Сын Ра. Волшебный эпос

Владимир Радимиров

Богатырь Яван Говяда появляется на свет странным образом. Его мать – волшебная корова, съевшая чешую золотой рыбы, а отец – солнечный бог Ра (Род). Царь Правила посылает Явана и его братьев в потустороннее царство, чтобы выкрасть у тамошнего владыки дочку. Говяде доведётся испытать невероятные приключения, преодолеть различные соблазны и совершить великие подвиги, чтобы исполнить труднейшее задание и утвердить на Земле правду-матушку. Эпос создан по мотивам народных сказок и мифов.

Глава 9. Как хранитель тайных врат был Явану страшно рад

И эдак плыли они по морю тому, плыли и через день до цели доплыли: показался впереди остров не шибко большой. Сам островок гористый такой да лесистый, посерёдке крутая гора над прочими высится, вокруг неё скалы вздымаются, а у края берега кайма из красноватого песка расстилается. Из большей же горы дымок чёрный курится, над лесом туман сизый клубится, и всё там расцвечено живописно: скалы — то голубые, то золотые, то розовые, и ещё — фиолетовый лес-то. Красивое, короче, место!

Что ж, подплывают наши, на бережок сходят. Яван с Далевидом первыми идут, а тут смотрят — из рощицы им навстречу старичок некий выходит, вроде как пастух, потому что вдали козье стадо пасётся, да тройка волкодавов, лая, на них несётся. Старичок на собак прицыкнул, от мореходов их отвратил, а сам к компании лицо поворотил и улыбнулся им радостно. Видом-то старичишка невзрачный, сухонький такой да низенький, бородища у него длинная, и весь он как лунь белый. А в руке — посох деревянный, суковатый весьма, неровный, до блеска ладонями отполированный.

Ну, мореплаватели бравые к старичку подходят, кланяются ему в пояс, здороваются вежливо и разговор сходу заводят: так, мол, и так, говорят, мы такие-то и такие, ищем то-то и то-то — вход в пекло, одним словом. «Не знаешь ли, дедушка?..» — спрашивают. А старичишка ещё шире им улыбается и головою кивает. Как не знать, отвечает: тут-де невдалеке, на середней горе пещера имеется — да во-о-н она виднеется! — вот там-то этот самый вход и есть. «Я, — добавляет, — и дорожку туда покажу, и до самой пещеры вас провожу, не беспокойтеся».

— А как тебя звать-величать, отец? — кидает Яван деду вопросец. — И почему ты один на сём острове обитаешь, ведь место это, по отзывам, худое и поганое?

Старичок тут как рассмеётся заливисто.

Долго смеялся, аж прослезился, а отсмеявшись, заметил весело:

— Может для кого-то худое да лядащее, а для меня подходящее! Место ведь тихое, спокойное, от суеты далёкое, поскольку ваши шумные города мне не нужны и даром. А зовут меня дедом Ловея́ром.

Ваня сразу хотел было в пещеру податься, да ушлый старик его отговорил. «Чего зря торопиться-то? — бает. — Вона вечер уже наступает: куда ты впотьмах по кручам пойдёшь? Того и гляди шею себе свернёшь… Не-не, — махает руками, — с места не сойду, а завтра поутру и проведу».

— Ну добро, ладно, — согласился с дедом Яван, — так, значит, тому и быть.

И к спутникам своим оборотился:

— Спасибо вам за всё, ребята! Дальше я уж сам… Плывите себе с миром назад.

Далевид-то не хотел уходить. С Яваном желал он остаться и в пекло мечтал пробраться, да только Яваха на эту авантюру не согласился.

— Нет, дорогой! — отрезал он твёрдо. — Парень ты что надо, храбрый да отважный, но Далька, не это ведь важно. Путешествие моё опасным будет до крайности и случись чего, как я твоему батюшке посмотрю в глаза? Что он мне скажет? Сынок, мол, без отеческого благословления из родных мест сбежал, а ты его в сём безобразии поддержал? Я на это не пойду, так что извини, Даля, а далее я один иду…

Ну, делать нечего. Обнялись они крепко-накрепко на прощание, и Далевид на корабль поплёлся опечаленный. Гребцы дюжие на вёсла налегли дружно, потом паруса белоснежные кораблик распустил и, пенный след за кормой оставляя, по волнам вольным в даль устремился.

