Быть русским

Валерий Байдин (2024)

Эта книга посвящена жизни автора во Франции. Писатель увидел издалека, «в обратной перспективе» тысячелетнюю Россию — страну, открытую небу и будущему. А вблизи на его глазах рушилась некогда прекрасная, горделивожестокая, предавшая себя страна — Франция. За минувшую треть века вместе со всем западным миром она превратилась в яростную гонительницу всего русского — языка, веры, культуры, истории, мировоззрения. Как остаться собой на чужбине, во враждебном окружении? Понять, что на родной земле без тебя «народ неполон»? «Русский европеец», «русский евразиец» — неверные определения русского всечеловека. Русскими не только рождаются, ими становятся, избирая великую судьбу, заражаясь волей к жизни и борьбе, любовью к иным народам, стремлением к правде, справедливости и человечности. Предназначена для самого широкого круга читателей.

Борис Бобринский

Увы, в ближайшее воскресенье место знакомой старушки-свечницы заняла дама средних лет. К ней тянулась очередь: деньги, просфорки, записки. Стоило закрыть глаза, размеренное, сладкозвучное богослужение возвращало в Москву: Троице-Сергиева Лавра, Новодевичий монастырь, Елоховский собор, Илья Обыденный… Время от времени дьякон возглашал по-французски, ему вторил хор, и тогда вокруг открывалась великая даль. За ней вставала небесно-земная Россия.

После службы в глубине мозга защемило от одиночества. На паперти и ступеньках говорили по-французски, иногда грассируя на русском:

— Привет, Коленька!

— Мариша, дорогая! Вот свиделись, наконец!

— Да-да, как здоровье, как внучка? Поздравляю с новорожденной.

— О, она красавица! Может, кофию выпьем, поговорим?

— Если пригласишь…

В меня мельком всматривались и тут же отводили глаза: чужой.

С паперти я спустился во двор и натолкнулся на чудаковатого мужчину лет сорока, он подошёл к русскоговорящим парижанам, извинился:

— Господа, я из России. У меня есть проект создания международного общества «Доброта без границ»! Меня старец из Троице-Сергиевой лавры благословил, — глаза отчаянно голубели, он протягивал какой-то листок.

— Очень приятно, — прокартавил мужчина в безупречном костюме. — И чем вы хотите заниматься? Собирать деньги и распространять среди бедных, не забывая о себе?

Человек отпрянул, как от пощёчины, помолчал и крикнул в спины удаляющимся людям:

— Я хочу несчастным помогать! Их много…

— Уважаемый, — не удержался я. — На Западе полно таких обществ, все места заняты. Денег вам никто не даст. Не обижайтесь.

Он отвернулся, махнул рукой и зашагал к выходу. Я вздохнул с облегчением: может, бросит свою затею. Тут же подумалось о нашей ассоциации, и я отмахнулся от неприятного предчувствия.

За храмом скопилось полдюжины автомобилей, в тени от соседнего дома чахли неприкаянные цветы, из открытой двери крипты доносилось пение. Я спустился по ступеням и осмотрелся. Огромный четырёхгранный столб посередине возвышался, как в Грановитой палате. Стены и своды покрывали не очень умелые росписи и узоры в ностальгическом «русском стиле». При входе на столике-прилавке лежали свечи, церковные книги на французском, открытки. Я полистал подарочный буклет. Узнал, что в середине 1950-х годов над фресками потрудились архитектор Альбер Бенуа, сын знаменитого Александра Бенуа, и его жена Маргарита.

Заканчивался молебен. Высокий седой и худой священник осенял прихожан крестом, с каждым о чём-то быстро и тихо переговаривался. Меня он остановил острым вопросительным взглядом, спросил по-французски:

— Вы у нас впервые? Православный?

— Да, я из Москвы. Можно с вами поговорить? Несколько минут.

— Хорошо, — он перешёл на русский, — подождите меня во дворе.

Так мы и познакомились, на ногах, в двух шагах от крипты. Отец Борис невольно смотрел на меня свысока, с высоты своего роста и, отчасти, графского происхождения. Оно чувствовалось в каждом повороте сухого лица, умном блеске серых глаз, интонациях, движениях. Мои упоминания о Дмитрии Дудко, Александре Мене и Всеволоде Шпиллере, о преследованиях гэбистов его заметно расположили. Рассказ о сотрудничестве с митрополитом Питиримом вызвал интерес.

— Хорошо, так что же вы собираетесь делать в Париже?

— Я приехал с надеждой… С помощью известных на Западе людей заставить советские власти вернуть православным церковные святыни. Вы ведь знаете: огромное количество храмов и монастырей уничтожено или оставлено в руинах, лучшие из уцелевших превращены в музеи.

Отец Борис недоверчиво прищурился:

— И на какую помощь вы рассчитываете?

В ответ я протянул вырезку из прошлогодней «Литгазеты» с воззванием «О будущем наших храмов». Он пробежал глазами текст:

— Да, вспоминаю. Отрадно, что такие известные люди вступились за церкви. Ну, а вы? Что теперь собираетесь предпринять?

Понятно было, его уже не раз донимали просители из России, умоляли помочь. М-да, «доброта без границ», придумают же.

— На днях я отдал в «Русскую мысль» статью «На ступенях русского храма». Иловайская обещала вскоре опубликовать. Там страшные цифры потерь приведены: Министерство культуры в Москве передало мне данные. И ещё я привёз новое воззвание. Собираю под ним подписи. Вот!

С моим собеседником непрестанно раскланивались прихожане, он кивал в ответ, благословлял наперстным крестом, говорил пару слов и снова вчитывался в мой листок:

— Так, ну, хорошо. «Вернуть святыни русского православия верующим». А кто подпишет ваше воззвание?

— Посоветуйте! Иловайская подписала, Струве, Ростропович, Вишневская, Дмитрий Шаховской. Хочу попросить Элен Каррер д’Анкосс. Может быть, и вы подпишете?

— Да, согласен, — он ещё раз посмотрел текст, мелко расписался по-французски под другими подписями и тепло улыбнулся: — Вот, держите! Рад знакомству. Приходите на службу к нам в крипту!

Отец Борис подошёл к автомобилю в углу церковного двора, сел за руль и махнул на прощанье:

— Желаю успехов.