Сын Ра. Волшебный эпос

Владимир Радимиров

Богатырь Яван Говяда появляется на свет странным образом. Его мать – волшебная корова, съевшая чешую золотой рыбы, а отец – солнечный бог Ра (Род). Царь Правила посылает Явана и его братьев в потустороннее царство, чтобы выкрасть у тамошнего владыки дочку. Говяде доведётся испытать невероятные приключения, преодолеть различные соблазны и совершить великие подвиги, чтобы исполнить труднейшее задание и утвердить на Земле правду-матушку. Эпос создан по мотивам народных сказок и мифов.

Глава 12. Как Яван из сладкого капкана выкарабкивался

Долго ли, коротко ли почивал у себя Яван, то неведомо, да только снится ему странное сновидение. Ваньша во сне сам себе удивляется, ведь дотоле никаких снов он не видывал, а просто-напросто вырубался напрочь и всё. Это такая особенность в мире навьем наблюдалася: никаких тебе ночных грёз, ибо сама жизнь в местах сих невозможных больше на грёзу воплощённую была похожа.

А тут, значит, сон… И такой-то чудной, ну словно наяву всё происходит… Видит себя спящий витязь в некоем месте загадочном, не таком, как у Навьяны, а будто на белом свете где-то. Кругом него народец кучкуется в количестве немалом: и стар тут, и млад… Не только мужики с бабами, но и дети. Богатые и бедные… Кого только нету!

С удивлением умильным окрест себя Ванюша оглядывается и с великой радостью примечает, как все люди собравшиеся друг дружку привечают: один другому сердечно улыбается, кланяется соседу почтительно да крепко с ним обнимается. Нет вообще никого, кто бы хмурым там хаживал, скучал али других чурался. В доску просто все тут свои.

И понимает Ваня отчётливо, что это всё люди с родной его Земли, и такая чувствуется любовь меж ними, что невозможно и передать, — наяву такого нет поди и в мечтах.

И у Вани тоже в душе ликование. Так сильно он вдруг каждого ближнего человека полюбил, так досконально оценил его неповторимость, что понял отчётливо: не надо ему никакого бога более! «Нету никаких нигде грешников! — в голове у него уверенность долбилась. — Нету заблудших! Надо просто всем людям каждого встречного лучше понять, и сразу всё будет славно!.. И как я до такого простого понятия не додумался раньше — это же и есть вера настоящая!»

И подходит он к человеку некому, спиною к нему стоящему. С любовью братскою берёт его Ваня за плечо, легонько к себе поворачивает, и уж было в объятия его заключить намеревается, — да на месте поражённый и застывает. Ибо то корчмарь, им убиенный, стоит-ухмыляется, глазом своим тигриным щурясь да пастью щербатой щерясь.

— Здравствуй, свет Яванушка, дорогой ты мой дружбанчик! — отвесив поклонец Ване, гнусаво прохрюкал корчмарь. — А не желаешь ли часом на постельку баиньки? Постеля-то готова — сам стелил. Мягкая-я-я! Пух да и только. Х-хэх!

Аж отшатнулся Яван от гнусного призрака и невольно глаза прикрыл, чтоб не видеть более наглой этой хари. И слышит он, как разбойник навный смехом разразился издевательским. Опустил тогда руку Яван и глянул опять на мёртвого негодяя, словно ожидая, чтобы тот пропал и отправился к чёртовой своей бабушке, — но корчмарь торчал на месте, и не думая никуда отправляться. Даже наоборот, он ещё ближе к Ване придвинулся и, распростёрши ручищи свои огромные, заорал во всё горло:

— Обойми меня, витязь благородный! Будем на век братами с тобою, ага!

Яваха невольно от него попятился, а тот не отстаёт: прижал ручищи мохнатые к груди и заныл тоненьким голоском:

— Помилосердствуй, доблестный воин — я ж не по своей-то воле!..

Тут уж Яван не выдержал более, отпихнул он от себя ненавистный морок, и тот наконец растаял, только ещё какое-то время противный голос его из пустоты раздавался:

— Ишь, сосунок ещё выискался! Брезгует нами, понимаешь! К нему простые люди со всею душою, а он!.. Фу ты ну ты, какая цаца нарисовалася!

И невидимка громко расхохотался.

Повернулся Яван в замешательстве и хотел уж было куда глаза глядят бежать, а тут видит — старичишка навстречь ему семенит невзрачный. Идёт себе старичок, улыбается ласково, а в руке кружечку несёт с напитком дымящимся.

— Эй, телёночек! — обратился дедок к Явану. — Накось выпей чайку лечебного, сваренного по моему рецепту! Дюже, скажу, он полезный, не пожалеешь! Ей-ей, говорю, не пожалеешь! Хе-хе!