А старичок хлебосольный гостя в хижину свою пригласил. «Пойдём, — говорит, — отдохнёшь с дороги, а перед тем покушаем кой-чего, чайку попьём да в беседе времечко проведём».

И ведёт Явана в рощицу недалече от моря.

Там и впрямь на краю леса жидкого лачуга его стояла незавидная, а рядом с нею очаг был разбит, и каша на огне варилась, аж, булькая, пузырилась. Погнал Ловеяр коз своих куда-то за кусты — да скорёшенько и возвратился, кашу с огня снял, другой котелок, с водою ключевою, надевает на железный штырь, водицу в нём кипятит и травку ароматную в котёл сыплет.

— У меня, — хвастает, — чаёк наилучший; не было ещё случая, чтобы его хулили, а я, милочек, многих поил, и все были рады — пили аж до упаду.

А сам смеётся, ухохатывается и чуть ли даже не падает. Да миску каши с маслом Ванюше наваливает. «Ешь, — говорит, — богатырь, угощайся, молодецких силушек набирайся!»

Попробовал Яван угощения дедова — а и впрямь каша-то знатная и на вкус приятная! Вдоволь кашицей угостился… А тут и чай дедушкин уварился. Ловеяр Ване кружищу полную наливает, протягивает, а тот её берёт, чаёк пьёт да нахваливает. Мигом кружку и осушил, — и добавок ещё попросил. Отвар-то и впрямь душист очень — утерпеть его не пить нету мочи!

Ваня ещё чаю черпает, да вдруг ощущает… что за чушь ещё такая? Сила некая его вдруг закачала… В очах его ясных затуманело, смешалося всё да поплыло, вихрем стремительным закрутило. Всё быстрее и быстрее круговерть несусветная в глазах у него мчалась, но и этого было мало — вот и тело его слушаться перестало, и совсем Ване муторно стало. А тут ещё огненный змей жгучим видением в угасающем его сознании закружился и… как вдруг отрезало: вчистую Яван вырубился.

Много ли, мало времени проходит — бог весть! — а только очухался Яванушка наконец и начал понемногу опамятоваться. С трудом немалым он в окружающую явь включился, поскольку находился в некотором забытьи, а затем туман у него в голове разошёлся чуток, и дошло вдруг до него, что он не свободен лежит тута, а прочными путами весь опутан.

— Эй, дед, ты там где? — позвал Яван грозно. — Что это ещё за шутки?! А ну развяжи меня живо, кому говорю!

Только вместо окрика громкого выдавил Ваня из себя сипение какое-то невнятное, для слуха малопонятное. А где-то через минуту шаги неподалёку послышались, и сам Ловеяр пред взором Ваниным предстал. Пригляделся богатырь пленённый к наклонённому над ним мурлу — ну и ну! — старичишка-то, оказывается, в лице переменился: злым да ехидным Явановым очам ныне привиделся.

Наклонился он ещё ниже над связанным витязем и издевательски захихикал, а потом добавил радостно:

— Вот ты и попался, нахал! Телок малый, что с дубом бодался! Меня, брат, не проведёшь — и не таких бравых я лавливал! Покруче тебя вои были. Плыли, плыли да и приплыли. Тьфу! Мусор!

И до того злая гримаса харю дедку тут искорёжила, что гнусней не найти было рожи-то.

Попытался тогда Яван путы свои порвать, однако ничего у него не вышло — не слушались его мышцы-то. А старик развеселился тут не на шутку да и говорит:

— Не рвись, не рвись, богатырь — ты нынче хилее любого хилого. Силёнка твоя вона теперь где!

И он постучал рукою по посоху, продолжая гнать свою пургу:

— Я вот, по-твоему, кто — пастух?.. Точно — пастух. Пастырь я хитроумный! Я таких, как ты, здеся лавливаю да на острове сём пасу — вроде как вахту несу. Так что, бычок-дурачок Яваха Говяха, твоё дело ныне аховое — ты, брат, теперя в моих руках! Ха-ха-ха!

