Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Клад

Прямо за старой школой — садовая ограда, сплошь оплетенная повиликой, чьи бледные граммофончики пугливо подрагивают даже от самого легкого ветерка. Если прильнуть к ограде, раздвигая повилику любопытным носом, можно увидеть ряды низкорослых кряжистых яблонь. Их толстые ветки в струпьях засохшей коры весной обильно покрываются цветами, но мелкие кислые яблочки на них — редкость, да и те опадают, не дождавшись, пока холодные бока нальются слабым румянцем.

Еще в саду есть обложенные кирпичными зубчиками цветочные клумбы, где растут красные и лиловые маки. К осени от них остаются сухие коробочки, полные мелких коричневых семян. Их никто не рвет. Полевой мак — не садовый, на плюшки не годится.

За клумбами длинный ряд кустиков войлочной вишни, которая вообще-то слива, но называется «вишня» — не знаю почему. Листья у нее снизу покрыты серебристым пушком, наверное, чтобы ягодки не мерзли. Ягод много — куст за день не объесть, а их вон сколько! Что не съедают ученики, берет себе Михалыч — школьный сторож, хмурый неразговорчивый дед. Зачем ему столько вишен? Бабушка говорит, варенье из них так себе… костлявое.

В сухую погоду сторож поливает клумбы из шланга. Михалыч вредный — нипочем не даст шланг подержать, а то и водой окатит. А она, между прочим, из колонки — ледяная!

Дальний конец сада упирается в глухую кирпичную стену. Там растет дуб-исполин. Его мощные корни выпростались из земли и обросли зеленой бородой мха. Тяжелые суковатые ветки вздыблены к небу так высоко, что тень их почти не касается земли, где солнечно-желтые брызги одуванчиков пятнают высокую траву.

Прислоненная ивовым боком к извилистому дубовому корневищу, стоит моя корзина. Ее надо набить травой — любой, кроме лютиков, лопухов и куриной слепоты. Для наших кроликов.

Ужас до чего прожорливые звери! Им травы надо — как корове! Я уж и сорняки в огороде оборвала, и пыльную зелень возле чужих заборов, а кроликам все мало.

Коленки и подол сарафана замараны травяным соком, руки в млечных пятнах, оставленных желтыми цветами, а в корзине все еще пустовато. Может спеть? Нет, что-то я нынче не в голосе. Хотя стесняться некого — летом в сад никто не заглядывает. В одиночестве ползаю под деревьями, волоча за собой тяжелеющую ношу. Последняя охапка — и все!

И тут на садовой дорожке, скрытой от меня высокими кустами, кто-то, понизив голос, говорит:

— А ты подальше от чужих глаз закопай.

От неожиданности трава выпадает из моих рук.

— Пода-альше… — раздумчиво тянет другой — Михалычев голос. — Под дубом закопаю — в самый раз будет. Место тихое, не ходит никто.

— Вот и ладно, — соглашается первый. — Да смотри, в одну кучу все не кидай. А как зароешь, место отметь — прутик воткни.

— Учи ученого! — обидчиво бурчит Михалыч.

Стараясь не шуршать, тихонько раздвигаю ветки кустов: по дорожке удаляются Михалычевы сапоги и стоптанные, тараканьего цвета, ботинки школьного завхоза. Прячась за кустами, крадусь следом, но завхоз заводит скучный разговор о новых партах, которые привезут осенью к школьному юбилею.

***

Тяжелая корзина путается под ногами и царапает голые лодыжки, мягкая дорожная пыль набивается в сандалии — я тащусь домой и думаю. Что Михалыч собирается закопать возле дуба? Неужели клад?! Догадка крепнет с каждым шагом. Конечно клад, что ж еще! В моем взбудораженном уме возникают горы тусклых старинных монет, россыпи бус, сверкающих драгоценными камнями. Никаких камней, кроме булыжников, я сроду не видела, но бусы-то небось не пластмассовые будут… За Михалычем, ясное дело, теперь придется следить.

Добуду клад, куплю бабушке новую стиральную машину. С моторчиком. Старой — сто лет в обед, и при каждой стирке у нее что-нибудь отваливается. Ну может, одни бусы себе оставлю. Если бабушка разрешит.

На другой день под дубом никаких следов копки — непуганные одуванчики по-прежнему торчали в пышной траве. Михалыч с непроницаемым видом занимался обычными делами: подрезал разросшуюся сирень, подвязывал яблони. Зря я подставляла бедовую башку полуденному солнцу, выслеживая сторожа. Напрасно таскалась за ним по саду со своей корзиной. Попусту набивала оскомину кислыми бледно-розовыми ягодами войлочной вишни… день, другой, третий… И вот однажды услышала. Звонкое жжжик, жжжик — разносилось по саду. Михалыч правил лопату. Значит, нынче пойдет закапывать.

