Сын Ра. Волшебный эпос

Владимир Радимиров

Богатырь Яван Говяда появляется на свет странным образом. Его мать – волшебная корова, съевшая чешую золотой рыбы, а отец – солнечный бог Ра (Род). Царь Правила посылает Явана и его братьев в потустороннее царство, чтобы выкрасть у тамошнего владыки дочку. Говяде доведётся испытать невероятные приключения, преодолеть различные соблазны и совершить великие подвиги, чтобы исполнить труднейшее задание и утвердить на Земле правду-матушку. Эпос создан по мотивам народных сказок и мифов.

Глава 8. Как вражина буром пёр, да Ванёк всем нос утёр

Приезжают они через времечко во дворец. Царь-то с виду повеселел заметно, раздухарился — внушил всё ж надежду ему Яван. Незамедлительно царицу с детьми он к себе призывает, с гостем их знакомит да приговаривает: вот, мол, драгоценные мои, сыскался такой удалец, который вызов грифу гадкому бросит наконец, и не токмо в этом деле он голову снесёт, но и царевну спасёт!

А Яван на семейство царское поглядывает да всё примечает. Царица-то Милояна дама, в общем, была без изъяна, высокая такая да статная, и причёска у ней аккуратная. Лишь глаза от слёз красные, хоть конечно прекрасные. Правда, боль свою она умело скрывала, виду особого не подавала, натянуто Ване улыбалась и пыталась кое-как разговор вести, всяку чушь плести. Зато дочка их Прия́нка девушкой оказалася славною, весёлою и бойкою на удивление. Почти взрослою уже — готовою на выданье. Сама стройная такая да шустрая, быстроглазая да остроумная, сразу видать, что разумная, не какая-нибудь там дура. Ладная у неё была и фигура, и платьице яркое и дорогое, а в каштановых её волосах цветочек оказался вплетён, розовенький такой.

Поглядел между делом на Прияну Яван, и жалко ему её стало. Думает — не понимает она, бедная, что её ожидает. А Приянка ко всему вдобавок ещё и общительностью отличалась. Чуть побазарили они о том да о сём, пошутили, посмеялися, как она Ваню за локоточек берёт, в сторонку его уводит и таку речь заводит:

— Ваня, родненький, дорогой — всё-то я прекрасно понимаю. Только виду стараюсь не подавать. Что уж тут поделаешь… Жить-то мне ой как хочется, да видно судьбинушка у меня разнесчастная такая — помереть во цвете лет смертью ужасной. Одно обидно: и сама я жертвою грифа паду, и тебя погублю. Да и матушку жалко до слёз. И отца тоже… Любили они меня, баловали, моралью всякой голову мне не забивали. Ох, страшно, страшно мне, Ваня!

Тут Прияна слезу горькую смахнула, тяжко этак вздохнула, а потом руку Яванову крепко сжала и горячо ему зашептала;

— Вы, Ваня, я вижу, человек весёлый, за словом в карман не лезете. Прошу вас напоследок: родителей моих позабавьте, от мрачных мыслей их поизбавьте, а то я опасаюсь — их удар хватит!

Помолчал чуток Яванушка, серьёзным даже сделался, хоть и непривычно его было таким зреть. А потом за плечики слабые он девушку взял, в очи карие ей посмотрел да и говорит тоном уверенным:

— Я, Приянушка, тебе обещаю, что жизни своей не пожалею, а этого мерзкого выползка одолею! И тебя от гибели спасу непременно! А о родительском настроении не беспокойся — устроим всё в лучшем виде, не будешь ты на меня в обиде.

Повернулся он и в палату вернулся. Особливо царицу Милояну в оборот взял: байки ей травит, шутит вовсю, балагурит… Только видит — не до смеха ей, из приличия лишь улыбается, а душою-то мается; в глазах её страх засел, а в голосе — тоска смертная. Да и вообще — слишком уж она инертная.

Принялся тогда Яваха о своих похождениях рассказывать, чем интерес всеобщий к себе привлёк. Всё царское семейство вокруг него расселось: и царь Далевлад, и царица, и Прияна, и все до единого их детки остатние. Даже старший сын Далеви́д, юноша ещё молодой, пылкий, тож туда заявился и к прочим присоединился. С неослабным вниманием они Явана слушать стали, по ходу повествования охая, ахая, дыхание затаивая и переживая… А Яванище вскоре в раж вошёл — понесло его прямо вай! Былые свои приключения он публике почтенной излагает, да складно же бает и всё в лицах изображает. И до того в речах он стал цветист — натурально артист нонешний, юморист! Он и про битвы возле моста, и про паука, и про льва, и про прочую нечисть — всё как есть рассказал-поведал. Конечно, малёхи приврал, не без этого — ну да то ж для связки сюжету. Короче, головы всем задурил, от тяжких мыслей поотвратил, и мозги им на свой лад намотал на мотовило.

А ведь это и надобно ему было!

Царь сгоряча тут Явану как врежет по плечу его каменному, а сам ржёт-смеётся, аж борода трясётся.

— Правильно! — орёт он громогласно. — Всё как есть чистейшая правда! Мне недавно о том поведал министр уведомления, так что никакого тут нет сомнения. Говорил, что некий чудо-богатырь за морем недавно пошурудил: львищу чудовищного угробил да разбойников извёл, кои чинили там произвол… Так, значит, это ты был! Ванюша дорогой!

И к Ванюхе в слезах и соплях полез целоваться.

