Сын Ра. Волшебный эпос

Владимир Радимиров

Богатырь Яван Говяда появляется на свет странным образом. Его мать – волшебная корова, съевшая чешую золотой рыбы, а отец – солнечный бог Ра (Род). Царь Правила посылает Явана и его братьев в потустороннее царство, чтобы выкрасть у тамошнего владыки дочку. Говяде доведётся испытать невероятные приключения, преодолеть различные соблазны и совершить великие подвиги, чтобы исполнить труднейшее задание и утвердить на Земле правду-матушку. Эпос создан по мотивам народных сказок и мифов.

Глава 10. Как коварство за зло своё расплатилося

Вот идёт Ваня, неслышно к лачуге подходит и слышит, что старик-то на всю округу храпит: нехило его, видать, разморило.

«Сладко тебе, подлому, — думает мстительно Ваня, — спится да почивается, никого-то твоя особа не боится да не опасается — а зря! — идёт к тебе расплата твоя!»

Решительно Яван дверь в хату распахивает, внутрь пригнувшись заходит и Ловеярку подлого там находит. А чего его не найти-то, когда в хибаре из всей обстановки только стул стоит, стол да деревянная кровать, на коей тёмный пастырь и изволил почивать. Спал он на овчине, в неё зарывшись, да попоною грязной с головой укрывшись, — отдыхал, стал быть, гад, от трудов неправедных… Да, видно, чутко он спал-то. Не успел Ваня и шагу там ступить, как дедок с постели скок, — и на ножках уже стоит. И посошину из угла — хвать! Уставился он на Явана недоумённо: глаза прямо из орбит у него исторглись, бешеными стали до невозможности, а из зрачков натурально лучики стрельнули огненные.

— Ах вот, значит, каков ты удалец! — вскричал он голосом рассерженным. — В человека обратно превратился — это ж надо! Да-а, недооценил я тебя, Яван Говяда…

И как начал гнуться в членах да ломаться, юрким змеем весь заизгибался, и ещё посохом закрутил, что аж свист пошёл.

— Ну да это ведь дело поправимое! — грозно дедок Ваньке орёт. — Я те, бычья башка, покажу, кто здесь всех круче! Я ить поражениев не знавал, и не таких как ты побивал. А ну-ка наружу давай марш, говяжий ты фарш!

Старичонка, очевидно, в себя пришёл, усмехаться да посмеиваться вновь принялся, а Яваха из хаты назад попятился, палицу поудобнее в руках перехватил да и говорит своему супротивнику:

— Слышь ты, пастух чёртов — ныне конец твоим вывертам пришёл! Сколь верёвочке не виться, а пора и концу появиться! Да возьми напоследок в толк: я тебе не телок, а сын Ра Яван Говяда, и дурить меня, нежить — не надо!

А старичонка без лишних слов как вдруг вертанётся и — свись! — Ване посохом своим по лбу!

Едва-едва успел Ванята палицей отбиться, да так, что по округе гром прокатился, и целый снопище искр из палицы выбился. Уклонился витязь в сторонку и сам по шарабану чертяке ударил — да не попал. Яро тогда Яваха оружием своим замахал, да и дедок был не прома́х — вовсю принялся охаживать Яваху.

И пошла тут у них потеха — любо-дорого со стороны посмотреть! — да не дай бог самому-то биться: ужо не миновать головы лишиться! Никогда ещё не доводилось Явану с таким умелым противником сражаться. Видать в чём-чём, а в искусстве воинском был Ловеярище искушён до крайности — мастаком драться он оказался.

Долго они там билися: всю-то ноченьку напропалую. Да к тому ещё и утро. И полдня вдобавок ещё… Окрест траву сплошь повытоптали, пылищу подняли и сами до чёртиков устали. По́том жарким обливаются, а бьются, не унимаются…

Уже разов с пять пропускал Яван посошиные удары. Добро, что вскользь они приходились, а то бы завал — боль-то была адская от дубины гадской… Зато старик для Ванькиной палицы неуязвимым оставался — ну никак тому достать стервеца не удавалося. Больно прыток был чёртов уж — даже Ваня тут был не дюж!

Не на шутку от этих обломов Ванёк разъярился и с удвоенной живостью на чёрта навалился: и так, и эдак его лупит да бьёт, а всё коту под хвост. Ваня и бегал, и прыгал, и ногами дрыгал, — чуть было даже не летал, — и по земельке споро катался… Всё мимо, всё рядом — ну не унять никак подлого гада!

А в это время старик поотбился и сам в атаку попёр буро, посошиной своей: швись, хрясь, хлесь, бум!.. И ой как худо Ванюхе пришлось бы, ежели бы он наконец не нашёлся. Всю-то свою остатнюю мощь собрал Яваха в одну точечку, и с такой скоростью молниеносною маханул чудо-палицей, что переломил-таки посох гадский на две палочки… Да только чёрт Ловеяр и тут присутствия духа не потерял. Швырнул он посошиные обломочки Ваньке в рожу, а пока тот уклонялся, за руку ярого воина ухватил, через себя его перекинул, на песочек низринул, и палицу из длани его вышибил. Сцепились они тогда драться-бороться без оружия и принялись недруг недруга бить не жалеючи. И руки и ноги в ход-то пошли; сшибилися супротивнички грудь в грудь — прямо на части друг дружку рвут!

