Сто рассказов о детстве и юности. Роман-взросление

Вера Эвери

История взросления девочки, чье детство пришлось на 1970—80-е годы XX века, рассказанная ею самой. Каждый из рассказов – отдельная история: о доме, семье, школе, о быте в провинциальном городке и переезде за Полярный круг, о дружбе и любви. Вместе они составляют цельное полотно жизни, сплетенное из сотни разных сюжетов.

Прачки

С вечера бабушка включает радио погромче. Пока голос ее племянницы — Зои тарахтит из решетчатой белой коробочки на стене о том, сколько молодой капусты укра… убрали с полей труженики нашего района, радио никто не слушает. Но потом она заканчивает молоть чепуху и переходит к главному.

— И о погоде, — преисполняясь важностью момента, с оттяжкой произносит она. Слушатели вздрагивают и приникают к радиоточкам.

— Тише! — шикает бабушка и замирает, вытянув шею.

О пришествии хорошей погоды наша Зоя вещает проникновенно. Ну ясно! От положения дел на атмосферных фронтах зависит исход пресловутой «битвы за урожай», причем не только на совхозных полях, но и в нашем огороде. Однако на этот раз у бабушки на уме другое…

Услышав, что завтра ожидается вёдро, она удовлетворенно кивает:

— Вот и ладно. Стирать, значит, будем.

Я с сомнением высовываюсь из окна на залитый лужами двор. Брешет наша Зоя! Вон какие тучи! — с надеждой думаю я. Может этот анти… циклоп и не придет еще. Хоть бы не пришел!

Но тучи почему-то слушаются радио и бабушку, а не меня.

И назавтра я просыпаюсь, как на сковородке: солнце лупит в избавленные от занавесок окна, и нажаривает мою постель. Скатерть и полотенца тоже исчезли, зато с улицы несутся такие звуки, словно у нас на крылечке этот самый… циклоп (пришел таки!): урчит, чмокает, булькает и хрустит чем-то твердым — похоже жрет кого-то… прямо с пуговицами.

На всякий случай ныряю под одеяло, но тут в комнату заглядывает бабушка:

— Вставай, засоня! И постелю свою сымай, — велит она. — Слышь, машина уже белье колошматит.

Выдуманные страхи враз выскакивают из моей головы, уступая место настоящим. Подумаешь, циклоп… То ли дело бабушка! Вот если она увидит, что я натворила…

Пару дней назад у меня завелись фломастеры — болгарские: шесть штук в новенькой пачке. Фломастеры — это вам не обгрызенные и обслюнявленные карандаши! Я за вечер две тетрадки изрисовала. Могла бы и больше, но бумага кончилась. А вдохновение — еще осталось. И тут под руку подвернулась подушка — скучная, белая… В общем, благоразумия мне хватило только, чтобы не рисовать принцесс. Потому, что из всех фломастеров писали уже всего два: желтый и красный. И я изобразила цветочки: красные лепестки — желтые серёдки. Цветочки вышли так себе… Бабушке не понравится. Я уж стала жалеть, но что поделаешь: фломастеры — не карандаши, слюнями не сотрешь.

Цветочки бабушка может и не заметила бы. Но не мою виноватую рожу.

— Это еще что за художества?! — восклицает она и сует мне под нос изрисованную тряпку.

— Цветочки… — блею я, — …чтоб красиво…

— Вот я тебе покажу красоту! — свирепо обещает бабуля. И конечно показывает.

Бабушка строгая. А мокрым полотенцем по попе — это хоть кто заплачет!

— А ты не реви! — бабушка смотрит сурово. — Кому говорю! Бессовестная! Такую крепкую наволочку извела… — сокрушенно вздыхает она.

Машинка, словно поддакивая бабушке, сердито рыкнула и замолкла. Пестрое месиво, крутившееся в ее железном брюхе осело; на поверхности с тихим треском лопалась серая мыльная пена. Бабушка пристраивает сверху два плотных валика, сует между ними конец мокрой скатерти и вертит ручку, торчащую сбоку. Между влажных крутящихся губ высовывается длинный язык розовой ткани и ползет в подставленную корзину.

Я подскакиваю на месте от восторга и нетерпения:

— Дай я! Дай мне покрутить!

— Ох, тяжело… — отдуваясь, говорит бабушка. — Смотри, уморишься! — и уступает мне место.

Вдвоем мы усердно отжимаем все, что там плавает.

Машина приняв в себя очередную порцию, строптиво фыркает, чихает и ни в какую не желает заводиться. Бабуля ее упрашивает:

— Ну давай, миленькая! Еще разочек… — и поворачивает регулятор «вкл» — снова и снова. Переупрямить бабушку не удавалось еще никому, даже машине. Поэтому гора тряпок, дожидающихся на крылечке своей очереди, понемногу уменьшается. Пододеяльники тонуть не хотят — вздуваются мокрыми пузырями, и бабуля топит их, ловко орудуя деревянными щипцами. Машина трясет и колбасит наше белье — в бурлящем вареве мелькают мои сарафаны и колготки, бабушкины панталоны и фартуки. Большие ивовые корзинки наполняются свежепостиранным.

