Быть русским

Валерий Байдин (2024)

Эта книга посвящена жизни автора во Франции. Писатель увидел издалека, «в обратной перспективе» тысячелетнюю Россию — страну, открытую небу и будущему. А вблизи на его глазах рушилась некогда прекрасная, горделивожестокая, предавшая себя страна — Франция. За минувшую треть века вместе со всем западным миром она превратилась в яростную гонительницу всего русского — языка, веры, культуры, истории, мировоззрения. Как остаться собой на чужбине, во враждебном окружении? Понять, что на родной земле без тебя «народ неполон»? «Русский европеец», «русский евразиец» — неверные определения русского всечеловека. Русскими не только рождаются, ими становятся, избирая великую судьбу, заражаясь волей к жизни и борьбе, любовью к иным народам, стремлением к правде, справедливости и человечности. Предназначена для самого широкого круга читателей.

Отец Ефрем

На следующий день Филипп и Брижит повезли меня в католический монастырь недалеко от городка Шато-Тьерри, где им предстояло какое-то срочное дело.

— Хочу тебя познакомить с отцом Ефремом, он там настоятель. Это самый православный из всех католиков, кого я знаю! Мой старый друг, замечательный иконописец. Ты увидишь, — объяснял по дороге Филипп.

Ревела, дрожала и пахла бензином старая легковушка. Мимо проносились, светились под солнцем поля пшеницы, по краям среди колосьев мелькали россыпи диких маков — алые собратья наших васильков.

— Смотри! Сoquelicot зацвёл! Очень романтичный цветок, все французы его любят, — верещала с заднего сиденья Брижит.

С раскалённой, рычащей автодороги к Реймсу мы свернули на пустынное боковое шоссе, через четверть часа — на узкую аллею и въехали на двор перед длинным двухэтажным зданием с боковой башенкой. Вокруг не было ни души. Колеса сочно заскрежетали по гравию, Филипп открыл облезшую входную дверь, провёл меня по анфиладе залов с простецкой мебелью: столы, стулья, стенные шкафы. На стук в дверь откликнулся недовольный голос. Седой короткостриженый монах в светло-серой сутане неторопливо поднялся из-за массивного письменного стола, на строгом лице появилась улыбка:

— Филипп, Брижит, вы так неожиданно! Очень рад вас видеть!

Он остановился посреди просторного кабинета с высокими книжными стеллажами вдоль стен и слегка поднял ладони, то ли для объятий, то ли для молитвы.

— С нами гость из Москвы. Знакомься! Валери, искусствовед.

Отец Ефрем с любопытством глянул через толстые стёкла очков, приветственно пожал мне руку. Филипп сходу продолжил:

— Знаю, ты всегда занят, но может, ты покажешь русскому гостю твою роспись в часовне?

Тот молча улыбнулся и поманил нас во внутренний двор, провёл мимо скромного цветника к пристройке в виде базилики.

— Тут у нас маленькая церковь в честь Святой Троицы, заходите!

От дверей сквозь пустое пространство бросилась в глаза крупная фреска с ликом Богоматери в апсиде за алтарём. Безупречно православная, мягкого письма, с дионисиевской синевой.

— Просто поразительно! Будто средневековый русский мастер писал. Вы учились в России? — обернулся я к Ефрему.

Он улыбнулся:

— Приятно слышать. Нет, в России я не был, но много лет учился у ваших гениев, у Рублёва, Дионисия… Мне их искусство открыл Эгон Зандлер. Знаете такого?

— Из Медона? Филипп уже показал мне его книги по богословию иконы.

— Это мой наставник, — кивнул Ефрем. — А вы знакомы с его фресками? Он прекрасный иконописец, работает в строгой средневековой традиции и очень многому меня научил.

Мои спутники уехали по делам, и я на весь вечер остался в монастыре. Отец Ефрем протянул мне альбом «Les Saintes Icônes (Святые иконы)», изданный в прошлом году.

— Тут моя вступительная статья.

— Да-да, «L´incarnation de l´Invisible et l´image sainte (Воплощение Незримого и священный образ)». Филипп мне её показал, к сожалению, ещё не успел прочесть. Роскошную книгу он издал!

