Быть русским

Валерий Байдин (2024)

Эта книга посвящена жизни автора во Франции. Писатель увидел издалека, «в обратной перспективе» тысячелетнюю Россию — страну, открытую небу и будущему. А вблизи на его глазах рушилась некогда прекрасная, горделивожестокая, предавшая себя страна — Франция. За минувшую треть века вместе со всем западным миром она превратилась в яростную гонительницу всего русского — языка, веры, культуры, истории, мировоззрения. Как остаться собой на чужбине, во враждебном окружении? Понять, что на родной земле без тебя «народ неполон»? «Русский европеец», «русский евразиец» — неверные определения русского всечеловека. Русскими не только рождаются, ими становятся, избирая великую судьбу, заражаясь волей к жизни и борьбе, любовью к иным народам, стремлением к правде, справедливости и человечности. Предназначена для самого широкого круга читателей.

Женева

Привыкнуть к дороге от гостиницы в Пти Боссе до города я так и не смог. Несколько минут крутого спуска по мёртвой улочке мимо голубых осыпей глициний на тротуарах, притворно бедные фасады богатых домов, молчаливые коровы на лугу, огороженном нитками электропроводов, а вдали среди зелени — сияющий расплав синего стекла. Вид Женевского озера из окна электрички завораживал и непрестанно менялся. Синь и пелена облаков перекрашивали воду из голубой в серую, вдоль берегов плыли льдинки белоснежных яхт, прогулочные кораблики с красно-крестовыми флагами, тусклый дождь среди бела дня до безобразия размывал вершины гор, вечерние огоньки плясали и таяли на волнах. Меняющаяся картина плыла то в одну, то в другую сторону и не давала до конца себя разглядеть. Пассажиров было немного, и разговаривали они едва ли не на всех европейских языках. Ухо различало лишь европейские, я не вслушивался, но однажды не удержался. Неподалёку в вагоне полдюжины людей с загорелыми крестьянскими лицами беседовали на смеси слов, похожих на французские, итальянские и чуть ли не латинские. Негромко шипели и цокали. Плечи белокурых женщин покрывали пёстрые цыганские платки. Я подошёл и спросил по-французски:

— Простите моё любопытство, я приезжий. На каком языке вы разговариваете?

— На ретророманском, — равнодушно ответил мужчина в потёртой шляпе и с усмешкой отвернулся к окну.

За несколько выходных я обошёл весь город. Богатая Женева оказалась бедновата культурой. Даже старинный Верхний город не блистал шедеврами зодчества, а вокруг него тянулись кварталы добротной архитектурной безликости. Лишь на нескольких зданиях сказался дух парижской богемы «рубежа веков». Знаменитый Дом Тавель середины XIV века с крупными, ренессансными окнами выглядел подделкой под Средневековье. Оставила равнодушным скучноватая поздняя базилика Нотр-Дам, зато впечатлил готический, собор Сен-Пьер со знаменитым креслом Кальвина. Ниспровергатель католицизма обрёк швейцарскую культуру на бедность. Классический портик XVIII столетия вызвал эстетические страдания. Вход в «дом молитвы» больше подходил для биржи или банка, кальвинистов это ничуть не смущало. Клясть женевцев я перестал лишь рядом с городским Музеем искусства и истории. Неоклассика начала ХХ века напоминала стиль парижской Эколь де Бозар и цветаевского Музея искусств на Волхонке.

Швейцарцы привыкли пренебрегать красотой ради комфорта. Эстетику определила этика, роскошь и довольство должны были выглядеть скромно. На фасадах избегали украшений, мужчины носили строгие костюмы, женщины — платья чёрных, чёрно-серых, тёмно-синих цветов. В них не было и намёка на кокетство. Стиль одежды указывал на причастность к обществу успешных чиновников и деловых людей. Невозмутимое благополучие столицы мировой дипломатии, немыслимая чистота и неколебимый порядок угнетали. Душа жаждала свободы от условностей, московской толчеи, парижского праздника.