Назавтра, положив в корзину мешок и железный совок, которым бабушка набирает уголь в сарае, я побежала в школьный сад.

Над клумбами в мерцающей водяной пыли висела радуга, Михалыч ходил вокруг, поливая щекастые маки, за ним, фыркая и дрожа от напора, волочился толстый резиновый шланг. Бочком, чтоб не быть замеченной, я скользнула у него за спиной и помчалась к дубу. Пока сторож занят поливом, успею отыскать и выкопать сокровища.

Вокруг дуба в примятой траве темнели серые проплешины подсохшей земли. Глупый Михалыч! Ну, кто же так прячет! Оглядевшись, не видит ли кто, я быстро опускаюсь на колени и, дрожа от подступившего волнения, вонзаю совок в рыхлую теплую землю, каждый миг ожидая услышать заветный скрежет. Но россыпи бус отчего-то не попадаются. Вместо них, ковырнув глубже, выворачиваю из земли крепкую луковицу — красно-коричневую, с наклюнувшимся желтым ростком. Больше в яме ничего нет. Отбросив бесполезное ископаемое в сторону, начинаю ковырять землю в другом месте. Но и там ничего, кроме породистых красноватых головок лука с упругими отросшими корешками. Бабушке на суп, пожалуй, годятся. А Михалыч хитер! Нарочно ям нарыл, чтоб с толку сбить, да еще луку напихал зачем-то. А клад конечно где-нибудь тут, надо только поискать хорошенько. С удвоенной энергией берусь за дело.

— Ты что творишь, негодница?! — вдруг громыхнуло сверху. Втянув голову в плечи, я замерла от ужаса.

— Что еще за раскопки?! — гроза бушевала прямо над моей макушкой. Я скосила глаза и увидела сбитые Михалычевы сапоги и синюю лейку в траве.

— Ну, чего онемела? — спросил Михалыч и, обойдя разрытые ямы, остановился прямо передо мной. — Зачем набезобразничала, а?

Я молчала. Губы у меня слиплись пельменем, не пуская слова наружу. Да и что говорить, когда все и так ясно: выпавший из корзины мешок для сокровищ и главная улика — железный совок в моих руках…

Вдруг обросший седой щетиной подбородок сторожа мелко затрясся, и кадык на жилистой шее заходил ходуном — Михалыч смеялся. Смеялись сморщенные губы в лиловых узелках вен, и серые глаза, прикрытые короткими выгоревшими ресницами. (И с чего я взяла, что он вредный?)

— Ах ты, дуреха! — беззлобно сказал он. — Ну, все что ль, цветы-то выкопала?

— Какие цветы? — пролепетала я, осознавая перемену участи.

— Вот эти самые! — Михалыч подобрал твердую красноватую луковицу.

Что за цветы, сторож и сам толком не знал — чудные какие-то. Называются заковыристо — завхоз говорил, да Михалыч запамятовал. Но к осени будто бы вырастет из этой луковицы зеленая былка, а на ней красные цветы — с кулак. Целая гроздь.

— А зачем они такие? — удивляюсь я.

— Так ведь юбилей скоро. Уважить надо. Школа-то старше меня, — говорит Михалыч и вздыхает. — И я тут учился, давно, до войны еще… А это, — кивает он на разбросанные луковицы, — сюрприз к празднику.

Я пристыжено опускаю голову.

— Ну, чего нос повесила? — говорит Михалыч. — Давай сюда совок.

Вдвоем мы сажаем луковицы назад в мягкую землю и поливаем их водой из синей лейки.

— А почему не на клумбе? — спрашиваю я.

— Какой же это сюрприз, если на клумбе, — рассудительно говорит Михалыч. — Там их еще до праздника все увидят. Так что это секрет, поняла?

Важно киваю.

***

В конце августа, вернувшись из летнего лагеря, я узнала, что Михалыч умер, не дожив до школьного юбилея совсем немного.

К саду, оставшемуся теперь без присмотра, подбиралась осень. Яблони роняли редкие плоды и листья, маки на клумбах облетели, и только кусты войлочной вишни еще хранили сморщенные розовые ягоды. В глухом конце сада, где дуб-великан полировал под ветром выпуклые бока желудей, выросло невиданное: толстые, без единого листа стебли, увенчанные розеткой крупных темно-красных цветов-колокольчиков. Стройные и торжественные они стояли среди перезрелых трав и желтеющих листьев, как гвардейцы, готовые отражать разбойничьи набеги осени. Я тронула пальцем плотные упругие цветы и вспомнила, что Михалыч так и не сказал мне их названия.