— Слушай, дед, — пробормотал Яван косноязычно, потому что язык у него заплетался, и голос был не зычным, — сей же час развяжи меня. Тогда ничего плохого тебе не сделаю — обещаю. А ежели не развяжешь…

— Цыц! — грубо оборвал его Ловеяр. — Заткни пасть-то! Ишь, грозит ещё, буйвол! Слышь-ка, милок — здесь один я и царь и бог. Что захочу, то и сделаю с тобою!

Захихикал опять чёрт старый, а сам довольным-предовольным стал и россказни свои продолжал:

— Я тебе, касатик, скажу без утайки, что в пекле клятом худовато нашему брату обитать… Не, конечно там: сила, знанье, балда и власть… и прочая подобная сласть, и всё такое… Спервоначалу может померещиться, что выше блага и быть не могёт — ан нет! Не по мне вся эта дребедень…

Яван молчал, тяжело дыша, и ничего пока чёрту не отвечал.

А этот паразит между тем своё продолжал:

— Черняк-то болван. Обалдуй явный… Он же радости истой в жизни не видал. А всё потому, что заговоры ему всюду мнятся да разные смуты: опасается он, как бы кто ловкий его с трона-то не торнул. И торнет обязательно, дай срок! Хе-хе-хе!

И он злорадно расхихикался, падение Черняка, видимо, представляя.

— А вот меня, своего старшего брата, он ещё и побаивается. И есть, замечу, отчего: я и хитрее его, и мудрее, и прозорливее… Поэтому и не боюсь никого. Совсем никого! О-го-го-го!

Ловеяр вытянул руки к небу и потряс ими, словно грозя кому-то на небесах своим посохом.

— Может, и Бога ты не боишься? — спросил охальника Яван.

— Ха-ха-ха! Ух-ха-ха! — расхохотался Ловеярка аж до слёз. — Не, ну это что-то!.. Какой-то дурак неудатый богом ещё будет меня пугать! Ой, не могу!.. Кого мне, говоришь, надо бояться — Ра что ли?! Да ведь больше меня никто во всём мире его не постиг — он же везде и во всём, и во мне, между прочим, тоже!

— Ты, дедок, я гляжу, слишком уж гордый, — говорит тогда Яван чёрту неуёмному. — Ра-то действительно в тебе, но ты-то ведь — не в нём!

— Да мне плевать! — взбеленившись внезапно, принялся дед орать. — Ра никого не карает — он всем волю дал! Как хошь, так и можь! Главное — к обстоятельствам не ленись примеряться, да о шкуре своей пекись, вот и будет всё зашибись!

Поднял Яван голову свою тяжёлую и осуждающим взглядом колдуна аж прожёг.

— Чё волком-то глядишь? — тот зло возопил. — Придушить меня хочешь? И-и, милай — и не мечтай! Меня, соколик, какой-либо человек али демон, возможно, кокнуть бы и сумел, да только это зряшное дело — я ведь всех сильней!

— Слышь ты, хвастун, — пробормотал тогда уже явственнее Яван, — если я до тебя доберусь, то считай, это сам Ра до тебя добрался. А я зря не вещаю, и это тебе обещаю.

А старичище мерзкий на Явановы слова вдруг как разгневается, да вверх как подскочит. Подхватил он с земли кнутище крученный и так-то лежащего витязя им перетянул, что Ванька от неожиданности даже вскрикнул. Боль была ну прямо адская! Ну а чёрт этот и не думал униматься: как почал он свою жертву почём зря хлестать, так только свист пошёл. Ваньку, гад, ногами пинает да по небитым местам его кнутищем охаживает: хлесь да хлесь, хлесь да хлесь!.. До того, бестия, разошёлся, что аж взмок.

У Явана от этой порки живого места на теле не осталось — даже шкура львиная от колдовского кнута не спасла.