Обнял он парня крепко-накрепко и убеждённейшим тоном сказал:

— Не иначе как тебя сам Ра сюда послал — и как же вовремя! Да ещё с белого света!

И царица повеселела заметно: приосанилась, разрумянилась, в глазищах огромных огонёчки у неё позажигались. Уже не такая стала, как была-то, квохлая рохля да кроткая. Красивая, подумал Ваня, тётка!

А тут вскорости и ночь наступила, а там и новый день занялся, да быстро этак в хлопотах пробежал. Вот и час назначенный приближается… К полуночи, по велению Чёрного злого Царя, надлежит царевну Прияну к Жертвенной горе отвесть и, привязав её к столбу каменному, на произвол судьбы оставить.

Только Яван рисковать девушкой не стал, а вот чего, озорун, удумал: попросил платье ему женское пошить, да вдобавок парик подобрать покрасивше. Часика за два до полуночи облачается он в девичий наряд, берёт свою верную палицу и на гору жуткую отправляется. Ну, с ним ещё слуг парочка… А как пришли они куда надо, то приказал Яван к столбу себя привязать этак слабенько, а палицу перед тем в расщелине невдалеке он спрятал.

И остался на горище один. Слуги-то поспешно оттуда ушли, лишь бы от греха подальше, а Ваня время стал коротать.

Вот проходит таким образом час, потом ещё с полчаса. Яван у столба стоит, ждёт нетерпеливо. А время-то быстро этак летит. От безделья Ваня окрестности здешние обозревал и, прямо сказать, не дюже ему в местах тутошних нравилось. Как-то всё было пустовато. Море бордово-винное уже приелось весьма, оторопь даже вызывало — ну как кровища венозная чисто! А растительность везде небогатая: деревьев мало, всё больше кусты сухие с колючками да жидкая трава… Скучно всё это было наблюдать, тошно, неинтересно… А главное, солнышка на небе нету! Не повезло со светилом здешнему свету. Ванька ведь без солнца красного совсем измаялся. Ну что это вообще за небо такое — хмарь одна мрачная, и ни одной тебе завалящей звезды. Тьфу ты!

И тут вдруг слышит он — затрепетал в стороне моря воздух! Видно, летел там кто-то огромный и тяжёлый. Глянул Ваня в ту сторонушку — мама ро́дная! — оттуль птица, не птица, а нечто крылатое приближается; несколько раз крылищами махнуло, и вот уже оно тут, подлетело да снизилось. Издаля́, очевидно, жертву свою увидело, потому что заклекотало оно премерзко, а подлетев к горе, фиолетовыми крылами махнуло, — ажно ветром на Ваньку пахнуло — да на землю-то прыг! Крылья свои нетопырьи за спиною сложило и на человека у столба оком зыркнуло.

Посмотрел на юду вблизи Ванюха — вот так чудище, думает! С виду действительно грифина адский красавцем писаным не казался. Гадким он был и ужасным и, без сомнения, страшно опасным. Тулово у него было крупное, не менее чем с бычье, ну и прочее таково, значит, обличье: сам чернющий, как каменный уголь, а глаза ярким огнём горят, да лапы красным светом отливают, и вдобавок в хвостовом оперении одно перо белое сверкает. Морда же у чудища чем-то на человечью смахивала, только была его личина отвратная, кривая и очень злая. Встопорщил крылатый зверь железные свои перья, головищу приподнял и дико захохотал, а потом оглядел он жертву привязанную взором жадным, и видимо доволен ею остался, потому как огни в его глазницах аж засверкали.

Отверз затем клюв острый незваный гость и воскликнул радостно трескучим голосом:

— Ох и знатно же я здесь потешуся! Хо-хо-хо! Цельный месяц я не ел, всё держался да терпел, а ужо эту ноченьку попирую я да попотчуюсь! Слышишь ли ты меня, девонька сладкая?

Тут Ванюха забился, задёргался в своих путах и голоском тонким запричитал да зажалился, к хищнику лютому обращаючись:

— Ой, да ты не ешь, не клюй меня, чудо-юдушка! Пожалей, пощади меня ради Боженьки — ведь я же молода ещё, молодёшенька!

А грифина бессовестный от нетерпения бесовского аж задрожал, едва из уст жертвы зов о пощаде услыхал. У него с клюва слюна даже алчная закапала, на поверхность скалы утекая — превонючая зело такая.

Подвалил он к жертве своей вразвалку и вновь закрекотал гнусаво:

— А и буду я тебя клевать-поклёвывать, вкусной кровушкой твоей упиваючись! Я ведь, девонька гладкая, как раз молоденьких и люблю, и нежным твоим мясцом себе пузейко набью!

Яван тогда ещё тоньшим голоском к злыдню обратился, сколько мог жалобно расхныкался он и развопился:

— Ой, да всё ж не ешь, не клюй меня, чудушка-юдушка! Откуплюся я от тебя великим откупом! Всё что ни есть у нас злата-серебра — всё мой батюшка за меня отдаст, ради жизни моей не зажадится!

А жестокий сей гадище пуще прежнего ухохатывается — даже слёзы крокодильи по гнусной роже у него скатываются.

— Ой, уморила, ну и уморила ты меня, девка! — заверещал он весело. — Да на кой ляд мне твоё злато да серебро, если у меня у самого его куры не клюют! А зато я сейчас, красавица, тебя поклюю-то! Ох-хо-хо! Или ты, девица-лапа, не рада, что ты сама есть моя награда?

Ванька тут едва в истерике не забился и до того отчаянно в путах своих заколотился, что чуть было до времени верви не порвал.

