала Андрея в лоб. От касания этих губ по всему телу пробежала дрожь. Приятная дрожь. — У тебя сейчас начинается новый этап в жизни, поэтому надо быть собранным. Я буду твоей поддержкой. Слышишь? Я буду твоей поддержкой. А поддержки не боятся. Я тебя сейчас ругать не буду, Андрюш, потому что ты пришёл домой. В наш дом. И я рада тебя видеть. — Её глаза блеснули. — Потому что люблю.

Она ещё раз поцеловала сына в лоб и направилась к чайнику, вода в котором уже зашипела. Андрей упёрся взглядом в гречку и через несколько секунд заметил, как каждая крупинка теряет свои контуры и начинает расплываться. Нет, не вздумай плакать. Он вновь сдержался, но голову не поднял.

Рядом с тарелкой мама поставила кружку чёрного чая, заваренного с пакетиком, без сахара — всё ровно так, как любит Андрей.

— Спасибо.

— Кушай, — мама присела рядом, подтянула к себе раскрытую пачку печенья, взяла одно и начала помаленьку откусывать.

Андрей принялся за еду и меньше чем за минуту управился со всем обедом — привычка быстро есть людей, бывших в военной среде. А потому уже через минуту, приступив к чаю и тоже взяв печенье, Андрей сказал:

— Я хочу тебе рассказать, как всё было на самом деле. Ты знаешь всё обобщённо, да и то из уст ротного. А я хочу донести правду. Чтобы ты понимала, за что меня отчислили.

— Ты нанёс тяжёлые телесные повреждения нескольким кадетам.

— Да, — Андрей поджал губы, но продолжил говорить. — Они заслужили это. И я не жалею ни об одном ударе.

Он замолчал, внезапно осознав, как ему не нравится жизнь. Вот так внезапно он это понял — сидя на кухне, рассказывая маме о произошедшем, выпивая чай и смотря в блеклые, бледно-голубые глаза. Ничего не хотелось. Вон там, на той стене, висело окно. Андрей хотел выйти в него. Тихо, чтобы никто не узнал. Но было две проблемы: они жили на третьем этаже, и рядом была мама. Если первую проблему ещё можно было решить, то вот вторую — нет. По сути, мама была тем единственным, что удерживало Андрея здесь, на земле. Остальное его нутро окрасилось в серый. Ему было безразлично всё, но именно сейчас, в эту минуту, он сам осознал, что ему плевать на собственную жизнь. Не особо и заботит.

И он продолжил говорить, смотря на окно, из которого хотел выпрыгнуть:

— Это началось две недели назад. К нам во взвод ещё за год до этого перевели одного кадета, но моё терпение лопнуло только две недели назад. Его фамилия Колынов. Он ублюдок — это самое краткое и точное его описание. Суть в том, что он постоянно, постоянно всех поливал грязью. Постоянно! То есть про какого учителя не зашла бы речь, этот говнюк обольёт его таким потоком дерьма… прости… что слушать противно. А у нас большинство преподавателей — женщины. Он и на уроках им хамит, да так, что мне хочется размазать его по партам. Мам, представь вот такую картину: в классе сидят пятнадцать здоровенных лбов и одна хрупкая женщина, один из этих лбов начинает ей хамить, не сбавляя темп. А она что сделает? Да ничего! И каждый раз, когда Колынов открывал своё поганый рот, я понимал, что кто-то должен его заткнуть, потому что женщина этого сделать не может.

— И ты решил его заткнуть.

— Не сразу. Я год стоял в строю и слушал, как он поливает грязью всех офицеров, учителей, их матерей, да даже случайных, незнакомых ему людей. И почему-то мне — мне! — было стыдно, когда он это говорил. Наверное, потому что я чувствовал себя виноватым, ведь знал, что могу заткнуть его, но не делал этого. В общем… мне стало обидно за женщин, которых он оскорблял при всех за спиной, и решил поговорить с ним… в своём стиле. Потому что никто другой на это бы не осмелился. У нас взвод трусов, выделяемся только мы с Колей.