И покуда побитый богатырь от боли извивался да очухмянивался, этот подлый мухомор над ним уже нарисовался и в своей манере издевательской закривлялся:

— Ну чё, телёночек вредный, отведал Ловеярова угощения? Хе-хе! Знатно упарился али не? Ишь кожа у тебя какая броневая — не мочалится и от мово кнута! А больку-то ведь всё одно чуял, а?

Яван молчал.

— Я тебя, мил-человек, на огоньке, по старинушке, поджарю да собачкам своим и скормлю. Не возражаешь?

И опять Яван отвечать подлецу не стал..

— Ну а сам печёночкой твоей полакомлюсь, — усмехаясь, чёрт продолжал. — Жареная-то она уй какая!.. А душку твою пленю: ёмкая она у тебя, необычной комплекции — пригодится для моей коллекции.

Недолго думая, подхватил дедок полоумный пленника за шкуру, словно куклу тряпичную богатыря на плечо себе кинул и вприпрыжку куда-то двинул. Невдалеке от своей хижины коряжину огромную он нашёл и цепью железной Ваню к коряге притянул. А тот не то что сопротивляться, а даже и пикнуть не мог — во, значит, каково было стариково над ним превосходство!

После этого чёрт в лес отлучился ненадолго и большущую вязанку хвороста оттуда приволок; Явана этим хворостом обложил он со всех сторон, а потом вдруг как дунет на кучу; изо рта у него столб огненный — шарах! — на хворост сухой жахнул, и пошло это кострище гореть. Жарко стало — прямо одуреть! Несколько мгновений лишь минуло, и вскинулся вокруг Явана огненный вихрь; обхватили языки пламени его тело и начали немилосердно его жечь.

Совсем тут Ване стало кисло: аж рассудок у него помутился от муки сей езуитской. Боль он ощутил — ну нестерпимую! «Да неужто смертушка моя пришла безвременная?!» — мысль отчаянная сознание Ванино пронзила.

Рванулся он изо всех своих сил — да не тут-то было! — только цепь раскалённая крепче тело его обвила. И тут вдруг так ему захотелось жить, такая воля к существованию его обуяла! «Не гоже, чтобы сыны Ра нечисти покорялися! — круче всякого огня дума сильная его обожгла. — Держаться надо — иль ты не Яван Говяда?!»

И как будто силёнок эта решимость ему прибавила. Всю свою волю твёрдую Яван в кулак сжал: глаза зажмурил, дыхание задержал, и застыл изваянием каменным, рваться и метаться зря перестав. А в уме его и белый свет, и дедушка Правед, и матушка-коровушка, и красавица-богатырша — молнией яркой пронеслись. «Нельзя умирать! — решил твёрдо Яван. — Жить надо! Жить!!!»

Минуты протянулись как годы. Половина хвороста уже сгорела, а цепь железная добела накалилась и ослабела. Собрался тогда Яван с духом и всем своим телом измученным из цепей рванулся. Порвал он путы на фиг, хворост горящий расшвырял и из полымя, точно Феникс-птица, вышел. И вот же удивительное дело: не только волосы на нём не сгорели, а даже и шкура льва, спасибо корове-матери за защитный дар.

Открыл Яван слипшиеся глаза, мир окружающий вновь увидал да — дышать! Дышать!!! А старикашка на него вытаращился и аж онемел, но в себя пришёл на удивление резво.

— Ах та-а-к! — протянул он с досадою. — Тебя, значится, и кнут не секёть, и огонь не берёть! Ладно, несгораемый ты мой — ужо я тебя пристрою!

Да подскочивши к Явану, как треснет ему посохом по шарабану! Тот с ног долой бряк, а в головушке сделался мрак: ничегошеньки от удара не соображает… Покуда чуток очухался, глядь — а старичище уже верхом на нём сидит и руки ему выкручивает. Ванька дёрг-дёрг — ни шиша! Страшная просто силища у заморыша! А зато у нашего атлета прежней мощи и нету — ну как пропала. И не успел он опомниться даже, как Ловеярка его сызнова повязал.

