Быть русским

Валерий Байдин (2024)

Эта книга посвящена жизни автора во Франции. Писатель увидел издалека, «в обратной перспективе» тысячелетнюю Россию — страну, открытую небу и будущему. А вблизи на его глазах рушилась некогда прекрасная, горделивожестокая, предавшая себя страна — Франция. За минувшую треть века вместе со всем западным миром она превратилась в яростную гонительницу всего русского — языка, веры, культуры, истории, мировоззрения. Как остаться собой на чужбине, во враждебном окружении? Понять, что на родной земле без тебя «народ неполон»? «Русский европеец», «русский евразиец» — неверные определения русского всечеловека. Русскими не только рождаются, ими становятся, избирая великую судьбу, заражаясь волей к жизни и борьбе, любовью к иным народам, стремлением к правде, справедливости и человечности. Предназначена для самого широкого круга читателей.

Блистательный город

Ночью с большой высоты все земные огни кажутся похожими. Светящееся человечество. Архипелаги народов, драгоценные блёстки городов. Пространство жизни, не ведающей границ. Франция возникла незаметно — вынырнула из облаков, показалась чёрным небом с незнакомыми созвездиями, их соединили серебристые и золотистые нити, медленно наполнились светом, скрылись за белёсым пологом, превратились в сплетение тонких сияющих корней. «Ризома культуры» — вспомнилось из прошлой жизни. Видимо, Делёз любил ночные полёты мысли…

Вспыхнуло и полетело назад многоточие синих огней, истерично взревели двигатели, самолёт бешено скакнул и покатился по бетону, теряя скорость. Воскресенье, 16 июня 1991 года, 21.50 по местному времени. Через четверть часа я помахал у выхода улыбчивым московским стюардессам:

— Счастливо!

И шагнул за борт, в неизвестность.

Ручеёк русской жизни быстро скудел — в узком русле длиннющего эскалатора, за поворотами стеклянных коридоров, в разноязыком, разноцветном море людей, снующих в дорогой голливудской массовке. Паспортный контроль, багаж, скучающие таможенники, выход в город и…

— Валери! — меня окликнули из толпы встречающих.

Я обернулся и протиснулся к друзьям:

— Невероятно! Вы… Париж… — мы обнялись с Брижит, — как я рад!

— И мы! Мы так тебя ждали!

— Наконец-то! — Филипп стиснул мою ладонь и произнёс голосом частного детектива: — Значит, сумел обмануть КГБ.

— Кажется, удалось, хотя… — шепнул я в ответ и под общий смех принялся тревожно озираться по сторонам.

Мозг заполнил веселящий воздух, вокруг мелькали вспышки незнакомой жизни: африканская скороговорка, детский плач, тележки с чемоданами, строгие джентльмены, полицейские, реклама дешёвых чудес. Я шёл в толпе и чужим голосом говорил по-французски. Жара, полусон-полуявь. Мы поднялись в лифте на стоянку. Поместились в маленький, почти жестяной автомобиль, незаметно, за разговором подъехали к автомагистрали и сходу рванулись в бешеную гонку. Меня понесло ещё дальше в неведомый мир.

После знакомства на волжском теплоходе «Константин Симонов» в октябре прошлого года и расставания, Брижит прислала несколько милых, утешительных писем. «Не волнуйся и не падай духом, мы с тобой…» В ответ я честно признавался, что в России люди живут, стиснув зубы, не хватает еды и самых простых вещей. И как всегда, непонятно, ждёт ли нас пытка такой жизнью или помилование. А над головой кружат и с безупречным французским произношением каркают московские вороны…

От рёва мотора наши голоса стихли. Я отдался судьбе и погрузился в кинофильм. Справа летела обочина, россыпи пригородных домов в клочьях тёмной зелени, слева на немыслимой скорости мчались встречные машины. После московской задумчивой, задушевной, неторопливой спешки ошеломила стремительная чужая жизнь.

Мы свернули по петле дорожной развязки, снизу красно-белыми огнями стрельнула по глазам магистраль, сбоку в уличной ложбине показалось зарево огромного города.