— Значит, теперь там все трусы?

— Да, — Андрей кивнул, — все трусы. Я разработал план-капкан и в итоге заманил Колынова в свою комнату, где у меня всё уже было приготовлено. Я зашёл следом за ним, закрыл дверь, в комнате были только мы вдвоём. С другой стороны двери стоял Коля, чтобы не дать Колынову выйти, если тот захочет. Я был настроен серьёзно.

Андрей сделал глоток чёрного чая и прочистил горло.

— Я тогда кипе от ненависти. Каждый раз, когда он при всех оскорблял этих женщин, офицеров, хороших людей, он словно оскорблял меня. Ну я и разозлился, мам. И больше всего меня злило то, что все позволяли ему это делать. Большинству было плевать, а те, кому не нравилось, боялись что-то сказать. Трусы! Каждый заботится только о себе и не думает…

Мама накрыла его ладонь своей. По венам Андрея разлилось тепло, способное потушить возникший пыл.

— Не отвлекайся. Что было дальше?

— Мы с Колыновым оказались вдвоём в одной комнате. Я сказал ему, что хочу с ним поговорить и собираюсь начать со слов, а уж как дальше пойдёт, зависит от его поведения. Он весь напрягся. Видимо, понял, что на моей территории и придётся играть по моим правилам. Я выдвинул на центр комнаты два стула — один напротив другого — и попросил Колынова сесть на один из них. Он подчинился, но не спускал с меня взгляда, постоянно следил. Я сел напротив и начал «проводить воспитательную беседу». Я высказал этому подонку всё, что о нём думаю, а в конце перешёл к главной теме — к оскорблению женщин-учителей за спиной. Я тогда верил, что человека можно переделать. — Андрей усмехнулся. — Теперь не верю. Но тогда верил, а потому сказал: «Я прошу тебя переосмыслить своё поведение и проявить уважение к другим людям. Хотя бы при мне не поливай дерьмом женщин, которые учат тебя, не хами им, повзрослей».

— А он что?

— Он послал меня. На три русские буквы. Послал, встал со стула и зашагал к двери. Ну и во мне такая ярость закипела! Я с ним нормально хотел поговорить, а он… нахамил мне и пошёл восвояси. Короче, у меня на такой случай уде был приготовлен ремень, затянутый в петлю.

— Про это мне рассказали.

— Ну да. Я достал из-под подушки ремень, приблизился к Колынову, когда он уже схватился на ручку, и накинул петлю ему на шею. Ну знаешь, — Андрей рассмеялся, — как ковбои накидывают лассо на лошадей, так же как я накинул на него ремень. Он, естественно, этого не ожидал. Я тут же затянул петлю, держа левую руку на бляхе, а правой оттягивая свободный конец. Ну и мы продолжили говорить в таком положении. Говорил в основном я, потому что Колынов задыхался. Я сказал: «Ты теперь будешь следить за своей речью, я научу тебя уважать женщин. И если ты не понимаешь нормального языка, то поймёшь язык страха». После этих слов он кинулся на меня, смог повалить, но ведь поводок-то был у меня, поэтому мне было легче. Я быстро вскочил, опустил ногу ему на шею, а конец ремня натянул так, что заболела ладонь.

— Ты душил его.

— Я душил его. На меня что-то нашло, какая-то накопленная за год ярость. Я хотел убить его, прямо жаждал этого! И, наверное, убил бы, если б в комнату не вошли соседи. Коля не смог сдержать их, и я только рад этому — зашедшие спасли Колынову жизнь, потому что я бы не остановился. Они оттащили меня, сняли с шеи ремень, и вот тогда я впервые увидел оставленные следы.

— Его мама мне показывала фотографии. Там содрано много кожи.