Присел чёрт, отдыхая, на камешек и, усмехаясь, сказал:

— Да-а! Впервой мне, признаюсь, такой тип попался, коий в огне-пламени невредимым остался. Ну, да ничё — для другого, в виде исключения, я расстараюся…

Привскочил старичина на ножки, Яваху, словно полено, под мышку загрёб и куда-то его поволок. Идёт-бредёт да вроде как сам с собою разговоры ведёт или, может быть, пленнику своему в ухо орёт. Чёрт его там разберёт: дедок-то, видать, от одиночества свихнулся совсем — чисто маньяк стал и параноик. Нет бы молчал, так он ещё и разглагольствует:

— Есть тут у меня одна животина безродная, никуда не годная. Ни чёрту он раб, ни богу друг… Я его по доброте душевной держу-держу, а зачем — ума не приложу. А прожорливый — уй! Давненько я его, правда, не кормил-то — уж годков сорок, наверное… А и не заслуживает, бездельник!

Старичишка тут, по своему обыкновению, посмеялся чуток, похихикал и дале ногами задвигал.

— Вот я тебя, пельмешек, энтому проглоту и скормлю! — радостно он загнул. — Побалую скотинку. Наших он всё ж кровей, ей-ей! Ну как своей кровинушке не порадеть-то!

И приходят они вскоре к пещере угрюмой. Старик шмыгнул в неё тут же и засеменил по проходу в глубину. Через пару-тройку минут приходит он в большущий грот, мрачными красками лениво переливавшийся… Запрокинул Яван голову и видит: в углу, на толстенной цепи страшный дракон в заточении сидит, и такой-то весь худой да измождённый, что и описать невозможно. Хмурый он был, понурый, члены его были скорчены, кожа сморщена, рёбра стропилами наружу торчали, и лишь глазища рубиновым цветом горели… Узрел драконище деда, морду вытянул да как заревёт трубно. Едва свод в гроте не рухнул, до чего громкозвучно!

А дедок ему строгим тоном:

— Ну, будя, будя реветь-то! Ишь, шелупень неверная, расшумелся! Я ж не так пришёл — гостинец вишь притаранил. Эвона — человечек какой упитанный! Вкуснющий — це-це-це!

Поглядел чудовищный зверь на Явана, и огонь из его глаз от жадности жахнул. Раскрыл он пастищу громадную, а там клыки — чуть не в локоть длиною! А Ловеярка возьми тут и кинь в пасть разверстую своего пленника — как словно в печку полено. Дракон пасть моментально захлопнул и принялся Ваньку лопать. Чав-чав! — зубами его кусает и язычищем во рту бросает. Как словно котлету жуёт атлета…

Затем стиснуло Ваню со всех сторон и потянуло вниз, словно в воронку… А это он по драконьей глотке пошёл, да вскоре — буль! — место в его желудке нашёл. Тут же незамедлительно соки пищеварительные полилися на него потоком, и вышло бы Ване это купание боком, если бы не его броня, — до того едкими соки те оказалися. А воняли-то они как!

Пришлось Явахе сызнова в руки себя взять. Зажмурился он, дыхание задержал и всю свою волю в кулаке зажал.

Посидел он там трошки, подождал немножко… Ему-то вроде ничего, привык, видимо, уже терпеть, — зато верёвки от кислоты жгучей начали тлеть… Собрался Ванюша тогда с силами, дёрнулся мощно да и освободился от пут. Только что дальше-то делать — не оставаться же тут… Да и через задний проход лезти — мало будет чести… Упёрся он тогда руками и ногами в стенки утробищи ящеровой и давай там брыкаться да наружу рваться. Чуть в клочья желудок чудищев не разнёс.

И тут чует он — у-уть! — попёрло его по глотке назад, да так-то быстро… Вот уже в пасть он проскочил, а драконище пасть раскрыл, и Ваня по языку, как по маслу, проехался, да на полу пещеры и очутился. Отрыгнул, короче, богатыря дракоша — видать, тело его для закуси оказалось не гоже.

Вот Яванка на полу каменном в слизи барахтается, над ним ящер обескураженный пыхмя пыхтит, а перед ним Ловеярка стоит да волчарой на него глядит.