Осколком смыслового взрыва засел в мозгу урок, преподанный женевским полицейским. Я опаздывал в университет, проскочил через пустынную улицу и тут же услышал свисток.

— Мсьё, вы пересекли улицу в неположенном месте. Вам следует заплатить штраф.

Я опешил, покраснел и принялся наскоро оправдываться:

— Простите, я студент, спешу в университет… — полицейский грозно молчал. — Я иностранец, не знаком со здешними правилами! Ведь поблизости не было машин!

— Ваши документы! — полицейский глянул на мой советский паспорт, проверил визу, повертел студенческую карточку и неожиданно произнёс: — Хорошо, я не буду вас штрафовать. Вы опаздываете в университет, значит у вас есть причина нарушить правило. Но если бы вы пересекли улицу рядом с переходом, штраф был бы обязателен.

Он вернул документы и даже отдал честь. Я выдохнул, благодарно приложил руку к груди и бегом ринулся дальше.

Символ Женевы — струя фонтана посередине озера, гордо бьющая в небо и падающая вниз, бесследно растворяясь, словно бренная человеческая жизнь. Под мостом дю Монблан озёрная вода устремлялась на свободу, сворачивалась в узлы жидкого стекла, свивалась в струи и становилась кипящей Роной. Много раз за три месяца я приходил на это место, глядя как неподвижное превращается в движение, вода становится воздухом, а мысли начинают кружить в голове, пока не подует ветер, и не полетит в лицо мокрая пыль.

Кварталы правого берега вызывали тоску добропорядочностью и пустынностью. В добротных зданиях шла непонятная жизнь, вершились судьбы половины мира. Низкие ворота перед зданием ООН были заперты, но не охранялись. Круглую лужайку напротив них подстригали ножницами два китайца. Они работали быстро, передвигались на корточках и собирали срезанную траву в мешки.

— Мсье! У ворот не полагается стоять, — полицейский взялся неведомо откуда и козырнул.

Я извинился и спросил, отойдя в сторону:

— Скажите, почему газон постригают вручную? Ведь это долго.

— Зато очень ровно и бесшумно, — благодушно произнёс полицейский.

Я кивнул и побрёл дальше. Вот оно что: работают лучше машин и не нарушают дорогостоящей тишины. На виллах миллионеров тоже, наверное, китайцы работают. Ближе к вечеру вспомнилось, что сегодня суббота. Электричка по пути домой проезжала мимо Шамбези, и я решил наконец-то заехать в церковь Константинопольского патриархата. Поначалу обошёл её со всех сторон и подивился выдумкам архитекторов. Тяжёлое здание походило на громадный бетонный дот, стены без окон были задуманы в стиле брутализма 1960-х годов, плоские люкарны в виде бойниц и листы позеленевшей меди на кровле дополняли странный облик. Вместо купола над церковью возвышалась половинка скруглённой крыши. Крест виднелся почему-то лишь на колокольне, напоминавшей башню подводной лодки. Символика была начисто лишена сакральности. Внутри раздавалось протяжно-витиеватое пение одинокого певчего, шла заунывная, усыпляющая вечерня. О росписях этой церкви мне уже рассказывали, низкая алтарная преграда позволяла увидеть их целиком. Христос воздевал руки на фоне мировой горы. Мотив «живой горы» — символ Богоматери, народа, церкви — повторялся и на других фресках. Лик Пантократора под куполом окружали крыловидные языки невещественного синего пламени, в нём светились ангелы. Подумалось:

— Это шаг не в будущее церковного искусства, а вбок, в тупик. Ещё немного, и священный образ разрушится, превратится в живописную композицию, а храм — в концертный зал.