— Да, я не жалел сил. У него как будто был бордовый ошейник. — Андрей допил чай и вновь посмотрел на окно. — Он откашливаясь ушёл в свою комнату, и я решил, что всё закончилось. Я напугал его, как и хотел, теперь он будет следить за своим языком. Но, судя по всему, он не очень сильно испугался, потому что побежал рассказывать обо всём своим друзьям. Ночью они пришли ко мне.

Андрей посмотрел на маму и задался вопросом: «А надо ли ей всё это знать?» Неужели у мамы мало поводов для переживаний? Может, стоит прекратить? Ей незачем вдаваться в такие детали, уж лучше сейчас остановиться, если не хочешь, чтобы этой ночью мама лежала и, смотря в потолок, думала, как ты всё это пережил. Ты-то пережил, переживёшь и не такое, да вот мама всегда переживает так, что каждый раз жалеешь о сказанном. Так может, всё-таки остановиться?

Нет, сказал себе Андрей. Маме пришлось столько вытерпеть, так что она имеет право знать, за что её так отчитывали. Тем более я пообещал себе, что всё расскажу. Это не тот случай, когда стоит молчать.

И он продолжил:

— Я заснул сразу после отбоя. Дневальные прошлись по комнатам, выключили свет, потом несколько раз пролетел офицер, ну и меня вырубило. Я думал, всё закончилось, но ошибся. Ночью — как потом оказалось, в два часа — я проснулся от чужих шагов, их было много, кто-то приближался ко мне. Я чуть приоткрыл глаза, не шевелился, потому что сразу понял, что должен притворяться спящим. Вроде их было пятеро. Ну, я увидел пятерых. Среди них был Колынов. Лиц остальных я тогда разглядеть не успел, было темно, я различил только очертания. — Андрей почувствовал, как сердце ускорило темп, а во рту появился призрачный привкус крови, — он переживал ту ночь ещё раз. — Они действовали быстро. Двое несли покрывало, и эти же двое накинули его на меня. В армии подобное называется «тёмной». Я ничего не видел, потому что на мне было покрывало, и сразу понял, что нужно его с себя скидывать и поднять шум. Но я не успел. Кто-то ударил меня по голове, потом по печени, один придурок несколько раз ударил по груди. Но били они как-то робко, как будто боялись того, что делали. Наверное, поэтому мне удалось вскочить. Чтобы стянуть покрывало, нужно много времени, поэтому я просто вслепую кинулся на одного из них. И закричал. Я закричал, мама. Мне было страшно. — Карие глаза встретились с бледно-голубыми. — Я кричал, пока не врезался в кого-то. Я схватил его и прижал к стене, нащупав одной рукой шею, а другой ударив по лицу. Я не видел кого бью, не видел вообще ничего, только слышал голоса за спиной, а потом покрывало слетело с лица, и в темноте я увидел Колынова. Это его я прижал к стене. Ну и раз судьба мне приготовила такой подарок, я ударил этого pendeho со всей силы в солнечное сплетение. Мне… какой-то из его дружков успел схватить покрывало и кинул мне на шею, после чего перетянул концы. Короче, начал душить меня. Кричал что-то вроде: «Нравится? Нравится, ублюдок?! Что, не хватает воздуха?! А нам насрать! Нам насрать на тебя как и на всех учителей!» Я не мог повернуться к нему, потому что он держал меня, и я видел перед собой лишь окно. Оно мне показалось таким большим… таким… знаешь…

Андрей сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. В горле отдавались удары сердца, ускорившего бег. То оранжевое сияние… Оно проникло под кожу и теперь сковывало мышцы, сбивая дыхание, заставляя кровь мчаться быстрее. Андрей встал, подошёл к раковине и умылся холодной водой. Один раз, второй, третий. Похоже, ему не так уж плевать на жизнь, раз его до сих пор трясёт при воспоминаниях о той ночи. Страх снова стал править балом. Вот так в жизни и бывает: сейчас ты равнодушен абсолютно ко всему и желаешь выйти в окно, а потом, после того, как вспомнил нечто ужасное, трясёшься от страха и вновь хочешь жить. Безумие ли это? Наверное, да. Но уж лучше подобное безумие, чем мысли о серости, безразличие к жизни.