Удивляется Ваня — глянь-поглянь: старик-то не слабее его ну ни капельки, а то и посильнее будет! Даром что с виду хилый да тощий, зато внутри — ну необоримой мощи! «Вот же чёртов хрыщ, колдун треклятый! — негодует в замешательсве некоем Ванька. — Насобачился драться-то, змей вертлявый — ну не ухватить!..»

И такая тут обида богатыря нашего взяла, такая горечь печальная на душу ему легла! Вспомнил он муки свои непомерные, принятые им от хохотливого изувера, вспомнил задание своё труднейшее, и белый свет, вспомнил красавицу-богатыршу, и погубленную подло мать, не утерпел, да за бороду Ловеяркину в сердцах — хвать! И цельный клочище с неё и выдрал.

И чует тут Ваня — что за дела! — упырёва-то хватка враз ослабла, куда как некрепче супротив прежнего стала. Ага! Навалился воодушевлённый богатырь на давшего слабину вражину, да на взрыхлённый песок его, поднатужившись, и свалил.

«Так вот, значит, в чём твоя сила! — Ванюху тут осенило. — Как же я раньше не догадался: власа седые и борода не просто ведь у него снега белее — то ж белый свет, вором заключённый и в волос им облечённый! А я бился с этим мошенником и пластался! Экий же я дурак!»

Уселся бычара Яван на своего врага поудобнее, телом своим тяжким его как следует подмял да почитай все волосищи с дедовой бородищи и головищи и повырвал. А и в самом-то деле — не за ножнями ж ему там бегать! Кто он в конце-то концов, — паликмахер что ли али брадобрей!

А Ловеярка, пока Ванька его драл да скубил, что было моченьки там вопил. Аж даже зашёлся весь, несердешный… Потом руку он высвободил, за головёнку общипанную схватился — а шевелюры-то и нету — дал Яван волю пленному свету. Вот он, освобождённый, сиянием взыграл, расцветился и в небеса устремился. А старикашка сразу слабым, немощным стал, под Явановой тяжестью и ворохнуться не может: пыхтит себе да кряхтит.

— Ну что, клещ плешивый?! — воскликнул грозно победитель и кулачину свою бронебойную над врагом вскинул. — Допрыгался, довоевался, гад?! Счас как дам!!!

— Яван, Яванушка! — затараторил скороговоркой Ловеяшка. — Заклинаю тебя, что хочешь у меня проси — только не бей, Ваня, не убивай! Помилосердствуй, богатырь, пощади-и!

Колдун тут перевёл дух, повыпучил выцветшие глазёнки и продолжал торжественным тоном:

— Да, великий ты, наивеличайший богатырь! Наимогучий! Необоримый! Бора́вый! Слава Явану! Ур-ра!

— Что-о?!! — вскинулся ничуть не польщённый Яван.

— Ой, прошу тебя, Яван — ты же не чёрт! — завопил Ловеярка, дёрнувшись. — Человек же ты! Ты, Ванюша — че-ло-ве-к!!!

Тут он аж всхлипнул и добавил жалостливо:

— Нельзя ведь нам, Вань, погибать-то! Лютое у нас посмертие — ох и лютое! О-у-у-у-у!

— Раньше думать было надо! — замахнулся опять Говяда. — А сейчас — получай!

— Ай-яй-яй! — взвился чёрт и угрём под Яваном заелозил. — Постой, не спеши — черепушку мне не кроши! Откуп тебе я дам — оружие против Чёрного Царя. Ага! Только им и можно Черняка одолеть, а силою — не-е! Силой нельзя! Ты думаешь, почему я под пятку его не подогнулся — так само, думаешь? Э, не-ет! Всё из-за оружия волшебного. Я его выменял у инопланетных чертей. Ей-ей! Дюже его братец опасается — у-у-у!

Яван тогда кулачище разжал, башку почесал, подумал малёхи и усмехнулся.

— Давай, — говорит, — своё оружие!

— Э, какой хитрый! — обрадованно захихикал старик. — Так не пойдёт, так дела не делаются — давай-ка договор с тобой заключим! Ты, я вижу, парень честный, и я тебе на слово поверю запросто. Короче, поклянись памятью своей матери, небесной коровы, что не убьёшь меня, а отпустишь подобру-поздорову, как говорится, ко всем чертям. И тогда — клянусь тоже! — передам я тебе оружие грозное, и делай с ним что хошь, а меня после того не трожь!

Подумал Яван, подумал да и решился.

— Согласен! — бодро он заявил. — Клянусь матери своей памятью, что не убью я подлого Ловеярку! На произвол судьбы его отпустить обязуюсь, коли отдаст он мне оружие чудодейственное, супротив адского царя действенное!