И самым растонюсеньким голосочком запричитал, даже «петуха» в запале дал:

— Ой, да сжалься надо мною, грифушка пекельный! Не терзай ты тела моего белого! И не пей моей кровушки! Ибо сильно я боли боюся — визгом-криком я вся изойдуся! А услышат тот крик тата с матушкой, и умрут они от горя-кручинушки! Ты меня пожалей и лучше сразу убей!

Но проклятый стервоорёл и на эту просьбу не снизошёл. Наоборот — ещё большего увеселения придали ему жертвы моления.

— Ишь чего захотела! — закаркал он, посуровев. — Э, нет, девчурочка-дурочка, шалишь — уж я тебя съем не сразу — и не надейся! А ты не стесняйся — кричи себе на здоровье! Сколь есть моченьки можешь визжать-то, ведь я это ужас как уважаю! И знай наперёд — я от тебя маленькими кусочками мясико буду отщипывать: сначала с ручек, потом с ножек, потом глазки твои выклюю, а под конец тебя распотрошу и нутром твоим вкус потешу! Ух-ху-ху!

Тут уж Ваня не стерпел более сего измывания, и покуда тварь эта в очередной раз ухохатывалась, зажмурившись злорадно, он верёвки-то мигом порвал, палицу из ямки выхватил да, подскочивши, так шандарахнул по башке мерзкую пичугу, что у той искры из глаз сыпанули.

— А может подавишься, пугало ты огородное, ни на что не годное?!!! — вскричал Яван громовым голосом. — Не по клюву тебе кус, живодёр толстопузый!

Страшным криком закричал чудовищный гриф. Ну не ожидал он никак, что на месте девицы малосильной богатырь появится агрессивный. И пока упырь наглый, в шоке находясь явном, вопил да в себя приходил, Ванька ему палицей перья все погнул да крылья поперебил.

Только вскоре, на удивление быстро, чернец сей углистый силы для битвы с Ванею всё ж отыскал; рассвирепел он и богатыря крылами ударил, с ног его сшибил, и ещё клювищем вослед добавил, норовя убить. Дюже хотел урод смелого воя одним ударом прикончить, только вот получилось это у него не очень. Что особенного Явану-то сделается? На нём же броня была небесная, не широкая, не тесная, а такая как надо. Хоть и бит, а не убит был Говяда.

Вот подхватывается он на ноги проворно, и пошла тут у них драка упорная. Грифина ведь тоже бронёю волшебною оказался покрыт, мало ему вреда Ванюха причинил. И того больше: чуть времени минуло, а вражина неведомым образом повреждения починил. На равных с Яваном схватился! И всю-то ноченьку долгую не на жизнь, а на смерть они там бились, из сил изрядно повыбились, а ни один отступать не хочет — сражаются из последней мочи.

И кто бы там знал, чем бы у них эта кутерьма закончилась, только вышло вот как. Ванька, не будь дурак, от очередного крылатого удара уклонился, колобом по земле прокатился, за хвост тварь схватил в пылу схватки да и вырвал белое перо ко всем чертям. И только перо сломанное в Ваниной длани затрещало, как завыл вдруг садюга крылатый, заверещал и… прямо на глазах уменьшаться стал… Будто шар он там сдулся да съёжился и в комочек малый скукожился, а затем на месте закружился — вжик! — и в ворону растрёпанную превратился.

Яваха сию метаморфозу раскрыв рот лицезреет и очам своим не верит, а ворона — фур-р! — на воздух встрепенулась, закаркав придушенно, в темень ночи метнулась — да и сгинула.

Так бесславно нечистая сила поле боя покинула.

А перо белое в руках Ваниных вдруг засияло, волнами света радужного заиграло да ярким лучом в небесную даль и ушло — туда, куда ему было надо, изошло.

«Вот оно что! — подумал Яван поражённо. — Не иначе как это частичка света белого была, чёртом украденная. Выходит без света ворованного они этакими драными воронами оказываются. Ну и дела…»

И хоть жалко было Ване, что чёрт крылатый от него удрал, но всё же вернулся он домой победителем, младой царевны избавителем. А как иначе? Иначе нельзя!

Ну, тут триумф в государстве в честь грифоборца Явана, само собой, был объявлен. Неделю в городе пир прям горой, а на том пиру наш витязь, вестимо, герой. Опять, как и в Самаровом городке, его все чествуют: слава бояру, кричат — ура, виват!.. Ванька уж и сам-то не рад — изрядно это хмельное дело ему надоело. Порывается он оттуда далее идти, — а куда идти-то? Во-о! Как в то пекло попасть, никто и не знает. Вот Ванёк себе и гуляет…

А когда всё ж окончился этот радостный пир, то царь Далевлад тогда опохмелился и лучших своих ясновидящих к себе пригласил. Те и так и эдак попыталися чего-нибудь на сей счёт разведать, но точного ответа никто не́ дал — ни один колдун про вход в пекло не ведал ни шиша. Обмишурилась вся эта компания, облажалась, сошлись лишь они во мнении, что пекло — это, значит, внизу где-то место…

Да-а, думает Яваха — лихо черти свою цитадель охраняют, их нахрапом-то не возьмёшь, затаились, ядрёна вошь!

Вот месяц, другой протекает. Далевлад по-всякому Яваху развлекает. Уже, кажись, все свои чудеса ему показал, а тому не шибко и радостно. Заскучал даже парень, говорит: солнце увидеть ему дюже хочется, и чёрного хлеба с настоящим молоком страсть как охота. Да только где ж всё это взять — тут ведь не родимые места, и царская сокровищница насчёт сих богатств пуста.