Тем временем бабуля наливает теплой воды в цинковое корыто, выдает мне новый брусок вонючего хозяйственного мыла и ком грязных носовых платков. Я с энтузиазмом принимаюсь за дело. Скользкое мыло то и дело плюхается в воду — брызги во все стороны! Угловатый коричневый кусок не помещается в мою ладонь, и я потихоньку беру другое мыло — земляничное. Розовая пена на руках так вкусно пахнет! Дую на пальцы — мелкие мыльные пузыри, переливаясь радужными боками, слетают в травку…

— Ну что, прачка? Справляешься? — бабушка заглядывает мне через плечо. — Ой, да кто же это туалетным стирает?!

— А почему им нельзя стирать? — изображая неведение, спрашиваю я. Хотя прекрасно знаю: «Туалетное — это, чтоб хорошо пахнуть!»

— Ну хватит! — бабушка решительно отбирает земляничный обмылок. — Собирайся, в портомойню пойдем.

Бегу вытаскивать из сарая старый дедов велосипед. Корзинки с бельем привязываем: одну к седлу, другую к багажнику. Через руль бабушка подвешивает на веревочке пару черных резиновых сапог, и мы отправляемся на речку. Белье полоскать.

Речка близко: всё под горку, да под горку — велосипед сам катится. Вцепившись в руль, бабушка семенит рядом. Но не я. Бурная жеребячья радость распирает мне горло и толкается под коленками — удержаться нету сил, и раскинув руки навстречу ветру я с визгом несусь вниз.

— Стой, скаженная! — орет бабушка.

У моста дорога кончается. Река полна солнечного блеска, над нею носится резвый ветер и бирюзовые самолетики стрекоз. Плоские камешки на мелководье покрыты сопливой зеленью — лучше на них не ступать — скользко. Едва моя тень ложится на воду, серебристые спинки мальков пугливо вздрагивают и бросаются врассыпную.

Под мостом, где течение гораздо сильнее, звонко шлепают вальки — деревянные лопаточки, которыми хозяйки отбивают белье.

Широко расставив ноги и подняв кверху обтянутые юбками зады, тётки полощут и выкручивают, полощут и выкручивают… И мы будем.

Вид на город с Оки

Бабушка кряхтя натягивает резиновые сапоги, разбирает белье на две кучки. Мне достается разная мелочь: носки, платочки, наволоки…

Подоткнув подол и осторожно ступая с камня на камень, бабушка заходит в воду. Мне с нею нельзя — там глубоко и вода холодная. А у бережка — благодать. Сонное течение заплетает долгие косы речным травам. Если не баламутить воду, из-за обкатанных волнами голышей скоро выглянут любопытные головастики. На дне лежат круглые ракушки с улитками — серые и кремовые в полосочку. Вытащенные из воды, они блестят, как драгоценности, но обсыхая, тускнеют. Жалко…

Среди белья, которое оставила мне бабушка, та изрисованная наволочка. Цветочки не отстирались — только поблекли немного. Вот это фломастеры!

А может песком их потереть? Зачерпываю в наволочку воды пополам с песком — она раздувается, как брюхо циклопа…

— Ты что ж тут балуешься? — с легкой укоризной говорит вдруг голос откуда-то сверху.

За спиной стоит молодая учительница — я знаю, она из школы, куда меня отдадут на будущий год. Рукава у нее засучены, через плечо перекинут жгут мокрого белья.

— Цветочки стираю, — со вздохом объясняю я.

— Сама нарисовала? — спрашивает учительница.

Понуро киваю. Она улыбается:

— Красивые!

— Правда? — мне не верится. — А бабушка ругалась… очень, — и я машинально хватаюсь за пострадавшее место.

— Ну я поговорю с твоей бабушкой, — весело обещает она и идет к берегу, где бабуля уже выжимает последние тряпки.

Разговора мне не слышно, улавливаю только обрывки:

–…уж такая егоза! — сетует бабушка.

— Что вы! Что вы! — звонко возражает учительница.

Расстаются они подружками. Бабушка довольно улыбается себе под нос.

На обратном пути наш караван еле тащится — все в горку, да в горку. Бабуля тянет велосипед спереди, а я, упершись руками в корзину на багажнике, толкаю его сзади.

На полдороге останавливаемся передохнуть. Я тяжело отпыхиваюсь, бабушка обмахивается косынкой:

— Ох и вёдрышко нынче! Ох и жарынь!..

— Ба, — решаюсь я, — а что тебе учительница сказала?

— Ишь какая! — бабуля поджимает губы. — Ты почто на меня наябедничала?

— Я не ябеда! Она сама спросила! Ну скажи, бабулечка!

— Ах ты, лиса! — добродушно ворчит бабушка. — Сказала, что рисуешь ты хорошо, и в школе пятерочницей будешь. Поняла?

Я потрясенно киваю. Кабы знать, что похвалят, еще б не так нарисовала!

Развешивать белье во дворе следует по правилам. Впереди — что получше: шторы да покрывала, а неказистое кухонное тряпье и нательное бельишко — это на зады. А то вдруг кто чужой во двор зайдет, и тут на самом виду розовые бабушкины подштанники…

Повесив на шею тяжелую гирлянду прищепок, бабуля командует: занавески — вперед, кофту новую сюда давай. Белые, пахнущие речной влагой паруса простыней, вздуваются под ветром, льняные полотенца хлопают узорчатыми крыльями, а бабушка все трудится над выставкой нашего благополучия.

Наволочку с красными цветами, сиротливо лежавшую на дне корзины, бабушка вешает на самое почетное место — напротив калитки, потом умиленно вздыхает и гладит мокрой ладонью мою бедовую голову.