— Это что же такое получается, — заорал он, зараспинался, — ты у нас не токмо в огне не палишься, но и в утробе не варишься! Ну отпетый же негодяй — противно даже ящеру твоё мясо жрать!

И повернувшись к дракону, как крикнет ему:

— А ну-ка жри его снова, топтыга ты допотопная! Кому говорю, ангелолюб!

Да посохом своим на чудовище замахнулся.

А тот от ужаса зажмурился, назад шатнулся, в стену вжался, но исполнять приказание не стал — даже пасть захлопнул и челюсти сжал.

— Ах вона ты как! — взвизгнул истерически Ловеярка. — Ну, погоди, отступник ты жалкий!

И подскочивши к дракону, как огреет его посохом по морде!

Заревел, завыл драконище не своим голосищем, по бурой его шкуре огненные сполохи возогнилися, а потом кожа у него лопаться стала, и из трещин языки пламени заполыхали. Грохнулся он оземь тушей своей великой и аж заколдобился от муки мучительной.

Не стал Яваха ждать далее. Барсом стремительным он на обидчика своего кинулся и ловким ударом посох у него из рук вышиб. И уж хотел с чёртом этим расправиться, да только старик ловкачом оказался: проворен, подлый хам, был не по годам. Как начал он нашего Явасю по чём попало дубасить, что тому мало не показалось. Раз двенадцать злой Ловеяр его с ног-то сбивал, дух бунтарский из него выбивая…

Видит Ванька — никак старичка не унять ему: не по силушке противник попался, да не по уму; и через времечко недолгое опять Ванюха побитый лежит, а старый чёрт этаким коршуном над ним высится и посохом своим поигрывает.

Да рассуждает, как водится, вслух:

— Я тебя, лядов забияка, навсегда драться-то отучу! Я счас, касатик, тебя тем сделаю, кем ты и должен был стать — та, что надо, будет у тебя стать!

Опять дедку стало весело. Рассмеялся он мелким бесом, в пляс пустился и юрким волчком по полу закрутился. А потом как вкопанный пред Яваном остановился, посуровел, нахмурился, на жертву свою зло сощурился, и… посохом колдовским до Ваниной груди коснулся.

И начал Яванушка на глазах меняться: шерстью стал обрастать, хвостом да мордой обзаводиться, и в рога да копыта рядиться… Минуты даже не минуло, а на месте человека с ладной фигурою телёночек стоял бурый. Стоял, дрожал, шатался и с испугом вокруг озирался.

Засмеялся тогда злобный маг, шлёпнул посохом телка по заднице и из пещеры его наружу погнал.

— Я тебя Черняку продам! — заявил он вновь радостно. — Как есть всего стоварю, со всеми потрохами, живучий ты мой! Ха! Это я ладно придумал, мне ведь лишняя с тобой морока не нужна — мне спокойная жизнь важна.

Схватил Ловеяр Явана-телка в охапку и к лесу бегом припустил. А в чаще лесной огромный загон оказался, деревянным тыном окружённый. Стены были сажени в две высотою, никак не менее. И для чего, подумал Ваня, такое сооружение? А злодей уж ворота прочные открывает, вовнутрь заваливает, а там скот всякий у него был заперт: коровы, овцы и козы. Пнул колдун Явана под зад ногою. Отлетел тот споро в дальний угол и на земельке сырой растянулся.

— Завтра же с Черняком свяжуся! — крикнул ему вдогонку дедок. — Переговоры с ним поведу по твоему поводу… Ужо, думаю, мы сторгуемся!

Выскочил он вон, ворота задвинул на засов да и был таков.

Хреново… Ох, и хреново на душе у Явана стало! Вот же полоса неудалая у него настала! Попал он к коварному чёрту в лапы, как вошь во щепоть. Самое было время, когда перстень деда Праведа ему сгодился бы, хотя… может быть, и нет. Где ж это было видано, чтобы перстни на копыта надевались! И оставалось ему лишь одно — ждать, а там… пропадать, али спасаться, но на Ра притом уповать стараться.