Уже не вспомнить, как я попал на художественный аукцион: случайно зашёл или меня зазвал кто-то из знакомых прихожан. В просторном зале собралось два десятка человек. У стола живописно расположились эксперты искусствоведческого вида, в креслах перед крохотной эстрадой восседали солидные маршаны с лицами врачей и адвокатов. Шла оживлённая продажа картин, немыслимым образом перекочевавших в Швейцарию с какой-то выставки советских художников. Шедевры соцреализма стоили недорого и раскупались лотами по нескольку полотен. С молотка тут же уходили серии полнотелых розовощёких спортсменок и мускулистых гимнастов, русских пейзажей с церквушками, избами, сугробами или бездорожьем. Тоскливые штампы советской поры вызывали невероятный энтузиазм: играющие дети, школьницы в белых фартуках с красными галстуками, колхозники, первомайские демонстрации с морем плакатов и флагов… Изумлённым шёпотом я спросил у соседа с пышной шевелюрой:

— Зачем всё это покупать? Я из России, мне стыдно за такое искусство.

— Напрасно, — многозначительно возразил искусствовед. — На Западе вы не найдёте такой жизненной силы, наивности и пафоса. Это захватывает!

Я задумался. Швейцарские снобы скупали остатки советской художественной утопии, как после войны их предки скупали картины итальянских и немецких фашистов. Вид поверженного врага неотвратимо влечёт. Мелькнула догадка: эти картины покупают как лекарства от немощи или как магические обереги.

О поездке в Берн для знакомства со швейцарским парламентом Патрик сообщил нам лишь накануне:

— Для нас сделали исключение, нашли возможность, нужно срочно ехать. Вам всё покажут, вы узнаете, как работает парламент в демократическом государстве. Такого опыта в странах советского блока не было. Надеюсь, вы понимаете, насколько это важно для ваших народов.

От политики я всегда был далёк и воспринял поездку как ритуальную, наряду со швейцарским сыром и катанием на горных лыжах. В путь мы отправились на двух легковых машинах, одну вёл Патрик, другую его улыбчивый знакомый. Сто шестьдесят километров — меньше двух часов по здешним шоссе. Дождь и скорость не оставляли глазам никакой надежды. Через стёкла растекались полосы тонко размазанного пейзажа. Я был зажат посередине заднего сиденья и горевал: так досадно не видеть невиданное. Куда лучше дорога воспринималась на слух, шипела под колёсами, рычала в тоннелях, а под конец забарабанила в уши мелкой дробью. Машина покатила по мощеным улицам и остановилась на главной городской площади в одном ряду с чёрными служебными лимузинами. Видимо, наша парковка была согласована с полицией.

Массивное здание парламента намекало на связь швейцарской демократии с древнегреческой: античный портик, колонны, статуи в классическом стиле. Удивил белый каменный крест над ребристым куполом — архитектурное воплощение флага Швейцарии. Парламент утверждал себя в виде храма государственной жизни и протестантской демократии. Нас провели по лестницам, мимо колонн и скульптур на длинный театральный балкон. Зал заседаний пустовал, его купольный потолок давил неожиданным величием, чрезмерным для маленькой страны. В комнате по соседству знакомый Патрика полчаса рассказывал нам о демократических свободах, правах человека, выборах, о партийных представительствах, референдумах и плебисцитах. Под конец нас угостили кофе с пирожными и отпустили домой.

Поездка привела к спору между мной и Патриком. На следующий день во время его лекции об истории католицизма я спросил:

— Вам не кажется, что Римская церковь так и не преодолела абсолютизма? Главенство Ватикана лишает национальные церкви свободы и своеобразия. Во вселенском Православии поместные церкви независимы, и это, мне кажется, больше соответствует принципам демократии и правам человека, о которых нам рассказывали в Берне.

Патрик замялся:

— Не нужно смешивать политику и веру. В Евангелии говорится о «царстве Божьем», о «едином стаде и едином Пастыре».

Настаивать на равенстве всех пред Богом я не стал, чтобы не портить отношений.

Столь же внезапно через пару недель Патрик пригласил своего знакомого предпринимателя из Франции прочесть нам лекцию о христианских основах организации труда. Высокий полный розовощёкий блондин победоносно оглядел нас и начал так:

— Я католик и я богат! Моё предприятие процветает, все, кто на нём работает, довольны. Почему?