Потрясённый Ванёк вдруг Ловеяра коварного в старичке том узнаёт, но, словно завороженный, медленно кружку у него принимает, ко рту её подносит и… в сомнении останавливается.

— Ну чё стал-то, амбал? — насмешливо старичонка на него закричал. — Пей, соколик, пей — до дна пей, не тяни, — а лучше в себя чаёк потяни. Узнаешь тогда, как мы все тебя любим — ну прям до зарезу обожаем! Ха-ха-ха-ха!

Разгневался не на шутку витязь, да всю ту кружку с пойлом ядовитым в рожу гадкому старичонке и выплеснул, а сам повернулся, голову руками обхватил — и бежать пустился.

Долго бежал Яван, удаляясь от места того неприятного. И чем дольше он бежал, тем меньше у него любви к миру в сердце оставалось, и тем сильнее он к Ра любовью разгорался.

Наконец перестал он бежать, остановился, окрест глянул, а вокруг пустыня лишь голая раскинулась — никого и ничего не было рядом. С укоризною подумал тогда Яван: «Да как же я мог любить этих ничтожных людишек, жалких, подлых и мелких, кои копошатся на земле, словно куча червей, всё загаживая и всё вокруг пожирая! С какой ненавистью мы себе подобных уничтожаем, с какой страстью мучаем их и терзаем! Мерзкие, глупые, жадные, себялюбивые твари!..»

Слёзы горькие у Вани потоком из глаз побежали, смывая с лица жёлтую пустынную пыль. И сердце в груди у него забилось сильно-сильно. Зато теперь он наконец прозрел — прозрел к единому богу! С трепетом душевным он вдруг понял: есть лишь одна истая, праведная и нерушимая любовь — любовь к богу милосердному, всемерно пекущемуся обо всех своих творениях.

Посмотрел Яван вверх и вперёд пылающим взором — и о-о-о! — узрел Ра он там, ярче тысячи солнц воссиявшего! И вроде бы не так уж далеко он был, восхищающий к себе зовом неизъяснимым.

Умилился Ванюша до глубины души и страстно на зов этот могучий он потянулся. В экстазе почтительности уничижительной и покорности доверительной пал Яван на колени пред сим образом, а потом рухнул он ниц и пополз, благоговея, к Ра, стараясь приблизиться, насколько это было возможно, к объекту своего почитания.

Долго он полз вперёд, преисполненный страха божия, — аж даже приустал малость. Наконец не выдержал Ваня, остановился и обратил лицо своё грязное к пресветлому лику.

И вот же неожиданность! Ра вроде как удалился от него и собою померк. Что за диво такое?! Или это ему померещилось?

Опять уткнулся Яваха в песок горячий и с удвоенной прытью пополз к Ра. Полз-полз, полз-полз, и совсем уж из сил повыбился. Вновь тогда он остановился, к богу взор устремил — ба-а! — а Ра ещё дальше от него отдалился и ещё более светом своим умалился.

В недоумении полнейшем и с горечью в душе поднялся Яван с колен и растерялся тут уж совершенно. Такой жуткой минуты не испытывал он никогда. Показалось ему вдруг, что он единственный на белом свете только и существует, а всё остальное — лишь тени обманчивые да бескрайняя вокруг пустота… И в тот же самый миг, откуда-то изнутри, из самого сердца, кажись, дивный засиял ему свет, совсем даже не яркий, а тёплый, ласковый и родной, — и несказанно притом живой.

И голос, невероятно какой-то знакомый, тихий такой да спокойный, у него в голове вдруг зазвучал, прямо в оголённое Ванино сознание впечатываясь:

— О, сын мой возлюбленный — не гонись зря за целью призрачной! Ведь любовь вселенская и в едином живёт и во множестве! Единый Себя через множество любит, а множество лишь через единство себя полюбить сможет! Иного же не дано…

Тут свет мягчайший медленно меркнуть начал и вскорости полностью угас, а у Явана в ушах ещё долго эхом звучало: «Иного же не дано… Иного же не дано… Иного же не дано…» Покуда, наконец, и этот отзвук чудесный из мыслей его не исчез.

…Проснулся Яван на постели своей мягкой весь сплошь в поту лихорадочном. Сперва-то он лежал, словно олух, не помня как его зовут, и где он находится. Полежал он чуток, будучи в прострации, да с мыслями помаленьку и собрался.

И вернулась вдруг в сознание его память — вся память без остаточка, коя с рождения в нём отпечаталась!

Покумекал тогда мал-мало Ваня, то да сё в уме своём сопоставил, да к себе самому и обратился с такими словами:

— И какого рожна дорожка кривая тебя сюда занесла, а? Какой ты, к чертям, Яван Говяда, коли упился сладкого яда? И чего ты здесь лежишь, словно под ёлкою шиш? А ну-ка, гад — вста-а-ать!!!»