— Мне было страшно, — Андрей вцепился в края раковины, стараясь выровнять дыхание. — Я думал, что умру. Меня душили, а я в этот момент смотрел на окно нашей комнаты, и оно казалось мне таким большим… Я видел ночное небо и это оранжевое сияние уличного фонаря, который стоял прямо перед казармой. Этот оранжевый свет перекрывал всю темноту, меня душили, а я видел только оранжевый, только этот свет, и мне было так страшно, я никогда так не боялся, мама, никогда, как будто…

Она развернула его к себе и заключила в тёплые, нежные объятия. Молча, без слов. Женские руки, на поверхности которых виднелись вены, сомкнулись на спине высокого юноши, и сам он в ответ обнял свою маму — в тишине белого Петербургского дня. Глаза Андрея начало чуть-чуть пощипывать, но он тут же стиснул зубы и сдержался. Не заплакал, не проронил ни единой слезинки. Лишь позволил себе сделать тяжёлый выдох и опустить голову на голову мамы, нежно поцеловав макушку.

Так они простояли около минуты, после чего женщина, что заботилась об Андрее, когда он был ещё маленьким кулёчком, слегка отпрянула и сказала:

— Я представляю, как тебе было страшно. Но сейчас ты дома, бояться нечего. Продолжай рассказывать, а если вдруг снова станет страшно, оглянись вокруг и вспомни, что ты дома.

Если б в этом доме были только мы вдвоём, подумал Андрей, но промолчал.

Они вновь уселись за стол.

— Пока меня душил один, другой решил воспользоваться моментом и несколько раз ударил меня по почкам. Бац — по правой, бац — по левой, — и так несколько раз. Но они просчитались. Всё происходило в темноте, и поэтому они не заметили, что Коля уже проснулся. Наверное, от моего крика. Нас было в комнате всего трое: я, Коля и ещё один, который тоже проснулся, но до конца драки сидел, забившись в угол кровати и не пикая. А Коля… он спас меня. Он как пуля подлетел к тому, кто бил меня по почкам, схватил его за шею и сделал «замок», чтобы…

— Давай без этих подробностей.

— Ладно. Мы дрались ещё около минуты, но мне казалось, что все десять. Двое на пятерых — так мы дрались. В итоге мы победили. Коля впихнул одного их дружков Колынова в отделение шкафа и начал орудовать кулаком, как будто забивал им гвозди. Там такой звук был — бум-бум-бум! Он впечатывал его в доски, ударяя по лицу совсем как куклу. В какой-то момент зажгли свет, и я увидел, что лицо у того подонка всё в крови, а Коля и не думал останавливаться. Я бы мог его оттянуть, но мне самому надо было сражаться. Понимаешь, мам? Я действительно боялся, что меня могут убить. Поэтому когда вспыхнул свет, я бросился на Колынова — пока он не успел очухаться, — повалил его и вмазал по челюсти два раза, потом меня оттолкнули. Колынова тут же подняли, из его носа вытекала кровь, по моему лицу тоже текла кровь — я это чувствовал. Коля к тому времени уже остановился, и в тот момент вся пятёрка решила ретироваться. Они что-то сказали друг другу — я не расслышал — и выбежали из комнаты. А мы с Коляном остались вдвоём, оба в крови, ну ещё в своей кроватке дрожал наш сосед.

— И на этом всё закончилось?