В течение часа он рассказывал о христианской этике, которая требует взаимных уступок от подчинённых и начальства. Суть их состоит в отказе от жажды быстрого обогащения, от желания увеличить зарплаты и прибыли. Совместные усилия по самоограничению равнозначны инвестициям в производство, в прогресс, в общее будущее, в построение «Государства благоденствия (État-providence)». В идеале совместная работа приближается к труду религиозной общины. Директор перечислил основы успеха: взаимопомощь, страховая касса, семейный отдых, благожелательность, взаимный контроль. Слова Евангелия «кто не работает, тот не ест» прямо связал с необходимостью повышения производительности труда. Раздражала его самоуверенная наивность. В конце выступления меня дёрнуло спросить, была ли ценность в советском коллективизме и может ли корпоративная этика быть атеистической. Гость разразился поучением:

— Атеизм противоречит природе человека, ведёт к принудительному коллективизму и Гулагу. Социализм отрицает частную собственность и личную свободу, христианство пробуждает у человека совесть и желание честно трудиться.

— Но ведь капитализм порождает неравенство, — не унимался я, — выталкивает из жизни слабых и больных, поскольку они приносят убытки. Вы хотите христианизировать богатство?

— Богатство так же угодно Богу, как и бедность. Нищета Богу неугодна, и с ней нужно сообща бороться. На Западе почти нет нищеты, потому что у нас сохранились христианские основы капитализма. Их нужно укреплять, в этом могла бы участвовать и демократическая Россия. Теперь она открылась для Запада. Мы вам дадим деньги, вы нам свою духовность — вместе мы станем богаче.

Эти слова отозвались во мне иначе:

— Станьте как мы, откажитесь от себя, и вам воздастся!

Других вопросов и ответов я не запомнил. Патрик с явным удовольствием завершил встречу и поблагодарил гостя. Он лишь повторил главные мысли его собственного доклада, с которого началось наше обучение. Под наши вежливые хлопки предприниматель вручил каждому из нас толстенную книгу собственного производства «Христианство, труд и успех». Я тут же пробежал оглавление и тихо закрыл многостраничный опус, чтобы больше никогда не открывать. Слова о «Государстве благоденствия» и «нравственном капитализме» вызвали усмешку. Эта благостная утопия была ничуть не убедительнее коммунистической.

И тут прозвучали слова, которые мы встретили аплодисментами:

— Вечером я приглашаю всех вас в ресторан на берегу озера! — гость патетически воздел руку. — Патрик, ты знаешь, где это. Приходите к семи часам.

Так я в первый и в последний раз оказался в швейцарском ресторане. Его название забылось. Напоминал он двухпалубный корабль у причала, качался на волнах и хлюпал водой. В верхний зал вела узкая лестница, за сплошной полосой окон темнела вода, в ней отражалась неровная цепочка огней, над ними чернели плоские горы, приклеенные к сапфировому небу. Богатство и корпоративное преуспеяние директор подтвердил общим меню во французском духе: глоток ликёра и горсть солёного миндаля на аперитив, пятничная рыба, розовое вино, зелёный салат, желтоватый сыр, вазочка белого мороженого и чёрный кофе. В конце ужина вновь раздались наши дружные хлопки. На этом знакомство с католиком-капиталистом завершилось.