Да с постели катапультированно подскакивает.

С удивлением необычайным, точно впервые всё видит, огляделся ошарашенный витязь и на обстановку роскошную воззрился. Повращал Яван выпученными буркалами, икнул пару раз и принялся машинально по комнате шарить, шкуру львиную и палицу ища. В углах поискал — нету, в шкафах посмотрел — тоже нет. Всё кругом обшукал, а не нашёл ни фига, и среди поисков этих, этак случайно, глянул Ваня на зеркало, висевшее на стене. Он в то время как раз стоял на четвереньках, поскольку закоулочки осматривал последние.

И узрел Ванька в зеркале своё отражение, и даже сперва онемел. Право слово, видок у доблестного воина был ещё тот. Привстал Яваха с пола, приблизился к зеркалу-коверкалу на ватных ногах и вперился в своё отражение во все-то глаза. А из зазеркалья на него уставился… Не, не витязь неуязвимый. И не могучий богатырь. И уж не Ра сын-то!

Ферт пялился на Ваню смазливый. Ага! Волоса у этого повесы были длинные, в красно-малиновый цвет окрашенные, и даже в косички заплетённые; в обоих ушах у него по большой серёге висело в виде змей, причудливо изогнутых, по виду золотых и самоцветами украшенных; а на шее нечто вроде цепи лежало, или скорее ошейника, опять же из золота сделанного да из драгоценных каменьев. Ну и лицо возмутило Ваню не менее, а вернее мордень — всё табло его раскрашено было очень: и глаза, и брови, и губы, и щёки… Даже на подбородке массивном и на лбу широком и то посверкивали какие-то блёстки.

Оглядел себя Яван, словно не веря глазам: на пальцах его с ногтями цветными да длинными перстни массивные нанизаны, на плечах рубашка голубая из тончайшего материала накинута, а всё тело умащено было какой-то дрянью и до того сладко и приторно пахло, будто он был девицей-белоручкой, а не парнем могучим.

Чёрт-те что короче! Позор!

Взбеленился тут Яванище не на шутку. Размахнулся он, да так треснул кулачищем по зеркалу, что разбежались по нему трещин змейки. Исказилось изображение ненавистное, раздробилось и осколками на пол осыпалось. А Яван тигром разъяренным бросился в ванную и первым делом украшения с себя посрывал да в углы пошвырял. А затем наполнил он ванну водой горячей, плюхнулся туда, и давай себя мочалить…

Долго он там возился, но всю навную «красоту» с себя смыл. Расплёл Ваня косички затейливые, гребнем их расчесал, а власа-то длинные — аж до низа лопаток ему достали. «Ишь какие длиннющие вымахали! — удивился он. — Давненько, видать, я в этом „раю“ чертячьем жизнь прожигаю! Вот те и три дня…»

Одел Ваня халат, причудливыми узорами расписанный, и вон из спальни вышел. Приходит в гостевую залу шагом размашистым и громовым голосом Навьяну призывает.

Не долго милаху кликал-то. Вот бежит и она, по виду весьма встревоженная. Сама, очевидно, только что со сна: в рубашечке лёгкой, сквозь ткань которой тела её очертания просвечивали, густые волосы гривою по плечам развеяны, а в глазищах вопрос проглядывается и явное недоумение.

— Что, что случилось, Ванечка? — остановившись и всплеснув руками, вопросила Навьяна. — Ты же сам на себя не похож прямо!

— Ты права, Навьяна! — гневно отвечал ей Яван. — Я и в самом деле не похож на себя ныне! Не иначе как слегка изменился…

Для убедительности руками он красноречиво в стороны развёл и продолжал уже несколько поспокойнее:

— В какую только сторону — вот вопрос! Я полагаю, что в непутёвую… А ты как считаешь?

И уставился на волшебницу нави тяжёлым взглядом стальных своих глаз.

Но Навьяна не смутилась нимало, взгляд Ванин с твёрдостью выдержала, а затем пожала плечами и уселась спокойно в кресло, а Явану на другое креслице указала, после чего Ваня, не сводя взора ярого с лица Навьяниного, присел тоже, на спинку откинувшись и ногу на ногу закинув.

— Ну так как же, Навьяна, — ещё раз спросил он, — нравится тебе мой видон?

— Да, — ответила та. — Я, Яванушка, полагаю, что всё идёт как надо, и чему быть суждено, тому быть и должно.

— Больно тёмно изъясняешься, — покачал головою Яван. — Это как же понимать тебя прикажешь?

— А так, милок-соколик, что я ведь тебя не неволила — ты сам у меня остался, добровольно. Разве, скажешь, это неправда?