— Нет. Это только две трети всей истории. Меня бы не отчислили за эту драку, потому что они напали на нас. А вот то, что произошло потом… Это было через неделю, то есть на этой, в среду. Тот парень, которого Коля затолкал в шкаф, пошёл в санчасть и приныкался там, сказав, что его избили так в увольнении. Можно было бы придумать отмазку получше, но и эта прокатила. Никто из офицеров о драке не узнал. — Андрей взял печенье, поднёс ко рту, передумал, положил обратно. — Мы с Коляном были словно на иголках, по ночам мы даже спали по очереди, как часовые сменяли друг друга. Один раз мы оба в край устали — Коля был в наряде, у меня выдалась тяжёлая тренировка — и завалились спать оба, но перед этим придумали «сигнализацию»: мы оставили дверь приоткрытой, положили на неё и на рядом стоящий шкаф три черенка от швабр, так что при отворении двери всё с грохотом упало бы вниз и разбудило нас. Но… — Андрей закрыл глаза, пробыл какое-то время в темноте, открыл глаза. — Им удалось нас подловить. Случайно. Им повезло, и Колынов быстро среагировал. Он очень умный. Он гнилой и умный. Это опасная смесь. Он думает на несколько ходов вперёд, и с его противной сущностью выходят неприятные вещи.

— Снова драка?

— Побоище. То была перемена, и так совпало, что у нас два урока проводили в одном классе, так что можно было погулять десять минут. Мы с Колей пошли в туалет. Вообще мы часто ходили вместе после ночной драки, потому что боялись, что поодиночке нас убьют Ну вот, пошли мы в туалет и совсем забыли, что Колынов и его компания — все курящие, а курящие всегда тусят в туалетах. Они нас не ждали, просто стояли в уголке у окон, курили, ну и мы их не заметили. Я зашёл в одну кабинку, Коля — в другую. Мы перекинулись с ним парой шуток, поржали, и это стало нашей роковой ошибкой — они поняли, что мы рядом. Я сделал свои дела, смыл, открываю дверь и вижу их. Стоят как бандиты какие-то. Полукругом, вот так, — Андрей руками обрисовал полукруг. — И в самом центре — то есть напротив меня — стоит Колынов. И секунды не прошло, я даже дверь не успел закрыть, как тут понеслось. Ты точно хочешь это слышать?

— Да… — Мама скорее выдохнула, чем сказала. — Про вот эту драку твой командир роты очень много рассказывал. А теперь я хочу услышать всё от тебя, чтобы понять, про что мне соврали.

— Я тебя не обманываю.

— Я верю.

Она накрыла его чуть трясущуюся ладонь своей, и от этого касания сердце Андрея слегка успокоилось, а говорить стало легче, дышать стало легче.

— Ладно, продолжу. Как только я открыл дверь, Колынов толкнул меня и меня отбросило на унитаз. А потом я получил такой удар по лицу… меня так сильно ещё никто не бил. Даже… — Андрей уже соединил губы, чтобы произнести звук «П», но во время остановился. — В общем, он очень сильно мне зарядил. Я как будто отключился, но всё ещё был в сознании. В ушах не звенело, но звуки как-то поугасли, всё стало таким чёрным… наверное, в это время я схватил ещё парочку ударов по лицу, но я этого не помню. Тайский массаж, блин! — Андрей рассмеялся, но тут же перестал, когда посмотрел на маму, — ей было совсем не смешно. — Его друзья стояли у кабинок, пока Колынов бил меня, а я сидел на унитазе, чуть ли не проваливаясь в него. Честно, я тогда чувствовал, что он победил. Тяжело чувствовать себя победителем, когда тебя бьют, а задницей ты опускаешься всё ниже и ниже ко дну унитаза. Ноги твои болтаются в воздухе, и встать ты не можешь.

— А как получилось, что потом ты бил его?

— Это всё Николай. Как он мне потом рассказывал, он услышал, что началась драка, увидел тени на кафеле, понял, что его тоже ждут, а потому вышиб дверь с ноги, и она ударила рядом стоящего. Коля схватил его, кинул в кабинку, захлопнул дверь и перешёл к другому засранцу. Как мы потом посчитали, их было семеро, один из них Колынов. Он занимался мной, остальные шестеро висели на Коле. Шестеро… С ума сойти. И он дал им достойный отпор.