И вот однажды сидят они всем семейством вечером во дворце, время за картишками коротают да от дневных дел отдыхают.

Царь между делом и спрашивает Явана:

— А хочешь, Ваня, чудесный прибор-дальновизор поглядеть? Во штука-то! Ей-ей! С его помощью я провинциями управляю и сведения от наместников получаю. Изволь, покажу…

Отчего ж не хотеть-то? Яван с радостью… Встали они да пошли сразу. Приходят вскоре в особую комнату, а там-то пусто эдак, никакой мебели нету. Далевлад тут в сторону отвернулся и тайное слово шепнул, кое не усёк и чуткий Яванов слух: только шу-шу-шу, и всё… Ваня едва моргнуть-то сподобился, смотрит — ё-моё! — половина комнаты точно пропала, а на её месте появилась комната другая. И видит Яван, что в той комнате некий сановник за столом сидит и в книгу глядит. Как заприметил он царя, так тотчас на ножки подскочил и доклад бойким голосом застрочил.

Царь недолго его послушал и головою кивнул — мол, хорош болтать! — да Явана пытает опять:

— Ну что, удивлён?

Тот конечно царю не отказывает, — неподдельный интерес к этому диву выказывает, а царь довольным таким сделался, рад стал, что гостя потешил.

— А-а! — рукою он машет. — Это, Ванюша, видимость одна! Ненастоящее изображение… Да вот смотри!

Подходит он к сановнику, столбом застывшему, ехидно улыбается и… руку сквозь него, словно сквозь место пустое, протыкает. А сановник, как ни в чём не бывало, стоит и на царское величество вовсю глядит.

— Да как же это, царь-батюшка?! — не удержавшись, Яван восклицает.

— Всего лишь образ такой, Яванушка, — отвечает царь важно, — иллюзия, чудесная навь. Ну, это долго будет объяснять… Сам-то оригинал за тридевять земель отсель находится, у чёрта на куличках, а ощущение такое, что он здесь присутствует лично.

Яван тут и призадумался.

А как стали они назад возвертаться, он Далевлада вопросом и ошарашил:

— Слушай, — говорит, — царь-государь, а не можешь ли ты и с Чёрным Царём эдак связаться?

А тот вдруг как перепугался, как руками на Ваню размахался…

— Что ты, что ты! — завопил истерично. — Лишь он сам вызывать меня может — лично! — а мне сиё невозможно, и думать об этом не можно!

Видит Ванька — темнит чего-то царёк, не договаривает. Попытался он тогда выведать у величества кой-чего, да только тот упёрся и на расспросы не повёлся. Рот, короче, на замок, а ключ — в огород. Вот же урод!

Ладно. Проходит времечко ещё какое-то. Прижился в городе Яван, перезнакомился с массой народа. Парень-то не гордый, открытый, бравый; вот он везде и шляется, о том да о сём с людьми калякает, балагурит, игры молодецкие и веселухи устраивает, да девкам молодым головы дурит. Баклуши, короче, бьёт… Все прям влюбились в него. А Приянка, та уж точно — по уши!

Да только Ваня при ней дышит ровно. Царь Далевлад напрямую ему жениться предлагал: бери, говорит, мою Прияну, я тебе не то что дочь — царство всё передам! А Яван поблагодарил, конечно, царя за оказанную ему честь, но — нет, отказывается. «Я, — смеётся, — не царского звания человек: я только коров могу пасти, а не людей».

А тут вскоре и пир дают, уж и не важно по какой причине. Пир и пир… У этих царей видать поздоровее развлечений и нету, прямо перебор с пирами да гулянками — тешат вишь себя пьянками… А наш богатырь кой-чего и позамыслил. Как веселье разгорелося не на шутку, так он к Далевладу подступил да его и подпоил. Рассказывает царяке-гуляке хохмы всякие да байки, а сам медку ему в бокал подливает. Яваха-то хмельного не пьёт — он и так веселиться могёт, а зато величество назюзюкался сверх всякой меры да и пошёл себе куролесить. Дюже вишь стало повелителю весело: понёс он всякую околесицу, кубков да бокалов с дюжину поразбил, пёрышки пораспустил, ту даму за зад ущипнул, эту — ну удержу гуляке нету!

А Яван возьми и сказани ему в этом азарте:

— А слабо тебе, великий царь, с Чёрняком по душам покалякть и на место его поставить, а то он совсем уже оборзел: нахрапом наезжает да грифов наглых к нам подсылает! Больно много себе позволяет…»

— Это кому — мне слабо?! — вскричал Далевлад раскураженно и с места тут же подхватывается. — Да я ему! У-у-у!.. А ну, Ванюха, пошли. Давай-ка меня держи. Ух, у меня не заржавеет! Я ему, упырю чёрному, покажу — всё как есть ему выложу!

И обняв за шею Явана, на ухо ему горячо зашептал:

— Есть у меня слово тайное для связи с энтим гадом — хоть с постели его, ирода, подыму! Хе! У-у!

А сам Ванька́ за шкуру куда-то тянет.

Скоро пришли они, обнявшись, в тот самый залец, в котором царь давеча дальновизор Ване показывал. Царь-то с виду чисто ярой: корона скособочена, бородища всклокочена, глазёнки полыхают, а ручонки туда-сюда махают… От Явана он ладошкой отгородился, пьяным взором вперёд воззрился и чего-то неразборчиво пробормотал. И только он шепелявить перестал, как вдруг — дум-м-м! — вибрация мощная в воздухе пошла, а потом откуда-то музыка на низких тонах заиграла, — зловещая зело такая.