Тут Яваха на резвые ножки подскакивает, а за ним и Ловеярище, кряхтя, подымается да от песочка налипшего отряхается. Ударили они по рукам, сделку закрепляя, после чего старик заспешил к себе в хату походочкой семенящей, а следом за ним и Яван гренадёрским шагом зашагал. Приходят скорёшенько. Чертяка под кровать шмыг, чуток там покопался, башкой об кроватку шандарахнулся, заругался, да и вытаскивает оттуда не меч-кладенец, и не булаву гулкую, а… ма-а-ленькую такую шкатулку.

— Вот! — хихикает ехидно. — То самое и есть… В цельности, как говорится, и в сохранности, — и он подул на ларец, пыль с него сдувая. — Принимай вещь, Яван! Бери и владай, а мне волю дай!

У Ванюхи от вида его лисьего аж челюсть вниз отвисла.

— Да ты чё, старче! — он возмутился. — За дурака меня держишь что ли?! Думаешь, я тебе лох?! Какое это, к чертям сучьим, оружие?!

А старичок знай своё гнёт:

— Не сумлевайся, Яван — оружие! Да не простое, а самое что ни есть сильное, против братца мово пересильное. Только кнопочку пусковую зря не нажимай да до срока шкатулочку не открывай — не приведёт сиё ни к чему. Оружие ведь это выборочное: на меня не подействует, на тебя тоже, а на главного земного злодея — ещё как! Да-да — факт! Хе-хе!

— Ну, коли так, то ладно, — согласился с чёртом Яван. — Давай сюда шкатулку и вали отседа к бабушке своей чёртовой, покуда я добрый, да не дюже спеши — вход в пекло мне покажи!

— Хе-хе! — сызнова расхихикался старикан. — А чё его показывать-то — я ж показывал уже! Во-он, на горе той чернеется… Только я, Ваня, это… ноне туда не ходок: силёнок, благодарение тебе, по кручам бегать не имею. Старость не радость. Так что ты уж, милок, сам, сам…

И снова, подлец, захихикал и глазёнками на витязя зыркнул.

Ну, Яван тогда повернулся да и тронулся себе в путь; шкатулку в котомку кинул, палицу на плечи положил и решил сразу на гору подняться, чтобы зря не телепаться. С добрый уже кусок отмахал, а тут мысль одна ему в башку и вдарила, и повернул он решительно к пещере огромной, где обитал дракон прикованный. Приходит вскорости в грот, глядь — а драконище уже оклемался, стоит у стены, пыхтит и на Ваню жёлтыми буркалами глядит. А сам-то понурый такой, смурной, — видать, после пытания Ловеярова больной.

Поступью уверенной Яван к зверю волшебному подошёл, посмотрел на него сочувственно и такую речь повёл:

— Поравита тебе, гордый дракон! Пришёл я отблагодарить тебя за то, что жрать меня вдругорядь отказался, за что и поплатился жестоко от Ловеярки. Воле его ныне конец настал: я его победил и силы лишил. Правда, кончать мерзавца не стал — слово ему дал. Отпустил гада восвояси — он теперь возле хаты ошивается, ноги делать собирается… Ныне и тебя я отпущу: ступай, брат, куда пожелаешь — моё дело вызволить тебя из неволи, а над твоей волею я неволен.

Как услыхал огромный дракон слова Явановы, так взревел он громоподобно и лапами по полу заскрёб, а глазищи у него уже не жёлтым, а красным пламенем загорелись. Яван же поближе подступил, да как саданёт палицей по цепям толстенным! С превеликим лязгом грянулись цепи оземь, и стал наконец чудовищный узник свободен. Постоял он ещё чуток, потоптался, словно в нерешительности пребывая, а потом вздрогнул, дёрнулся — топ-топ-топ! — и вразвалку наружу попёр.

А Яванка за ним неспешно идёт.

Выбрался дракон из тёмного прохода и, оказавшись снаружи, от света отвычного аж зажмурился. Видать, долгонько он во тьме обитал, раз небелого этого света не видал. Через минуту примерно приоткрыл он одно око неширо́ко и начал головищу туда-сюда повёртывать, словно выискивая кого-то. А тут глядь — чертяшка Ловеяшка из хибары своей вылазит, узел с манатками волокёт, старый обормот. Дракоша его и узрел с верхотуры. Рост-то у него ого-го какой — метров семь, наверное!

От такого зрелища долгожданного глазище у ящера — чпок! — вовсю и растаращился. А за ним и другой тоже. И даже кожа на роже у зверюги обтянулася. Приосанился дракон горделиво, огромный, величественный такой стал, а потом как фыркнет свистяще да шелестящее!

Старикашка голову в ту сторону и повернул, откуда фырк ему послышался.

Ой, чё тут было! Ну невозможно описать! Старикашечка-то спервоначалу навроде как присел с перепугу, словно бы в земельку хотел телом ужаться. Да куды там ужмёшься-то — чай не гвоздик он был и не прут — напрасный же труд… А дракоша тогда с места рванул и по направлению к хате потопал. Да быстро же так: идёт, бредёт, вихляется, только хвост вовсю телепается… Это и понятно — отсидел, бедняга, невесть сколько веков в тюряге — откуда ж ему терпения-то взять, ёж его рать!