— Одному он сломал нос.

— Да, ведром. Там стояло железное ведро для помывки полов, он его схватил и чуть не разбил им череп одному из той компании. Тот оказался хиленьким и почти сразу рухнул, из носа у него хлестала кровь. Как из фонтана. Прямо петергофский Самсон! — Андрей снова рассмеялся, не в силах удержаться. Какая-то нервозность одолевала его. Смех, потребность шутить рвались наружу, и отчего-то губы растягивались в улыбке, хотя чем дольше Андрей рассказывал, тем страшнее ему становилось. — Коля двигался как рысь. Он сам по себе довольно тихий, спокойный, но как дело доходит до драки, равных ему не найти. Я не хотел бы драться против него.

— Ты же хорошо дерёшься.

— Нет, я просто дерусь отчаянно, но не хорошо — это большая разница. Я не занимался ни одни единоборством, меня никто не учил никаким приёмам, просто когда я дерусь, то отдаю всего себя инстинктам. Поэтому иногда побеждаю. — Андрей немного помолчал. — Если уж ввязался в драку, дерись до конца. Если не готов драться до победного, лучше беги.

Он видел блестящие от слёз глаза мамы, видел превратившиеся в одну полоску губы, дрожь в которых скрыть становилось сложнее и сложнее. Маме тяжело слушать всё это, но она вынуждает себя сидеть здесь, потому что дело касается меня, подумал Андрей. Надо не вдаваться в детали и побыстрее закончить разговор, а потом прилечь на кровать и отдохнуть.

Не вдавайся в подробности.

— Коля перешёл к третьему человеку. Он схватил его за воротник кителя, они немного помутузили друг друга (не вдавайся в детали), ему удалось стянуть китель на голову, и после этого он несколько раз приложился коленом по лицу того товарища (не вдавайся в детали!). Ну, примерно так всё и было. Коля в одиночку разобрался с тремя, а остальные трое, увидев это, убежали. Просто взяли и смылись, поджав хвосты. Им не хватало только шерсти и пятен для полного сходства с гиенами. Я этого всего не видел, мы с Колыновым всё ещё танцевали на унитазе. Коля очень быстро подлетел к нему, схватил за плечи и оттащил от меня. Тогда подключился и я. — Андрей замолчал, обдумывая следующие слова. Перед его глазами мелькала расплёсканная по кафелю кровь, блики сияющих ламп, чёрная кадетская форма, серые дверцы кабинок, красные следы ботинок на полу, искажённые гневом лица, а уши заполняли крики, стоны, хлопки, глухие удары, когда кости пальцев, обтянутые кожей и мясом, врезались в мышцы лица. Андрей снова всё это просматривал у себя в голове, видя каждую деталь и думая, о чём следует говорить маме, а о чём следует умолчать. — Я обхватил торс Колынова, и вместе мы рухнули на пол. Я был вымотан, он же совсем не устал. У него получилось подняться раньше меня и схватить меня за затылок. Несколько раз я поцеловал пол. — Пауза. Долгая пауза. — Коля надел ведро Колынову на голову и со всей дури шандархнул по ней, что заставило его отойти от меня. Я кое-как встал и… знаешь, несколько секунд такая тишина стояла. Было очень тихо, я слышал только собственное дыхание. Один засранец валялся на полу с разбитым носом, другой забился в угол, пытаясь стянуть с себя китель, Колынов ещё был оглушён ударом по ведру, ещё один был в кабинке. И я стою, смотрю на Колю и понимаю… Мам, можно я это скажу?

— Скажи, раз хочешь.

