Гураны. Исчезающее племя

Владимир Рукосуев

По моей классификации принадлежность к племени гуранов можно присваивать только носителям определенной субкультуры.На первый взгляд это может показаться абсурдным и спорным. Я считаю, что гураном можно стать не только по рождению, но вследствие воспитания в среде с малолетства, если попадаешь в нее, как Маугли в стаю. А еще гураном можно перестать быть. Маугли пожил с людьми, перенял их привычки и перестал быть волком. Как паста. Выдавить из тюбика можно, а вернуть уже нельзя.

ГЛАВА 1. ВОЖДЬ

В полдень раньше времени из школы вдруг прибежала в слезах двенадцатилетняя Галька, тетка. С порога истерически закричала:

— Спите здесь!

И захлебнувшись рыданиями, выбежала на улицу. Бабушка вскочила, отдернула занавеску на окне, ахнула:

— Помер, поди!

Выбежала, на ходу накидывая на себя верхнюю одежду.

Мне не было еще и пяти лет, конечно, я не мог отстать. Выбежал в коридор барака как был, без верхней одежды. Следом двоюродные сестры Томка и Танька. Соседка перехватила всех и загнала назад в комнату. Потом вернулась бабушка, забрала меня, кое-как накинув одежонку, а младших заперла в комнате. Мы побежали на какую-то площадь, где уже собирался народ. Над головами разносился скорбный и торжественный голос. О чем он говорил, я не понял, но все вокруг плакали, некоторые обнявшись. Голос разносился из тарелки на столбе. Обычно из нее лилась музыка, иногда песни и гимнастика. Вообще, до этого дня я ничего в своей жизни не помнил. Видимо всеобщее потрясение подвело черту под моей прежней бессознательной жизнью, тревога окружающих, почти осязаемая, заставила осмысливать действительность. С того дня я уже помнил почти все, что происходило вокруг и со мной. Наверное, кончилось «безмятежное детство». Если принимать этот штамп, то, какое детство началось? Мятежное? Тогда я об этом не думал, а стоял и ревел вместе со всеми, чувствуя, что неотвратимо надвигается что-то неизвестное и страшное. Такое же, как ежедневное появление в бараке соседских пьяных дядей с криками, ругательствами и потасовками. Тревога нарастала по мере увеличения толпы. Потом речь закончилась, появился дяденька, стал говорить и распоряжаться. Люди вокруг еще сильнее зарыдали и разволновались. Толпа теснилась, продвигаясь к оратору, и меня чуть не затоптали. Бабушка взяла меня на руки, стала выбираться из толчеи. Какой-то мужчина посадил к себе на плечи, я увидел, что людей много, а плачут только женщины. Немногочисленные мужчины молчат с суровыми лицами. Дома я спросил, почему все плакали. Бабушка сказала, что умер вождь, и показала на портрет красивого усатого дядьки, похожего на соседа — шахтера, которого звали Давид. Он всегда приходил с работы черный и страшный, потом долго фыркал в общем душе под ругань жильцов и выходил оттуда красивый и веселый, протирая полотенцем толстые усы. Еще она сказала, что теперь будет война, и заплакала. В это время в армии служил ее сын, мой дядя и отец Таньки, и зять, Томкин отец. Своего отца я не знал, а матери наши все были на работе, моя и Танькина на шахте, а Томкина в больнице, она работала фельдшером.

Я обрадовался, хотел идти воевать, чтобы уехать от надоевших сестренок, которых меня обязали опекать, и за которых частенько попадало. Стал тут же собираться, но бабушка, смеясь сквозь слезы, сказала, что войну еще не объявили и повестку не прислали, придется подождать. Ждать я не любил, но смирился.

С работы пришли наши мамы, снова все поплакали, потом успокоились, только прабабка, крутилась по комнате и спрашивала, кто помер. Ей объясняли, она кивала головой, прикладывала уголки платка к глазам, потом снова спрашивала. Весь этот день говорили только о том, что теперь будет, и до нас никому не было дела. Мы играли в «смерть вождя», заканчивалось войной, а я был главным героем, для чего нарисовал себе сажей из печки усы.

В этот вечер даже соседские мужчины пришли с работы трезвые, никто не кричал и не пугал нас. За столом взрослые стали обсуждать случившееся, а потом вдруг все замолчали и тут старенькая бабушка, в полной тишине возвестила, показывая на портрет на стене:

— А вы знаете? Вот этот мужик-то, он ить, помер!

Взрослые рассмеялись. Потом бабушка, спохватившись, прикрикнула:

— Тише, дуры! Сталин помер, а вы смеетесь. Хотите, чтоб написали?

Все замолчали. Я не понимал, что так их испугало. Откуда мне было знать, что это семья осужденного и сгинувшего перед войной военного, выжившая, только потому, что удалось скрываться в леспромхозах и рудниках. А дощатые перегородки барака пропускали все звуки. Освободившуюся от многочисленных, расплодившихся жильцов комнатенку мог получить любой из доносчиков.

На следующее утро войну еще не объявили; нас одели и отправили на улицу гулять, наказав мне при этом, чтобы смотрел за девчонками, а то влетит, как следует. Мне это наказывали каждый день, и почти каждый день влетало. То за толстую Томку, которая была младше меня на восемь месяцев и не всегда слушалась. Приходилось бить. То за трехлетнюю Таньку, от которой мы убегали, заигравшись. Ее приводили домой взрослые, и тогда бабушка наказывала меня. Все справедливо, ведь в семье, кроме меня мужчин не было. Даже когда не было угля для печки, мне пеняли, что я не заготовил. Тогда я ревел, возмущенный невыполнимостью задачи, под хохот взрослых:

— Нахрена мне ваш уголь!