Прохиндей же старый сначала будто ополоумевши сидел, но по истечении недолгого времени просчитал он направление драконова движения, да как с места подскочит. Взвизгнул он по-поросячьи, воздух громко испортил — да и бегом оттуда опрометью. Откуда и силы вдруг взялись! Прям не разбирая дороги чёрт прочь понёсся, словно петух, который снёсся!

А драконка за ним устремился: дыц-дыц-дыц! — ножищами криволапыми по бездорожью выписывает… Экий же право громила! Пыль столбом стоит, лес дрожит, земля трясётся — во всю прыть дракон за колдуном несётся!

Бегали они так, бегали… То туда, понимаешь, то сюда — с острова же не денешься никуда. Ну натурально как кошка за мышкой… Драконище от злобищи ажно огнём пышет. А дедок-то бегать молодец: вёрткий, прыткий, стервец; чудищу в зубы не даётся — вот-вот от него оторвётся…

Наконец, притомился Ловеярка али чё, только ошибся он, дурачок: дал, значит, маху и греманулся оземь с размаху. Что у него там произошло — уж не узнаем: видать, всё же устал, али может ножку не туда поставил. Короче, всем чертям назло дико пастырю тёмному не повезло.

Тут противничек его и настиг! К поверженному вражине он трусь-трусь, да зубищами его аршинными — кусь! Вроде как слегонца эдак, словно опробывая…

Диким голосом завопил подлый Ловеяр… Да не слишком-то долго он кричал. У дракона ведь аппетит будь здоров был — нагулянный! Сорок же годов во рту ни маковой росинки не было, ни кролика, ни барана, ежели не считать Явана… Покромсал ящер чёрта зубами, подвигал страшными челюстями да и проглотил гада с жадностью. Только — у-у-уть! — видимый такой комок у него по глотке пошёл и место в желудке вскорости нашёл.

И едва зверина злыдня проглотил, как что-то в окружной природе вдруг изменилося. Невообразимый гром с небес прогремел, полоснул ветра шквал ужасный, а море вздыбилось волною пенной. И тут же всё стихло мгновенно. А потом откуда-то сверху музыка зазвучала дивная, торжественная такая, мелодичная, человеческому уху непривычная.

Смотрит Яван — и глазам своим не верит: на месте дракона огроменного существо стоит необыкновенное — человечище с огненными крылами, упруго над ним вздымающимися и разноцветно переливающимися. Был он страшенный, мощный, высокий — сажени в две ростом. А лицом тёмен, как ночь, и суров до невозможности. Только глаза его глубоко посаженные багровым пламенем грозно рдели.

Демон!!!

Яваха столбом на месте застыл, от удивления слова вымолвить стал не в силах, а демон поклонился ему до самой земли и пророкотал низким голосищем:

— Спасибо тебе, сын Коровы Небесной, что избавил ты меня от плена! Уж и не надеялся я более, что выйду на волю. Тыщи и тыщи лет я в пещере ютился и духом своим томился. А когда-то, давным-давно, был я демоном вольным, собою довольным, и самым убеждённым являлся чёртом. Звали меня тогда Дивьявором… Послушай, друже Яван, не откажи в просьбе моей нижайшей: разреши исповедь мою тебе поведать, позволь тяжесть с души снять последнюю!

Почесал Ванька свою башку да рукою и махнул:

— Что ж, — отвечает он бывшему дракону, — коли тебе душу облегчить неймётся, то на это время у меня найдётся. Садись вон на камень да валяй излагай!

И сам на другой камень уселся поудобнее, а Дивьявор, сложив крылья свои за спиною, опустился на валун огромный, вздохнул тяжко и начал повесть свою голосом протяжным:

Исповедь Дивьявора

Ты лицезреешь пред собою существо,

Чьё было зло и бездуховно естество,

Чей ум был изощрённым до предела,

Чья сущность обладания хотела.

Живя веков на свете сорок сороков,

Обле́гчил дух я наконец от всех оков;

Печали, скорби, горести лихие —

Мне стали чужды,

Новости плохие

До чувств моих не долетали никогда:

В избытке сладости текли мои года.

Могучей силою с лихвою преисполнен,

Я крут был, властен, дерзок, непреклонен…

Преграды падали пред волею моей.

Я брал не всё себе,

Лишь — что было милей,

Что лило в душу наслаждения елей;

И цели вожделённой достигая,

Я полагал, что жизнь моя — благая.

Давным-давно избрал я путь удачи,

Я тех ничтожил, кто судил иначе;

Ведь что такое в мирозданье ЭГО?

Се благо вечное без потолка и брега!

Оно единственно, таинственно, нетленно,

Маняще, греюще, слепяще, совершенно!..

Я идолу сему всепреданно служил,

И на алтарь его — я душу положил.