— Я подумал, что люблю его. Люблю его как друга и никого сильнее не полюблю. Вот в тот момент, в затишье драки, когда мы с Колей смотрели друг на друга, по моему лицу стекала кровь, я понял, что никому его не отдам. Что я хочу прожить с ним всю жизнь. Что я готов ввязаться в любое дело, если это поможет ему. Он — настоящий друг. И понял я это почему-то во время драки.

— Ты ему об этом говорил?

— Нет. Я не привык к разговорам о своих чувствах. Я готов идти за Колей милю за милей, но я вряд ли сделаю ему хоть один комплимент. Ну, такой я. Что поделать?

Переведя дыхание, Андрей продолжил:

— Прозвенел звонок. Он перекрыл тишину, но когда закончился, я услышал приближающиеся шаги. Много шагов. Бежал наш взвод. Я сразу понял, что те трое сбежавших подняли шум и позвали всех. А раз побежали все, значит, побежал и учитель. А из этого следовало, что оставалось мало времени для драки, но я не хотел заканчивать, мне нужно было поквитаться с Колыновым. Ну и я включился в работу. Рванул к Колынову — он как раз только снял ведро с головы — и со всей силы, что у меня только была, вмазал ему по лицу. Это был правый хук. Он упал в нокдаун, прямо у входа в туалет, ударившись головой о плитку. Ну… мне показалось, этого мало.

— И ты решил его добить.

— Да, — Андрей почувствовал, как лицо заливается краской, — я решил его добить. Сел на него, упершись коленями в пол, и начал впечатывать лицо в кафель обеими руками: правой — левой, правой — левой, правой — левой. Я работал как станок. К туалету уже прибежал взвод, насчёт учителя я ошибся, его и в помине не было. И знаешь что? Вместо того, чтобы разнять нас, эту трусы достали телефоны и начали записывать видео! Я не обращал на них внимания, поэтому им удалось всё заснять. Я лишь услышал, как распахнулась дверь кабинки и как кто-то кого-то схватил. Потом я почувствовал сильный толчок и краем глаза увидел, как в дверном проёме, прямо передо мной, упал Коля с тем, запертым в кабинке, фамилия этого крысёныша — Игнатьев. Коля — это я уже видел на записи — принял такое же положение как я, только добивал он не кулаками, а локтями. Так всё и было: мы с Коляном «гладили» лица этих двоих, а нас в это время снимали. Ну а дальше ты сама всё знаешь: прокуратура, крики матерей, угрозы и согласно списку. Вот, в принципе, всё. Это вся история.

После слов Андрея наступила тишина. Он слышал, как на кухню сквозь открытую форточку проникает ветер, слышал гудки проезжающих вдали автомобилей, владельцы которых мерились уровнем культуры. Тишина не была всепоглощающей, она появилась, чтобы акцентировать внимание на остальных звуках. Кто-то пинал мяч. В каком-то дворе плакал ребёнок. Этажом выше бегали дети. На высоком дереве мяукала кошка. Всё это Андрей слышал, смотря на маму после своего признания, после рассказанной истории. Взгляд её был направлен в видимую только ей точку. Со сжатыми плечами, сгорбленная, задумавшаяся, она казалась злой морщинистой колдуньей, и от этой пролетевшей в голове мысли Андрею стало противно. Противно от самого себя. Он сцепил руки в замок и упёрся взглядом в пол, с гулко стучащим сердцем ожидая слов мамы.

Она перебила тишину. В какой-то момент Андрей услышал:

— То есть, это всё началось из-за того, что тебе просто не понравилось поведение Колынова?

— Он оскорблял учительниц, мам. Он поливал их тоннами грязи и…

— То есть, тебя отчислили из-за того, что ты решил перевоспитать человека?

О чёрт. На последнем слове её голос дрогнул. Слёзы на заставят себя долго ждать. Вон, глаза уже блестят. Ну зачем нужно было всё так красочно описывать?!