— Хэ! И одурел я тоже добровольно от зелья твоего любовного?

— А разве тебе было плохо? Побойся, Вань, бога! Наоборот — хорошо, очень хорошо…

Вздохнул Яван, посмотрел на чаровницу сочувственно и тоном убеждённым молвил:

— Может быть это и так, только ваш навий «рай» — не для меня… Ухожу я, Навьяна!

— Но почему, Ваня, почему?! — с ноткой волнения душевного воскликнула волшебница. — Не понимаю я… Оставайся у меня и далее! Будешь в ладу вечно жить. На что тебе подлый и вредный мир?

Долго не отвечал Яван.

А потом глянул он Навьяне в глаза и такие слова ей сказал:

— Не по прави будет, Навьяна, чтобы сильный да знающий свой отдельный «раёк» для себя сколачивал, а на сирых и слабых с высокой башни плевал, несовершенство мировое презирая. Не для того нам мощь дана, чтобы себя лишь холить, а всех прочих в кабале неволить… Надеюсь, милая, ты чинить препятствия мне не станешь? А если станешь, то предупреждаю: зря это!..

Чародейка не отвечала. Закрыла она глаза свои, опахала, и словно там застыла. Задумалась глубоко, видно… Наступила тишина. Только птички пышнопёрые пели сладко где-то неподалёку, и ласковый ветерок шевелил Ванины волосы.

И тут вдруг — фур-р-р! — рядышком фонтанчик струйный прозрачной водой забил-зажурчал, и откуда-то, словно издалека, музыка струнная зазвучала, звуками своими чарующими сердце Яваново размягчая.

— Слушай, Навьяна, — прервал Ваня затянувшееся молчание. — Последний раз повторяю — мне ждать-то более недосуг — ухожу я!

А Навьяна, не открывая глаз, улыбнулась мягко да и отвечает ему загадочно:

— А отсюда нельзя уйти, Ваня — назад ведь дороги нету. Ну а если вперёд?.. Не знаю, дерзнёшь ли?

— Что за шутки ещё такие, Навка! — вскричал Яван чуть ли не в ярости. — Перестань говорить загадками!

— А я и не шучу, Ванюша, — всё так же спокойно продолжала та. — Ты же знаешь — я на вульгарный обман не способна. И к насилию грубому душа моя не лежит. Ну а если ты считаешь, что я тебе какое худо причинила, то можешь, не мешкая, в рожу мне плюнуть. Клянусь, не обижусь! А ежели, Вань, ты так не считаешь, то послушай, что я тебе скажу, в последний раз послушай…

Яваха на месте сидеть тогда остался и, очевидно, плевать в Навьянину рожу вовсе не собирался.

— Ну — я слушаю… — хмуро он сказал.

— Ты ныне, Вань, добровольно должен решение принять судьбоносное! — отчеканила Навьяно твёрдо.

— Да-а? Это какое же, интересно?

— А вот видишь кубок сей прелестный? — спросила его красавица и, открыв наконец прекрасные свои глаза, на сосуд рубиновый ему указала, стоящий на столике подле них.

— Вижу!

— Выпей, Яванушка, напиток перехода, только что мною для тебя изготовленный, — проворковала принцесса навья. — Выпей сей же час — и ты свой путь вновь обрящешь!.. Вот только вряд ли ты положению своему обрадуешься. Ну да на то воля твоя, и я тебе более не товарка.

Скривила Навьяна губы в горькой усмешечке и продолжала голосом странным:

— И признаюсь тебе напоследок, что полюбила я тебя, Яван Говяда! И в мыслях я, Ванюша, плохого тебе не пожелаю! Бабка мне сейчас внушает, чтобы я морок на тебя навела, но я того делать не стану, потому что… непонятный ты для меня человек, Ваня. Есть в тебе нечто… загадочное, что даже для меня остаётся тайной, и эта тайна надежду какую-то в душе моей рождает, светлую и далёкую, от коей сердце в груди ёкает… Пей, Ваня, пей и… прощай! Не свидимся мы с тобой более никогда.

Не ждал Яван от навьей волшебницы таковых слов сердечных. Глянул он удивлённо на прекрасную чародейку, а у ней из угла глаза слезинка выкатилась алмазная да скатилась, сверкая, по щёчке её румяной.

Схватил он тогда кубок бестрепетной рукою, подскочил на резвые свои ножки и хотел уж было выпить то зелье, не мешкая, да тут же и приостановился, затем подошёл решительно к Навьяне, и, приобняв деваху, в губы алые поцеловал её жарко.

Потом выпрямился наш витязь, взболтнул в кубке жидкость золотистую, очами засверкал и сказал:

— Прощай, Навьяна-краса! Спаси тебя Бог! Ура!

И выпил залпом зелье искристое.