И появилась у них перед глазами под аккомпанемент музыки этой грозной зала огромная — не иначе как палата тронная! Яваха с превеликим вниманием на открывшуюся панораму глядит, удивляется и ничего не упустить старается, а сам пьяного царя за шкварник поддерживает, ибо тот на ногах уже едва стоит и упасть норовит.

А зрелище впереди открылося — действительно глаз не отвести! Всё в той зале было какое-то завораживающее да страх навевающее: цвета и краски мрачные, на Ванин взгляд неудачные; кругом колонны огромные громоздятся, и изнутри они рубиновым светом струятся, а на потолках и стенах — барельефы выпуклые и переливы картин, с виду живых, а на тех картинах драконы крылатые да змеи зубатые мастерски изображены, и в придачу к ним неких людей намалёваны лики, испускавшие из очей багровые блики… А пол сплошь плитами самосветящимися оказался покрыт, точно из каменьев драгоценных был он выложен, — так весь он и сверкал да лучиками блескучими поигрывал… Обстановочка, в общем, была ещё та — мрачная и смачная красота! В глубине же палаты сей огромной впечатляющих размеров стоял трон, словно из углей потухающих сложенный. Пока Яван его созерцал, он светом пламенеющим весь мерцал. Пуст-пустёхонек. И ни единой души кругом не наблюдалось.

«Куда они все там пропали? — подумал, недоумевая, Яван. — Может, напутал спьяну Далевлад, и мы не туда попали?»

И вдруг, не сказать что нежданно, но способом весьма странным, — появляется на троне том громадном ужасающий великан!

Он не сразу весь, а как-то постепенно там проявился, будто из воздуха уплотнился. Натурально собою гигант, сажени в две высотою без малого. Лицо у него было длинное, чуть ли не лошадиное, властное дико, словно из камня вырубленное — ну ни одна чёрточка не ворохнулась на нём даже. Как у памятника… А на лице ни усов не было, ни бороды — видно, бритый. И выражение такое угрюмое застыло, даже чванливое; гордее рожи и представить было невозможно. Власа же у него были прямые, чёрные, как вороново крыло отливающие и до самых плеч ниспадающие. А глаза закрыты. Точно спит…

Одёжа на великане, правда, смешная была немножко, и впрямь на ночную рубашку чем-то похожая: белоснежный балахон, контрастирующий со смуглой кожей; в придачу и колпак белый на голове у чёрта этого был надет, так что никаких рогов во лбу заметно не было, зато перстни драгоценные на перстах его так и сияли, а руки, сильные, холёные такие, на подлокотниках спокойно лежали.

Замер Яван непроизвольно, на Чёрного Царя глядит, а Далевлад чего-то под нос себе бубнит, ногами переступает, качается и за Яванову шкуру хватается…

И тут вдруг веки у владыки ада начали подниматься, — медленно так, плавно, а Яваха как завороженный за этим наблюдал. Всё шире и шире очи, темнее ночи, раскрывалися, и вот — раскрыл Чёрный Царь глаза и на стоящих перед ним людей глянул. Яван чуть назад даже не отпрянул, потому что немигающий страшный взгляд ощутимо весьма обжигал.

Сама власть, непреклонная и беспощадная, из глаз подземного владыки излучалась и искрами неземного гнева наполнялась.

— Как смел ты вызвать меня, жалкий царёк?! — низким, грозным и страшным в своём спокойствии голосом спросил Чёрный Царь.

Бедного Далевлада от сих слов чуть не хватил кондратий. Вмиг-то он протрезвел, по́том холодным облился, с головы до ног заколотился и наверное упал бы, если бы Яваха за шкирку его не поддержал. А язык у него уж точно отнялся, потому что кроме мычания, ни на какие звуки он способен не оказался.

— Я могу тебя в порошок стереть, а душонку твою ничтожную в великое мучилище ввергнуть! — повысил голос адский царь, да так, что стёкла в окнах задребезжали. Помолчал он недолго, ещё пущим гневом наливаясь, а потом как рявкнет: — Отвечать!!!

Не привык наш богатырь к такому крику. Порешил он в свару эту встрять, чтобы инициативу в руки свои взять. И пока Далевладка икал да ртом воздух хватал, Ваня не смутился и к пекельному царю обратился.

— Поравита тебе, твоё величество! — гаркнул он голосом молодецким. — Уж ты меня извини и сурово не кори, а это я настоял, чтобы наш царь твою милость вызвал. Страсть какая охота с тобою повидаться была. А посему позволь представиться: Яван я, Говяда! Иду в пекло с белого света, несу тебе от тамошнего люда привет!

Тут Яваха рассмеялся и картинно царю адовому поклонился, добавив затем с оптимизмом:

— Я ещё немного тут побуду и непременно к тебе в гости прибуду. Наяву тебя и повидаю. Уж извини, твоё державие, коль опоздаю!

Быстро восстал владыка ада с трона громадного, во весь свой величественный рост он выпрямился и, сверкнув чёрными очами, загремел громогласно:

— Да кто ты такой, чтобы шутить здесь со мною, ничтожный червяк?! Ты даже понять не в силах умишком своим ограниченным, что тебя за дерзость твою ждёт! Жалкая и глупая мошка!

А Яван в ответ усмехается. Не пугается он и не теряется. Даже стал от хамства царского более радым.