— Мам, кто-то обязан был поставить его на место. Кто-то…

— Господи! Андрей, ты себя слышишь?! — Она посмотрел на него, на него посмотрели сотни морщин, и всем сердцем Андрей пожалел, что начал этот разговор. Лучше бы остался на крыше. — Я думала, повод действительно был серьёзный, а ты это начал из-за своих тараканов в голове. Теперь нам тебя обеспечивать! Ты! Ты.. Ты!

Маму словно сорвали с цепей. Когда с блеклых, давно погасших глаз сорвались слёзы, она вскочила и схватила первое, что попалось под руку, — скалку. Схватила и начала лупить ею сына, пока сама сотрясалась от каждого удара плача. Он бил её изнутри, поэтому мама, не в силах сдержать себя, перенаправляла боль на сына. Первый удар пришёлся по голове, потом Андрей поднял руки и стал блокировать скалку костями и мышцами.

Мама плакала. Плакала и лупила его — не сильно, но синяки останутся. Но Андрею было намного больнее от каждого маминого всхлипа, от каждого маминого «Негодяй! Мерзавец! Позор!», чем от ударов скалкой. Он молча переносил один за другим, пока их поток не иссяк, а мама без сил не рухнула на стул. Она отбросила скалку (та покорно откатилась к батарее) и закрыла лицо руками.

Из-под ладоней раздался слабый, приглушённый голос:

— Ты понимаешь, что ничего не добился? Что Колынов так же будет оскорблять учителей! Ты это понимаешь?!

— Зато каждый раз, когда он только подумает об этом, то будет вспоминать меня и ремень на шее.

— Но он учится! — Мама ударила по столу и вцепилась в Андрея взглядом. — Он учится, а ты — нет! Тебя отчислили, ещё не дошло? Ты проучился в Кадетском Корпусе шесть лет из семи, чтобы тебя выгнали как последнюю шавку? Ради этого ты учился? Ради этого я в ногах валялась у всех начальников, чтобы тебя приняли, потому что ты не добрал два грёбанных балла! Ради этого я так старалась?!

Андрей уставился в пол. Он пытался подобрать слова, чтобы ответить маме, но мысли никак не хотели соединяться во что-то целое, а роились в голове, захлёбываясь в волнах приливающей крови. Андрей не знал, что недобрал два балла при поступлении, карта вскрылась только сейчас. Выходит, может быть и ещё что-нибудь, оставшееся для него тайной?

— Ты же прекрасно понимаешь, что у нас мало денег. Тебе семнадцать лет, Андрей, тебе надо много есть, а откуда у нас столько денег на продукты? Где мы возьмём деньги на содержание тебя?

— Папа много зарабатывает.

— Да папа… — Мама прикрыла лицо рукой и замолчала. Просидев полминуты в тишине, она продолжила: — Папа и так всех нас обеспечивает. Он работает не покладая рук и каждый раз…

— Я навёл справки на днях, мне стало интересно. В увольнениях я немного порылся в ваших счетах и кое-что понял. Учитывая папину должность… его оклад как минимум вдвое должен превышать тот, что он приносит домой. Ты хранишь все чеки в пальто, я выписал суммы в блокнот и увидел, что получается не так много, мы могли бы покупать больше. Если учесть коммунальные услуги и остальные платы, должно оставаться около тридцати-сорока тысяч каждый месяц. Тебе не интересно, куда папа прячет эти деньги?

— Ты не имеешь права так говорить об отце.

— А он имеет право обманывать тебя, принося домой половину, а может и треть зарплаты? На какие деньги вы будете содержать меня? Так спроси у папы, может, он знает!

— Сам спроси! Это тебя отчислили, и только ты в этом виноват! Сам иди к отцу и спрашивай!

Именно в этот момент во входной двери провернулся ключ, и через пару секунд на порог квартиры опустилась нога в лакированной, блестящей в ядовито-жёлтом свете туфле.

Домой пришёл отец.