О, беден, беден человеческий язык!

В трёхмерном мире куцы представленья,

Я не смогу тебе понятно изложить,

Что значит жизнь шестого измеренья;

Да и не буду — это бесполезно,

Но ведь и здешним мудрецам вполне известно,

Что наше верхнее — отражено внизу;

Я вашим слогом мою повесть донесу…

Меня всегда… тянуло самолюбье,

А сзади страх толкал, бичуя не шутя;

Я делал, что хотел — мне было это любо,

Я привыкал к действительности грубой,

Но трудных дел я ловко избегал:

Униженно служил и лицемерно лгал,

И всё святое, не смущаясь, продавал…

Всю горечь мерзости и подлости коварной,

Что я испил в нижайшем состоянье,

Я не сумею адекватно передать;

С тех пор в душе моей предательства печать…

Но я угодничал, величью поклоняясь,

Под Власти сапогом прежалко извиваясь,

И ядом мести постепенно наполняясь.

Хоть путь не схож был мой с парением орла,

Но и стезя змеи к вершинам привела:

Я был правителем, чиновником, слугою,

Я был воителем, разбойником, изгоем…

И много кем ещё, влекомый мощным ЭГО,

Как верный пёс его, посаженный на цепь;

Ну а в конце…

Я был Царя Галактики вельможей.

Я был ужасно горд!

Я был совсем безбожен!

Мировоззренье демонов несложно;

Нам верным видится оно,

Всё прочее же — ложным.

На уровне своём мы бога отрицаем,

Вселенную — безличной полагаем,

Существовавшую всегда

И будущую вечно,

Нам во владенье данную, конечно.

Мы признаём, что рождены в природе,

Как сорняки, а не как редька в огороде;

Безличным миром нам даны права:

Кто сильный — жить,

Кто слабый — умирать…

И тот, кто совести химеру презирает,

Лишь он всего на свете достигает!

Да-да, у нас кристально ясное понятье:

Себя любить,

Лишь с ЭГО быть в объятьях,

И ради этой связи несравненной —

Отринуть всё,

Вплоть до самой вселенной!

Холодной и пустой, жестокой и надменной…

А всё то мелкое, что в ней, вертясь, ютится,

Лишь средством к хватке благ для нас годится.

Я не был плотным существом,

Как в этом состоянье;

Я полем был великим в мирозданье,

Благой энергией исполнен до краёв;

Прекрасно было ощущение моё!

Я далее желал вести удачный блага лов,

Того не ведая, что близится расплата:

Её не видела ума моя палата.

В конце карьеры стал я мудрецом,

Прискучили мне пышные утехи;

И вместо шумной, рьяной той потехи

Надумал вечности я разомкнуть кольцо.

Я вроде всё имел, но мне было всё мало,

Во мне подспудно беспокойство созревало…

Морщины мыслей мне изрезали лицо:

Не поддавалося проклятое кольцо!

Наука наша смела утверждать,

Что Благо вечное смогла она нам дать;

Не всем, конечно —

Избранное племя,

Отринуло с себя вселенной бремя,

И навсегда освободилось от проблем;

Отныне демонам не нужно жить в заботах,

Их дело — наслажденье и охота!

Наимудрейшие из мудрых толковали,

Что благо потерять

нам суждено едва ли;

Был скрупулёзно точен их прогноз:

На миллионы лет он мысль вперёд пронёс;

И верный дал ответ, очищенный от грёз:

То будущее нам не угрожало —

Там не таилось разрушенья жало.

Но мне вопросы всё ж покою не давали:

И демоны ведь тоже погибали,

И деградировали тихо иногда…

Но мы ж в раю живём — что за дела?!

Мне даль веков уже не виделась бела;

Неужто есть погрешности в расчётах,

И нам когда-нибудь представят кайфа счёт?

Светила знания превысшего разряда

Мне отвечали:

Беспокоиться не надо!

Погибшие — те просто дураки,

А умному — погибнуть не с руки.

Мы победим вселенной вопреки,

Ну а тогда — всё будет просто класс!

Никто и никогда не сможет скинуть нас!

Второй вопрос о настоящем был:

Он тоже ум мой преназойливо мутил;

Коль мы мудры и пребываем в благе,

То отчего нуждаемся мы в браге:

Хмельной, забористой и веселящей влаге?

Роптанье духа лечим мы разгулом жгучим,

И способ сей мы почитаем наилучшим.

Мне отвечали так:

Любезный брат!

Мы принимаем счастья концентрат!

Ведь демоны — поклонники искусства;

Исканья способ то,

Чтоб тешить наши чувства,

И чтобы вместо «пусто» было «густо»!

Мы пили, пьём…

И будем пить и впредь!

Лишь идиот откажется балдеть!

Мы были в мире сём всесильны и могучи,

Считали мы себя умнее всех и лучше;

Мы всех дурили, гнобили, пасли…

Они для нас в загонах солнц росли…

Но всё же были те,

Кто нам не подчинялись,

Которые везде без наших пут слонялись.

То племя ангелов, мерзейшее для нас!