— Звать меня, — говорит, — Яваном Говядой, и грозить, величество, мне не надо. Я может и мошка, как ты баешь, да такая, что больно кусает, и ничего от неё не спасает! Сынки твои Грубовор с Хитроволом мне вон тоже грозили, да голов своих не сносили. И посланец твой, грифок, получил от меня урок. Может статься, я и в пекло в скором времени проберусь и до тебя, владыка ты охрененный, доберусь! Ага!

Тишина вокруг повисла чисто гробовая. А потом вдруг — грох! — Далевладка перепуганный в обморок греманулся: выпустил его Ванята невзначай.

Медленно-медленно сел на место Чёрный Царь, подлокотники ручищами сжал, так что костяшки пальцев аж побелели, и в Явана страшный взгляд вперил.

— Так это ты, жалкий человечишка, в моих владениях воду мутишь и порядки свои в них городишь? — совершенно внешне спокойно, ледяным и суровым тоном процедил он. — Добро-о…

После чего добавил гордо, усмехнувшись криво узкогубым ртом:

— Ну да недолго ты, дерзкий наглец, из бунтарских щелей выползец, торжествовать будешь! Уж я об этом позабочусь…

И Чёрный Царь взгляд свой стеклянный отвёл от Явана.

— А теперь — слушать мой приказ! — грознее некуда он прорявкал. — Встать, ничтожный царёк!!!

Лежавший мешком Далевлад, словно лунатик, на ноги поднялся и, качаясь, на владыку ада уставился. Волосы с бородищею у него дыбом встали, а глаза, казалось, распахнулись шире некуда, и не мигали.

— Завтра в полночь, — чеканным голосом изрёк главный чёрт, — выставишь на Жертвенной горе сына своего старшего Далевидку! Кровью и муками сына вину свою искупишь — часть лишь вины! Исполнишь — быть тебе тут царём! Пока… А коли нет — пеняй на себя!

И закончил презрительно:

— До свидания!.. хм!.. царь!

Всё видение после этого начало меркнуть, растворяться и блекнуть: потушились огни рубиновые трона и громадных колонн, и сами они стали прозрачными, словно призрачными. Вскоре всё это наваждение полностью исчезло, лишь какой-то миг ещё горели в дымке иллюзии пылающие очи ужасного великана, но вот и они пропали без следа, и пред глазами Явана появилась прежняя убогая комната. И едва потрясённый донельзя Далевлад пришёл немного в себя, как в изнеможении на пол он опустился и, всхлипывая и трясясь, к Явахе оборотился.

— Что ты наделал, лихая твоя голова! — накинулся он на витязя не шутя. — Да знаешь ли ты, что… что… эх, пропали мы все теперя! Сынок мой Далевидушка пропал! И душенька моя грешная в придачу!

А сам руками себя за лохмы ухватил и по-бабьи заголосил.

Только Ванюха присутствия духа не терял и как мог сокрушённого царя утешал.

— Не боись, царь-батюшка, не пужайся! — обнадёживал он его с жаром. — Раньше смерти не помирай, а барахтаться продолжай… Всё как надо у нас получилося, и ничего страшного пока не случилося!

— Эх, Яван-Яван! — с упрёком воскликнул царь. — Ещё как случилось-то! Ещё как!.. Мы же с тобою гнев Чёрного Царя вызвали! Это что, по твоему — пустяк? Э-э-э! Ветреный ты дуроплёт. А ну как он отряд карательный сюда пошлёт, и своих чудищ на нас нашлёт — что тогда, а?!

— Ну и что тогда?

— А то, что нельзя нам от их рук погибать-то! Вот в чём дело-то, Ваня… Случись такая беда, то души наши на долгий срок в пекельное мучилище попадают и силой своей аккумулированной упырей этих питают. Так-то вот!

Но Яван царя особо не слушает — знай своё гнёт…

— Ты, царь-государь, малость охолони и непорабыле́мы сии в голову не бери! — ему он говорит. — С чертями тягаться, чтобы за нас поквитаться — это дело моё. Я ведь того и хотел, чтобы хоть одного чёрта сюда заманить получилось — так оно и случилось. Всё, батя, идёт путём — мы им нос-то ещё утрём!

Да живо царька в охапку берёт и к гостям его обратно ведёт. И словечка даже сказать ему не даёт. Приведя же правителя в залу, царице Милояне его особу препоручает, дабы она царя от мыслей зудящих отвлекла и в веселье общее увлекла.

Только какое ныне веселье! Видя, что государь явно не в себе, в угрюмости пребывает и ликовать более не желает, гости понемногу дай бог ноги по дороге — все до единого и ушли. Рассказал Далевлад супружнице своей и старшему наследнику о нависшей над ними беде невозможной, после чего царица, как водится, чуть в обморок не грохнулась, за сердце рукою хвать, и ну орать да стонать. А зато Далевид, парень хоть и молодой, а пылкий да горячий, нисколько вроде не убоялся; сильно он взволновался, щёки с ушами у него запылали, а в глазах чёртики заиграли. «Никого я не боюсь! — твёрдо он заявляет. — Хочу с силою нечистою биться да сражаться!»

Яван же Далевидку отважного слушает да улыбается, потому как царевичев настрой боевой ему нравится.

— Рад слышать от тебя, Далька, — восклицает он, — таковые речи хоробрые! И отговаривать тебя от борьбы я нынче не стану, ибо нужон ты мне будешь для одного плану. Дело это трудное и, врать не буду, опасное, ну да и мы ведь не лыком чай связаны — такое покажем чертячьим посланникам, что соваться им сюда будет не повадно!