Вечером в одно из воскресений в крипте Крестовоздвиженского собора на мою лекцию о символике русской средневековой культуры собралось два десятка человек. Самарин представил меня, назвал «замечательным историком» и первым захлопал в ладоши. Говорил я по-французски «без бумажки», сбивчиво и воодушевлённо. Спотыкаясь о сложные искусствоведческие и богословские понятия, прорывался к главному — к русскому религиозному умозрению, воплотившемуся в образе шатрового храма. Слайды помогли объяснить, как в нём соединялась символика света и огня. Лучи божественного сияния на иконе Феофана Грека «Пре ображение» являли прообраз церковного шатра. Я убеждал: точно так же от креста и позолоченного купола исходят творящие софийные энергии. Им навстречу поднимаются пламевидные формы храма, знаменующие «огонь веры»: пламевидные завершения входов и оконных наличников, «бочковых» кровель и закомар. Божественное и человеческое начала соединяются в подкупольном пространстве. Созданный Софией-Премудростью «дом Божий» словно повисает над землёй: ощущение безвесия подчёркивают кирпичные арочные опоры под круговой галереей или бревенчатое гульбище с повалами, высокие лестницы, ведущие на паперть, и даже деревянные сваи, на которых возводились некоторые северные церкви. Свето-огненное божественное начало символизирует позолота — на иконах, церковной утвари и многоярусном иконостасе, который отделяет алтарь от трапезной, словно огненная завеса. Неизвестный византийцам золотой купол на Руси создавали не столько похожим на греческую полусферу, сколько пламевидным, поскольку священный костёр ещё с предхристианских времён считался «иконой» небесного света.

Слушали меня очень внимательно. Затем начались вопросы. Не преуменьшаю ли влияния Византии на русское церковное искусство? Я пояснил, что это влияние неоспоримо лишь в иконописи и каменных церквях XI-XIII столетий. Но деревянное зодчество оказалось целиком самобытным: греки не умели работать с деревом. Вопрос о связи между символикой русского храма и пламенеющей готикой попал точно в цель. Мои слова об их бесспорной связи, наверное, удивили всех: эта символика восходит к общему для древних европейцев дохристианскому культу солнца и священного огня.

После выступления ко мне подошёл прихожанин, которого я уже знал в лицо:

— Пьер-Ив Хааб. Меня очень заинтересовали ваши объяснения. Хотелось бы с вами поближе познакомиться. Вот моя жена, Пилар, — я кивнул невысокой улыбающейся брюнетке. — Не хотите ли заехать к нам в гости, продолжить разговор?

— С радостью. А когда?

— Да хоть сейчас. На ужин.

Квартира Хаабов поразила восточной роскошью. Пилар оказалась православной арабкой, что повлияло даже на семейную кухню. За аперитивом я узнал, что Пьер-Ив преподаёт французский язык иностранцам, изучает православное богословие и церковную культуру. Знакомство наше быстро пошло вглубь, мы легко перешли на «ты». Несколько раз после службы меня приглашали на обед. Как-то раз я упомянул в разговоре, что готовлю для издательства «L´Âge d´Homme» книгу «Les Dômes dorés (Золотые купола)» — о символике русской средневековой культуры.

— Замечательно. Ничего подобного на Западе нет. Рад буду тебе помочь. Если хочешь, могу отредактировать твой французский текст.

Уже год у меня зрела мысль издать на французском книгу о символике русской средневековой архитектуры. Из Москвы я привёз в Женеву перевод вступительной статьи «Beauté omnilucide (Краса всесветлая)» о религии Древней Руси. Знакомый парижский русист Жерар Коньо посоветовал обратиться в издательство «L´Âge d´Homme», где он являлся консультантом. Один филиал находился в Париже, другой в Лозанне. По телефону я договорился о встрече с его директором Владимиром Димитриевичем. Выслушал меня он очень благосклонно. Склонил большую красивую голову, просмотрел статью и план книги:

— «Золотые купола»? Хорошее название, когда будет готов текст?

— Постараюсь за год закончить. Ну, хотя бы черновик в 250-300 страниц. И подобрать иллюстрации — тридцать-сорок тоновых и цветных.

— Хорошо, буду ждать. Успехов вам!

Димитриевич выдал аванс в тысячу швейцарских франков, с улыбкой пожал руку и проводил до двери кабинета. Этот успех обнадёжил, но передо мной оставалась ещё более важная цель — продолжить учёбу во Франции и защитить докторскую по той же теме: о символике русской средневековой культуры. К помощи Пьера-Ива я так не обратился. Передо мной возникло слишком много трудностей, и многие из них казались непреодолимыми.