Сильнейшее средь прочих разных рас.

У тварей этих — всё наоборот!

У них начальство даже

Тяготы несёт;

Богатства у них… нету никакого,

Они невзрачны, часто — до дурного,

И якшаются постоянно с разным сбродом;

Полны идей ещё, бредовых и пустых,

И корчат из себя совсем простых.

Спокон веков мы с ними враждовали,

Мы за вселенную ведь с ними воевали,

И пленных демоны не удосуживались брать;

Лишь иногда,

Чтоб тайны разгадать…

Я б не хотел у нас в застенках побывать!

Как раз тогда одну мы захватили,

Её надсмотрщики чрез муки пропустили.

Да только не добились ни шиша!

Она молчала и терпела, чуть дыша.

Хоть мастера заплечных дел у нас умелы

В науке грозной пыток душ и тел,

Они не совладали с этим делом;

Теперь ангелу ожидала смерть,

Ужасная и лютая для ведьм…

Тогда мне в голову пришла одна идея:

Под шкурой агнца спрятав дух злодея

С кремни́цей лично

Переговорить,

И в душу её дверь… искусно отворить!

Я верил — чудо я сумею сотворить,

Ведь я учёный был безмерно одарённый,

Мой ум острее был иголки раскалённой.

Итак, я снизошёл в узилище глухое,

Из света блага я низринулся в плохое;

Меня начальник стражи сам провёл с почётом —

Я ж был известным мудрецом и звездочётом,

И цели достигал не кровью и не потом;

Но к ней войдя, я весь встопорщился спесиво:

Она была… ужасно некрасива!

Мы с ангелами внешне, в общем, схожи,

Но ненавистны нам отвратные их рожи;

Мы лучезарны и пленительны на вид,

Об их же виде только ругань говорит:

Ну, будто облик их помоями облит!

Воистину, они — пародия на нас…

Но почему они сильны

И так опасны?!

Я сразу ей открыто заявил,

Что тайн выведывать отнюдь я не желаю:

Я, мол, научным интересом к ней пылаю…

Как друг себя я узнице явил,

И — странно — но молчальница немая

Прислушалась, речам моим внимая…

Я долго красноречием сверкал:

Я льстил, я врал, я хвастал, намекал…

И обещал ей без зазрения того,

Чего уж не было во мне давным-давно…

Она ж в конце концов сказала мне одно:

«Ты, демон, верно полагаешь,

Что ты богат без меры и без края?

О, Дивьявор, ты ведь того не знаешь,

Что без любви твоя душа — нагая!»

Когда я в свой чертог от мымры возвращался,

Сперва я дико хохотал,

А после очень возмущался.

Мне, мудрецу, какая-то там падаль

Собралася ещё мораль свою читать!

Как будто я могу чего-то там не знать!

Любовь, любовь! — бессовестный обман!

Сгущённой страсти то дурманящий туман!

Я ночь провёл без сна —

Болела голова.

Меня задели ведьмины слова,

Да даже не слова, а тон

И отношенье…

Я смутно чуял приближенье пораженья;

В горячке мыслей я искал опроверженья —

И находил…

В том не было труда!

Но яд сомненья для мыслителя — беда.

Лишь утро на дворе — а я опять в тюрьме.

Врагиню сокрушить так не терпелось мне!

Я к ней вошёл — и удивился несказанно:

Такой уродиной она уж не казалась!

Я то увидел, что я ранее презрел:

В ней дивного огня я лучики узрел!

И весь мой пыл, накопленный от бденья,

Я растерял пред ней в одно мгновенье.

Нет, словоблудие меня не подвело:

Оно словес сугробы намело…

Я растекался белкою по древу,

Она ж молчала, слушала, смотрела,

И лишь под вечер мне по-ангельски пропела:

«О Дивьявор — ты грозен и велик!

Но духом ты… почувствовал тупик;

Лишь два пути имеешь ты отныне:

Покаяться —

Иль сгнить в своей гордыне!»

О, как был зол я, то услышав от ангелы!

Освирепел я и как бешеный взревел я!

Её возненавидел я безумно —

Ведь мыслить я не мог ещё разумно;

И я сказал:

«Ты будешь казнена!

Отсрочка казни — мной отменена!»

Мрачнее тучи я оттуда уходил,

Покинуть я узилище спешил,

И чувствовал себя разбитым в пух и прах;

Мне захотелось выпить нашей браги…

Я проиграл,

Позорно проиграл!

Ведь правоту её… я где-то признавал…

Напился вдрызг я

И забылся,

Одурел…

Чрез дым иллюзии

На мир теперь глядел…

Я развлекался,

Куролесил,

Пел,

Вопил…

И вроде всё плохое

Позабыл…

Но вот, когда я в том угаре отрывался,

Со мною главный стражник вдруг связался,

И вопросил:

Как с пленницею быть?

Она нужна мне —

Или можно уж казнить?

Как будто меня в прорубь окунули!

Слова тюремщика в реал меня вернули;

Я удивился:

Как — она жива?!