Беседа с настоятелем продолжалась до вечерней службы. Я рассказывал о русском православии, об открытии и реставрации храмов, монастырей, о возрождении иконописи, старинного церковного пения, ремёсел, колокольного звона. Ефрем слушал, скрестив руки на груди, и удивлённо покачивал головой:

— Непостижимо! После террора коммунистов и атеистов… Поистине Бог являет в России чудо — знак надежды для всех христиан. Как это важно знать на Западе!

В пять часов началась вечерня (Les Vêpres). Вместе с братом Жаном, грузным молодым монахом, они в два голоса тянули григорианские песнопения. Я подошёл к клиросу и начал негромко подпевать на слух басовую партию, замолкая в трудных местах. Ефрем оживился, поманил к себе, одобрительно шепнул:

— Очень хорошо! Пойте, громче!

После службы улыбнулся и блеснул очками:

— Ваш голос очень бы нам пригодился. Брат Жан петь не умеет.

— Я стараюсь, — монах быстро, нервно заморгал одним глазом.

— Вы учились церковному пению? — спросил Ефрем.

— Нет, сам освоил ноты и много лет пел в разных церквях, — я усмехнулся. — За что и пострадал от КГБ.

— Вот как? — Ефрем задумался. — Если вы не против, приглашаю вас с нами поужинать. Заодно, немного о себе расскажете. Нам важно это услышать.

На огромной кухне под старинными потолочными балками за большим деревянным столом собралось пять человек, из них одна старушка, одна женщина восточной наружности и один африканец. Мне объяснили, что здешняя община смешанная. После Второго Ватиканского собора многие католические монастыри перешли на новый устав, чтобы облегчить бытовую жизнь. Рассказ о преследованиях верующих в советское время слушали с удивлением, сочувственно вздыхали. Старушка предложила подлить мне супа. Отказался я напрасно, на столе осталось лишь блюдо с кусочками дешёвого камамбера, несколькими кусками хлеба и кувшином с водой.

— Простите, наш монастырь бедный. Это наш обычный ужин, — развёл руками отец Ефрем. — Но если вы голодны…

— Нет-нет, достаточно, — бодро начал я и тут же спохватился. — Хотя, если можно, ещё один кусок хлеба. Я сегодня не обедал.

— Пусть наш гость закончит суп. В кастрюле немного осталось, — приподнялась старушка.

— Да, конечно! — согласился настоятель. — А мы пока займёмся посудой.

Ел я так стремительно, что успел присоединиться к вытирающим тарелки и ложки. Ефрем довольно поглядывал. После ужина позвал меня в кабинет, и мы продолжили беседу о символике иконописи, возрождении веры в России и оскудении на Западе. Мои друзья приехали за мной около девяти вечера, перед началом общей вечерней молитвы. Впервые в жизни я услышал латинское песнопение Богоматери «Salve, Regina» и не удержался:

— Какая прекрасная мелодия!

— Одна из самых любимых в католическом мире, — Ефрем глянул на меня и прищурился: — Может быть, вы споёте нам какую-нибудь русскую молитву Богоматери?

— Хорошо. Их много… Вот, очень известная.

Молитву «Под Твою милость прибегаем…» французы услышали впервые. Старушка сложила ладони у груди, брат Жан склонил голову и сказал по-русски:

— Как красиво!

— Вы говорите по-русски?

— Немного. Я… учу русский, — ответил он, запинаясь, и вновь принялся отчаянно моргать одним глазом.

Меня наперебой благодарили, желали здоровья, доброго пути и небесных покровителей. Пора было уезжать.

— Вот моя визитка! — Ефрем слегка поклонился на прощанье. — Пишите, если надумаете приехать и погостить. С радостью вас примем. Будем о вас молиться, Валери!

Мог ли я тогда предположить, насколько важным в моей жизни окажется знакомство с отцом Ефремом и его маленьким монастырём. В страшное русское лихолетье середины 1990 годов я вновь оказался в этих стенах, и на много месяцев они стали моим единственным приютом.