Далевид от оказанного ему доверия довольным стал, молодой пострел, а папаня его, то услышавши, лицом аж посерел.

Ну а Ванька языком чесать продолжал и вслух вот о чём рассуждал:

— Я так полагаю, что сам Черняк сюда не сунется, побоится. Готов об заклад о том биться. Так что, смекаю я, пришлёт сюда грозный царь кого-то из холуёв своих верных, а тот, про меня проведав, поостережётся наобум-то переть и пока не убедится, что на горе и в самом деле царевич стоит привязанный, точно не покажется. Нам его, Далюша, обмануть как-то нужно, поэтому действовать будем дружно и адские требования соблюдём… наружно.

Ещё некоторое время поуговаривал Ваня царя, и как тот ни упирался, пришлось ему всё ж пойти на попятный — уломал-таки его Яван. Да и как величеству слабосильному было с Ванькою не согласиться, когда эта вот наглая рожа — единственная, можно сказать, была его надёжа. Без него-то дело труба — прямо хоть сейчас в пекло сигай!

Ага, ладно. Договорились герои в урочном часу Дальку на горе Жертвенной к столбу привязать и там его оставить, а Яваха неподалёку в кустах должон был сховаться, и ухо востро надобно было ему держать. Дело ведь это рискованное, филигранное: чуть что не так, обмишуришься, не устрожишь — Далькину жизнь и положишь.

Ну, вот и время назначенное на подходе. Идут они вдвоём к горе той. Яванка царевича верёвкой к столбу привязал, а сам чуть пониже спустился и в зарослях укрылся. Ждут себе, пождут… Далевид у столба замшелого привязанный стоит, а Ванюха в кусточках замаскированный на стрёме сидит, бдит.

Тут и полночь уже близится. Тишина вокруг прямо зловещая стоит, лишь море едва слышно волнами сонными плещет, да вдруг сыч вдалеке заухал жутко.

И в этот самый миг — плюкш! — с воды звук какой-то посторонний послышался. Смотрит Яван — появляется из морской пучины глаз. Да что там глаз — глазище, буркалище, как бы посаженный на длинной тонкой палке. А вслед за первым буркалом и второй такой же… Притих Яваха, замер, насколько было возможно, даже дыхание затаил, а Далька слегонца испугался и у столба своего весь сжался. Ну а глазищи странные поозиралися с минуту где-то и туда-сюда поповорачивались: очевидно, убеждались, нет ли где подвоха или обмана, в виде само собою Явана. А потом только — ш-ш-ш! — с шумом немалым на бережок пологий чудище подводное выползло, да какое же невиданное!

Пригляделся получше Яван; хм, думает — на краба невероятного сильно гад смахивает. А какой страшенющий же! Величиною с большую копну: о шести ногах членистых да двух клешанинах увесистых. На концах ножищ у него крючья были загнутые, а клешни были словно серпы громадные. Сам-то краб чёрен оказался, точно мокрый камень, а одна клешанина белая у него была и в полумраке светящаяся. «Ага! — обрадовался Яван, в засаде своей сидючи. — То, что клешня белая, это к лучшему — ужо я тебя, дорогуша, прищучу!»

А чудовище постояло-постояло, покуда с него вода стекала, да к горе, вращая глазами, потопало. Заковыляло по песку да по гальке, ногами — шур-шур-шур — шуршит и на жертву привязанную жадно глядит. И вроде как похохатывать начало.

Вот оно к горе той приблизилось, по склону быстро вскарабкалось, возле жертвы уселось и противным голосом заскрипело:

— Ух, какой молоденький, какой сочненький человечечек! Хо-хо! А душоночка какая созревшая! Ха-ха! А тельце какое нежное! Хе-хе! Я два месяца не ел, всё постился да терпел — знатно же я сейчас попотчуюсь! Ох-хо-хо!

Далевид, хоть и был он парнем непугливым, а и то от страха весь застыл, монстыря́ этого вблизи видя; побледнел он, словно мел, и ни словечка вымолвить стал не в силах. Ещё бы — эдакое страшило к нему подступило! Далька перед этим уродом, словно цыплёночек перед коршуном!

Ну а чудище ещё ближе к нему придвинулось, воздух с шумом в себя потянуло и далее загнусавило:

— Ой, как пахнет-то! Ты, людяшок, должно быть вкуснющий — ну объядение прямо! Хо-хо-хо!.. Только ты, козявчишка, не радуйся — я тута снедать тобой не стану. Мало ли чё! Я тебя с собою возьму, ага. Яд в твоё тело впрысну, и ты околодеешь, дабы сподручнее было тушку твою волочь. Ох-хо-хо-хо!

И опять, значит, от наглого хохота аж заходил весь ходуном. А потом на лапах приподнялся и клешанину белую к своей жертве начал протягивать.

«Ну, теперя самая пора!» — решил мгновенно Яван. И на горку-то скок-поскок — и он уже тама, возле этого хама! Да, не долго смекая, ка-ак долбанёт палицей по протянутой клешне! Так и переломил её на хрен!.. Видать, от души Ванюша приложился, достал уже чёртов краб его своей наглостью — насилу Ваня до дела дотерпел, пока в засаде сидел. А потом за другую клешню Ванюха чудовище ухватил и ну держать его что было сил.