Приказ казнить её я ж вроде отдавал…

Я неожиданно в пиру том заскучал.

«Казнить не надо! —

Строго я сказал —

Она нужна мне.

Она очень мне нужна!»

Туда помчался я тотчас,

Хоть был поддатый,

Моя башка набита была ватой;

Я в камеру ввалился горделиво,

И что я вижу!

Ангел!

Что за диво!

Она была прекрасна, как заря!

Как словно молния сразила вдруг меня!

«О, здравствуй, здравствуй,

Нежное созданье! —

Убитый наповал, я узнице сказал —

Я в яви нахожусь

Иль в навьем чарованьи?

Быть может, спьяну подвели меня глаза?

Иль это призрак твой рассеянный сияет,

Души погибшей отблеск колдовской?

Иль я с ума сошёл, и бред меня смущает?

Прошу тебя —

Ты правду мне открой!»

И светом дивным мрак противный озаряя,

Мне так ответила ангела дорогая:

«О, Дивьявор, несчастный мой повеса,

С очей твоих упала то завеса.

Ты словно вышел на простор из чащи леса…

Так внемли, демон, мне:

На краткий миг ты удостоен пробужденья —

То брызжет свет седьмого измеренья!..»

Как передать, что я испытывал тогда?

В одно мгновение вместилися года!

В пустыню холода ворвалась сказка лета!

В подвалах душных возгорелся факел света!

Оскал судьбы предстал улыбкою привета!

И я вдруг понял, чётко осознал:

Что мир мой узок,

Что в провале я летал…

Так, для акулы — бесконечен океан,

Для чайки вольной — небо голубое,

Но ведь ошибочно понятие такое:

У неба — есть земля,

У моря — берега.

Мне вдруг открылось потрясающее знанье:

Мы не орлы —

Мы жалкие кроты,

И наши души —

По́лны темноты.

Увы, недолго восхищенье продолжалось:

Всё вдруг померкло,

Сузилось,

И сжалось…

Узрел я снова мрачность плотных шор,

Лишь в памяти ещё едва сиял простор…

И осознание созрело:

Я лишь вор!

Свою карьеру я отныне погубил,

Её же страстно,

Безоглядно полюбил.

Я словно парусник, приткнулся у причала;

Для всех — я вражью душу изучал,

Но в самом деле — я с ангелою общался;

Я в её поле притягательном купался,

И наконец —

Признался ей в любви!

Я ей сказал: «Душа моя —

Я влип!»

О, сколь великая любовь во мне бурлила!

Она была чиста!

Мне всё в ней было мило!

Любая чёрточка,

Привычка,

Мелочь,

Блажь…

И ангельская непокорность её даже…

А к прочим всем —

Душой я охладел,

Внушать брезгливость

Был отныне их удел;

И наши жадные и ветреные крали

Меня прельщать вдруг совершенно перестали.

Я ей открылся весь,

Она ж лишь улыбалась;

Мне эта вежливость любовью показалась;

Готовился я счастье обрести

Вдали от всех,

За тридевять галактик…

Я бросил клич:

«О, милая моя!

Мы убежим в далёкие края! Там будем только мы:

Лишь ты и я!

Мы сотворим с тобою совершенство,

И вкусим вечное, отдельное блаженство!»

Я ждал ответа, нетерпением горя,

Я был как будто пламенем объят,

Да и внутри душа моя горела,

Столь страстно ждал ответа я ангелы…

Она вдруг как-то странно посмотрела,

И молвила:

«Я не люблю тебя…

И мысли о свободе не лелею…

О, Дивьявор — я лишь тебя жалею!»

Сильней удара я не знал вовек!

Весь мира свет вокруг меня померк;

Я прочь ушёл…

Я даже не ответил…

Кричали что-то мне —

Я криков не заметил;

Мой ум был помрачён,

Он тёмен стал, не светел…

Я между нами пропасть вдруг узрел,

И в пропасть ту — я ныне полетел…

Но тем не кончились мои ужасные печали:

Как видно, на меня владыке настучали;

Я вызван был,

Облаян,

Проучён,

И от ангелы царской волей отлучён.

Но это только часть,

Ещё не всё…

Мне Величайший непреклонно сообщил,

Чтоб казнь любимой… сам я совершил!

Что пережил я в ночь ту роковую,

Не пожелал бы испытать я и врагу!

Судьба велела мне на что-нибудь решиться,

Я отступить не мог,

Не мог и уклониться…

Мои метанья длились до зари:

Я сделал выбор, дух мой вдруг окреп,

С него сорвал я паутину скреп!

Под утро самое в темницу я пробрался,

Я чарами со стражей разобрался,

И в камеру к ангеле я вступил;

Я ослабел, мне не хватало сил…

«Ты мой палач?» — она меня спросила,

И я ответил: «Нет!!!

Пусть я подлец, мерзавец и урод,

Но я пришёл,

Чтоб дать тебе свободу!»

Я сделал это!!!

Я создал проход!!!