Мама успокаивала, говорила, что придут из армии дядя Женя и дядя Саша, тогда я с ними и заготовлю. А сейчас все шутят. И что я зря от соседей плохих слов набираюсь и торчу там, когда они «гуляют». Но меня тянуло к чужим мужчинам, своих то я не помнил.

Они возникли в нашей жизни как-то одновременно. Красивые, большие, сильные, долго ходившие в солдатской одежде. Мы ими гордились. Весь барак стал нас уважать, а соседские пьяницы присмирели. Оба веселые, не делящие детей на своих и чужих. Теперь я больше ездил на их плечах или мне так запомнилось от мальчишеского тщеславия. Оба пошли работать в шахту. Ходили все время вдвоем, пока к ним не присоединился вдруг появившийся у меня папа, тоже в форме, да еще и с медалью за освобождение Китая, которую давал мне поносить. Он тоже работал в шахте. По вечерам они иногда выпивали, бабушка ворчала, а они смеялись. Ругала их за пенсию старенькой бабушки, которую той приносили, а она забывала, куда ее положила. Бабушка подозревала, что сын или зять выманивали пенсию, их выпивки часто возникали после ее пропажи.

Жили в тесноте, в семье с детьми было двенадцать человек. По сути, в одной комнате жили четыре семьи. Считалось, что это временно. Из мебели две кровати, сундук и стол. На кроватях спали бабушка и Галя — младшая тетка, на сундуке прабабушка. Остальные на полу. Вечером постель стелили, утром убирали.

После ужина взрослые уходили, вероятно, из-за тесноты и приходили только спать. В теплое время года все жители барака были во дворе. Турник, домино, карты, лото, скакалки, лапта. Там же чаепития, выпивка, иногда драки и разборки. С появлением мужчин ушла тревога, нас уже не трогали посторонние, мы не боялись ходить по двору и улице. Поселок Букачача маленький, все друг друга знают, детей излишне не опекали.

Как-то летом мне дали денег и разрешили купить квас в киоске через дорогу. Пошли втроем. Купили квас, сладкий и шипучий, не утерпели и выпили его за стенкой киоска, пристроившись под лучами ласкового весеннего солнышка. Танька первая стала как-то смешно разговаривать. Ей было уже три года, но она вдруг стала забывать слова. Потом посреди веселья легла на землю и уснула. Возле нее пристроилась разомлевшая Томка. Мне было весело, я не мог их растолкать и пошел звать взрослых. Во дворе присел на скамейку и тоже уснул. Меня нашли и разбудили взрослые, спросили, где девочки. Я сквозь сон сказал, что они спят возле киоска. Это надолго стало веселой притчей в семье. Продавщица продала нам старый забродивший квас. Так мы нечаянно впервые в жизни отведали взрослых радостей.

Вечерами нам читали сказки, разучивали сценки. У женщин других развлечений не было, занимались нами. Все, начиная с бабушки, освоившей грамоту в ликбезе, увлекались чтением. Хвастались добытыми напрокат книгами, передавали друг другу, берегли. Нам читали вслух, заставляя разучивать наизусть стихи. У меня была хорошая память, потом рассказывал сказки и стишки своим подопечным. Как-то получилось, что сам начал читать после того, как школьница тетка показала буквы. В заголовках газет находил ошибки. Например, в слове «США» пропущена буква «а». Доказывал, что это имя «Саша». Тетка увлеклась, принесла сказки, я по слогам стал читать их сестренкам. Все сказки мне очень нравились, но некоторые персонажи впечатлили особенно, чем пользовались взрослые для моего укрощения. Например, меня почему-то пугал одноглазый разбойник из «Али-Бабы».

Зимой общественная жизнь протекала в коридоре. Двери многих комнат не закрывались, можно было подсмотреть, что происходит у соседей. Даже поучаствовать. Однажды мне попало от бабушки за старенькую соседку. У них в комнате висела единственная икона на весь барак. Кроме их бабушки никто не молился. Зато над ней все подсмеивались, награждая нелестными эпитетами. Поэтому мы усвоили, что молитва занятие недостойное и смешное. Я подсмотрел в открытую дверь, как она молится, и когда та встала на колени и стала бить поклоны, с разбегу запрыгнул ей на спину. Не ожидавшая в молитвенном экстазе такого святотатства, старушка упала, я перелетел через ее голову и убежал. Бабушка, хоть и смеялась, как и все, мне всыпала так, что я это развлечение оставил навсегда.

Нас решили отдать в детский сад. Я в нем пробыл до обеда. Видимо, в садике была одна группа. При мне воспитательница стала ругать Таню, а я, привыкший их защищать, набросился на нее с кулаками. За это был «посажен на стул» — страшно унизительное наказание. Убежал из садика домой и наотрез отказался от этого учреждения.

Жили мы возле инфекционного отделения больницы. Очень интересное место с дырой в заборе, через которую тетя Тося ходила на работу. Я водил туда Томку и Таньку. Место для детских игр было неподходящим, но очень привлекательным. Отучить удалось с помощью больного, который перевязал глаз и с искаженным лицом зарычал на меня при очередной попытке проникнуть на территорию больницы. Помню, что он мне долго снился со своими сорока приятелями. Я вскакивал по ночам, а бабушка ругала тетю Тосю.