Что тут началося! О-о! Крабище схваченный с перепугу заверещал отчаянно, лапищами засучил по камню… Судорогой дикой потом его скорёжило… Видать, крепенько Яваново явление его огорошило. Ну а Ванька держит гада крепко, не отпускает… Подёргался тот в богатырских руках, побился и вдруг… слабеть начал заметно и в размерах уменьшаться принялся: эдак весь сморщился, съёжился, скукожился, а затем только чуфф — в ма-а-ленького такого крабика превратился. А из отломленной белой клешни ослепительно огненный шарик медленно выплыл. Яваха ладошку лодочкой сделал, под шарик её подвёл, а тот в ладонь-то и опустился, словно приглашение его принимая.

— Погоди, кусочек белого света, не улетай! — попросил его Яванушка, улыбаясь. — Ты, брат, мне ещё пригодишься…

А сам быстро наклонился, краба, удрать было намеревавшегося, за панцирь поймал, как следует его тряханул, потом размахнулся, да как шмякнет паразита мелкого об скалу!

И ногою сверху его придавил.

— А ну, клещ проклятый, говори: где вход в твоё упырье царство лежит? Ну-у!!! — вскричал Яван, серчая.

И ступнёю на поганца как надавит — только хруст зловещий пошёл.

— Погоди, богатырь, не убивай! — заверещал пискляво крабик. — Я всё скажу! Столкуемся — только не убивай!

— Разболтался ещё здеся! — негодует ещё пуще Яван. — Говори живо, гад!

И ещё сильнее его давит.

— Вход в пекло на острове находится, — затараторил, торопясь, краб. — Чёрным у вас он зовётся. Там есть гора, а на горе — вход в пещеру имеется. Через эту-то пещеру и можно в преисподнюю попасть… Я всё сказал! Пощади меня, Коровий сын, отпусти — я больше не бу-у-ду!

— А это не я решать буду! — отвечает твёрдым голосом Яван. — Пускай белый свет твою участь решает, коего частицу ты украл и в плену держал!

Поднимает он краба копошащегося за клешню его оставшуюся да и подносит гадика к шарику сверкающему. И едва только краб до белого огня дотронулся, как моментально и вспыхнул весь, точно факел. И принялся чёрт гадский гореть да пылать жарким пламенем — только чад от него пошёл. Тут он и конец свой нашёл — сгорел подчистую. Даже пепла от негодяя не осталося. А шарик сверкнул преярко и стремительно вверх вознёсся, где и исчез — стало быть воскрес-возогнился и из этих мест испарился.

Яван тогда царевича бледного от столба отвязывает, поздравляет его искренне с окончанием испытания, а тот рад был невероятно, что хоть испугался, а врагу не поддался, да ещё и в живых остался.

Кинулся он Ванюхе на шею и что было силы его стиснул.

— Ну, — вопит, — Яван, ты и богатырь — этакого раскаряку шутя победил!

А как маленько спасённая жертва угомонилась, то Явахе Далевид и говорит:

— Я, Вань, островок этот Чёрный знаю. Его все моряки стороною обходить стараются, потому как несчастливым он середь них почитается. Уж почему, и не ведаю. Гиблое дюже место. Недалече находится отсель, так что быстро туда доплывём.

И возвращаются они с победой домой!

Ну, тут конечно радость всеобщая, сумасшедшее ликование, всё такое… На Явана, как на полубога какого все уже глядят и в его обществе непременно побывать хотят. Торжества грандиозные готовят — что-то вроде триумфа обалденного.

А Ваня царю говорит: нет! Хватит, мол, бражничать да пировать, пора мне и честь знать. Кораблишко вот только мне б какой-никакой — до Чёрного острова сбегать на нём. Дюже, мол, хочется!

Царь же Далевлад, хоть и было у него попировать желание пребольшое, а всё ж к герою отнёсся со всею душою. «Что только ни пожелаешь, — орёт, — всё для тебя сделаем!» Тут же вскорости по царскому приказу и кораблик был готовый — стоит-поджидает уже у пристани. Ванюха и заторопился — поднадоело ему здесь уже до чёртиков, ага.

Быстро собрался Яван. Припасов в дорогу ему надавали — целую торбу. Весь почитай город его провожать высыпал, и семейство царское тоже пришло само собою. Царь Далевлад во главе провожающих невесёлый бредёт, царица Милояна губу кусает, глаза на мокром месте, а Приянка Явану на шею кинулась без всякой лести и разрыдалась навзрыд. Трудно она расставалась со своим спасителем, потому что влюбилась в него крепко.

Один лишь царевич Далевид бодр шёл да весел. «Тебя до острова, — говорит, — Вань, провожу и до конца тебе послужу».

Приобнял царь напоследок Явана, почеломкался с ним трижды по обычаю православному да и тоже всплакнул-то малость.

— Я, — всхлипывает, — в жизни своей окаянной такого человека яркого, как ты, Яван Говяда, нигде вообще не встречал! Признаюсь — смутил ты меня очень: выходит, иначе, чем мы, люди жить-то могут. Э-эх, да ладно! Чего там… Ну, герой ты наш дорогой, сияр-бояр мой благородный — прощай, и царство наше непутёвое — не забывай! Да покажи этим чертям кузькину мать — пусть знают, что есть кому у нас за правду постоять!.. Э-эх, мой свет — увидимся мы ещё с тобою али нет — один лишь бог ведает!

— Ничего, царь Далевлад, — старика утешая, Яван восклицает, — не унывай! Коли живы с тобой будем, то ещё свидимся!

И на кораблик — прыг. В пояс людям собравшимся поклонился, рукою всем помахал и что-то ещё прокричал, да только в рёве толпы бурливой никто его уже не расслышал. Вот от пристани они отчалили, и по волнам морским багряным корабль вдаль себе побежал.