Из мира демонов на ангельское поле…

Она расплакалась, звала меня с собою;

Я отказался… и сказал:

«Я не достоин…

О, моя милая! — добавил горько я —

Твой мир божественный

Отвергнет прочь меня.

Ведь я преступник,

Демон,

Чёрт

И лгун;

Мне надо искупить свою вину…»

Я взял её, рыдая и дрожа,

И о́бнял крепко,

И решительно отправил,

И часть души я вместе с ней оставил…

Ты хочешь знать, вестимо,

Что было потом?

Быть может, думаешь —

Я в камере остался,

И горделиво завернувшись в тогу,

Я благородно стражников дождался?

О, нет, мой друг — я ж демон, хитрый вор;

Я скрытно прочь ушёл,

Был схвачен,

Отпирался,

И после пыток

В преступлении сознался.

Ну а затем, лишённый всех чинов,

Я сброшен был в болото мирозданья;

Сей способ власти ведь отнюдь не нов:

Унизить вышнего —

О, что за наказанье!

Я должен был протухнуть в прозябанье.

Представь себе — великий воевода

Стал вдруг ничтожным командиром взвода.

Нельзя сказать,

Что я в капкан попался,

В карьерном деле

Был я искушён;

Быть может, вновь

Наверх бы я забрался,

Я б предал всех,

По головам пошёл…

Ужели ум мой щель бы не нашёл?!

Так может было бы,

Да только вот не стало:

Прельщать меня сия дорога перестала,

Ведь мне ангела дивным образом сияла…

И я решил

Уйти на белый свет!

Стан демонов покинуть я надумал;

На разум поменять я вздумал ум;

Я разлюбил своё больное ЭГО.

Но, друг, увы —

Я глупо просчитался,

И в лапы к чёрту этому попался,

И если бы не ты,

Я здесь бы и погиб…

Ты спас меня!

Спасибо, дивный витязь!

Замолк Дивьявор, потом встал, вздохнул грудью полной, распрямился гордо и взгремел громовым голосом:

— Ур-р-а-а! Ур-р-а-а! Ур-р-а-а! Слава Ра мироправящему! Кончилось для меня иго чертячье!

Опустил он руки свои медленно, ввысь дотоле воздетые, улыбнулся улыбкою белоснежною и добавил тихо и безмятежно:

— Видно, искупил я зло совершённое… Душа моя отныне свободна.

А Яван его слушает да дивится, и вдруг видит: демон посерел весь, очи его потухли постепенно, а тело могучее словно окаменело, потом трещинками мелкими всё покрылось, и тут — трах! — рассыпалось оно во прах. Толечко пыли белесое облачко повисло на чуточку в воздухе да на землю быстро пало. Ничегошеньки не осталось в том месте, где стоял могучий великан.

— Чудные дела… — покачал головою Яван. — Как Ловеяр и предсказывал давеча, так оно и случилось теперь: человек и демон остановили его чёрное дело… Вот тебе и суд Божий!.. А и поделом ему, пастырю тёмному!

Оглянулся он назад — а хатки Ловеяровой как не бывало: ничего от неё не осталося. И загон со скотом тоже пропал — не видать его в глуби леса стало.

И сказал тогда себе Ваня, что далее он на сём острове проклятом и минутки лишней не останется, а тут же прямиком в пекло подастся. Взял он свою палицу, котомку на шею закинул и — к горе двинул.

Приходит он наконец на горку, смотрит, а там пещера была неглубокая. Ваньша в неё сунулся, тык-тык — ёж твою в кочерыгу! — тупик; впереди одна лишь стена: ни прохода тебе, ни провала. «Экий же я, право, дурак! — вскинулся на себя Яваха. — Обманул меня напоследок Ловеярка! Как телка несмышленого облапошил!»

Полазил он по окрестностям с полчаса, хоть какую-то лазеечку поискал — а фига там! — стеночка ровнёхонька была, монолитна и никакого лаза было не видно. Хоть море назад переплывай али кукуй на этом острове до самого сдоха.

— Чёрт бы меня, болвана, побрал! — в сердцах воскликнул Яван. — Вот же безмозглый я олух!

И вдруг — ч-с-к-рр-ры-сс! — скрипнуло что-то впереди, будто ворота на петлях ржавых там открывались. И действительно — в стенке отверстие круглое появилось, большущая такая дыра, а в той дыре хоть свет и сиял, а не видать было вглубь ни рожна — застилал там глаза туман. Бесстрашно Ванюша в дырищу ту сунулся, да вдруг поскользнулся на полу склизком, ничком вперёд свалился и… вниз устремился! Будто по ледяному желобу на пузе он помчался, а скорость движения была невероятная — аж всё вокруг сверкало!..

Сколько Яван в спираль ту падал — трудно сказать: время как бы пропало. Наконец чует он, что спусковая кривизна стала уменьшаться, и движение вскоре сделалось горизонтальным. Как словно пробка из бутылки, вылетел из пещеры удивлённый Ваня, по ровному месту ещё чуток проехал, с размаху рожей в песок ткнулся, да там и тормознулся.