«Постой! — схватил он себя за холку мысленно. — Ежели одна надёжа на Ра у меня осталась, то тетёхой мне быть не пристало. Надо и самому пошевелиться, ведь Ра и вовне и внутри гнездится!»

Пришёл в себя Яваха, вокруг поозирался, да и стал по загону похаживать. Вот походил он, побродил по скотьей тюрьме — ну нигде выхода нету! Ограда везде была высоченная — не перескочишь, да толстенная — не пробьёшь. Прямо тупик какой-то…

И вдруг — бац! «Да как же это я раньше не догадался! — мысль неожиданная в телячью его голову шарахнула. — Экая же я бычара тупая!..»

Подбегает Яванушка к одной коровушке чёрной, — а та толстая такая, вымя у неё полное — да и принялся её за дойки сосать. А она — ничего: смирненько этак стоит, к Ване голову повернула и вроде как приветила его своим «му». Присосался Ванёк как следует к вымени, да всё-то молочко коровкино без остатка и выдул. Кругленьким он сделался, как бочонок, и вдруг чует — о-о! — побежала силушка молодецкая по жилушкам по телецким, ей-ей побежала!

Уж как стал наш телёночек тут попрыгивать, как принялся ногами он подрыгивать! И чует заколдованный усилок: слушаются его сызнова резвые ноженьки, быстро бегут они по загончику… Не на шутку Ванюша-бычок разыгрался, во всю прыть свою телячью он разогнался, подскочил быстрее молнии ко ограде той — да и сиганул себе на ту сторонку! Словно палисадник низёхонький ограду высокую и пересёк, да на обратной стороне и приземлился.

А как оказался Яванка на воле, то не стал он бегать там боле; как вкопанный он у заборища остановился и покопался как следует в своих мыслях.

И осенила его мгновенно догадка одна — палица!.. Вспомнил он про оружие своё испытанное, Ра силой напитанное. «Надо её найти, — решил он, — во что бы то ни стало, и попросить Отца нашего, чтобы сила Его в тело моё вошла, чары злые рассеяла и прежним меня содеяла…»

Что ж, в уме сказано — въяве сделано! Яван-то, хоть и бычьего ныне племени, но себе на уме: идёт сторожко, украдкой, словно с кем играет он в прятки… А и то сказать, верно — прятки ведь и есть — чего на рожон-то лезть? Не ровён час, чёрт старый его заметит — уж он-то Ваню приветит! Поди сладь тогда с этим гадом, с колдуном клятым, при помощи рожек телячьих да ножек копылячьих — считай, одни рожки да ножки от тебя и останутся! С этого злыдня станется…

Пробрался Ванюша-бычок на морской бережок, глядь — эвона палица его у костра валяется, да ещё котомка. Не успел ещё старикашка вещи-то прибрать, поустал, видать, пошёл спать… Ну а Ваня к палице-то бегом. Облизал её от избытка чувств со всех сторон, да сверху на неё и лёг, как на порог. Лежит, всем телом дрожит и мысленно Бога о помощи молит. Да в придачу что было сил фантазии себя в прежнем виде представляет…

Вот лежал он так, лежал, верою безмерною наполнялся, и вдруг чует — уй! — жар от палицы пошёл, да такой-то явный! С каждой минутой палица жаром горячим накалялася, покуда не сделалось Ване невтерпёж.

«Что ж, — решил он твёрдо, — лучше от палицы своей я погибну, чем в загоне стариковом копыта откину! Буду терпеть до последней мочи!»

И вдруг — лоп! — треснула шкура на пузе телячьем и медленно начала с него сползать. Слезла шкура с него, как с руки перчатка, и рядом шмякнулась, а потом вспыхнула ярким пламенем и сгорела без остатка.

Как и не было того теляти малого! Стоит на месте телка былого богатырь молодой, стоит, потягивается, телом могучим вытягивается, косточки застоялые разминает и не совсем благозвучными словами колдуна поминает.

И почуял тут Ваня, что силушка его прежняя сызнова к нему вернулася. Не медля зря да сопли не жуя, Яван палицей боевой тогда вооружается и направляется к Ловеяровой хатке, где колдун почивал с устатку.