— Ну, вот и Париж! — не отрываясь от руля, воскликнула Брижит. — Ты рад?

— Что за вопрос? Восхищён! Точнее, предвосхищён! Если так можно сказать.

Филипп обернулся с переднего сиденья, увидел мои неистово бегающие глаза и усмехнулся:

— Предвосхищён. Забавно звучит.

Я упивался собственным восторгом, ловил многоцветные огни вывесок, прямоугольники ярких витрин, фонари в ореолах светящихся листьев, столики кафе и театральную пантомиму людей, погружённых в праздную жизнь. У светофора Брижит затормозила:

— Ты хочешь поехать домой ужинать или сначала увидеть весь Париж?

— Весь Париж? Сразу?

— Да-да! Ночью, это потрясающе.

— Конечно! — я тут же забыл о голоде.

Машина свернула с бульвара, поползла вверх по темноватым улочкам, притормозила и медленно втиснулась в свободный угол на парковке.

— Гениально! Сразу место нашли, — Филипп вышел из машины.

— Повезло. Значит Париж тебя признал и пригласил на себя посмотреть, — рассмеялась Брижит. — Не со всеми он так гостеприимен. Вот! Мы на Монмартре!

Я озирался по сторонам, считал свои первые шаги по великому городу. Мои спутники чуть ли не за руки тащили меня вперёд:

— Идём-идём! Это всё неважно! Сейчас увидишь главное!

Через несколько минут я оказался у железных перил перед длиннющим лестничным спуском:

— А теперь смотри!

Над чёрной кромкой горизонта выцветший закат чуть подсвечивал облака, а ниже сияло и переливалось немыслимое скопище драгоценностей. Конечно, их собрали со всего мира, засыпали крыши домов, купола церквей, башни, улицы, площади.

— Боже мой! — прошептал я. — Как это чудо… появилось?

Брижит рассмеялась:

— Сами удивляемся.

— Постепенно, за две тысячи лет, — Филипп лукаво прищурился.

Хотелось вдохнуть светящийся праздничный воздух, задышать жизнью, придуманной для всеобщего блаженства. Я лишь вздохнул. Невозможно. Неизвестность сладостна только в юности, когда не боишься потеряться и всё начинаешь с нуля. А теперь мне есть, что терять. Мои спутники молчали, понимающе поглядывали в мою сторону. Наконец, Брижит осторожно спросила:

— Ну что, поехали ужинать?

— Нет, лучше до утра здесь остаться! — я закинул голову к небу. — Увидеть Париж и… не умереть!

— Именно. Жить лучше, чем умирать. В Париже это неплохо получается. Считай, ты правильно начал, — Филипп, посмеиваясь, манил меня к машине. — Поехали, теперь я за рулём.

Чемодан на пятый этаж без лифта я втащил сам. Деревянные, до блеска навощённые ступени, скрипели под ногами. В квартире нас ждала дочь Доротея, голубоглазая, русоволосая девочка лет десяти. Тихо поздоровалась, равнодушно потянулась к моей бороде для поцелуя и отправилась спать. В длинной узкой кухне-пенале уже был накрыт стол на троих. Часы показывали начало двенадцатого.

За ужином мы ели что-то изысканно-вкусное, не оставившего в памяти ни малейшего следа, запомнилось лишь красное, прекрасное вино. Первый глоток за Париж, второй за Францию, третий за Россию, четвёртый за Москву. Первое заграничное застолье — в лучших парижских традициях. Мы обменивались тостами и воспоминаниями о встрече на «религиозно-философском теплоходе». Тогда у нас и родилась мысль создать Международную ассоциацию помощи православным христианам России. Мы назвали её «Résurrection». Я не верил в успех, но к своему удивлению за несколько месяцев сумел увлечь этой идеей несколько именитых подписантов прошлогоднего письма «О будущем наших храмов» в «Литературной газете». Не всё получилось. В январе я сумел почти в одиночку организовать первую в стране выставку «Русская православная пресса», затем вместе с иконописцем Борисом Бычевским другую — «Современная икона». Потом наши начинания подхватили и перехватили другие… А в самом конце мая, незадолго до поездки в Париж еженедельник «Новое время» опубликовал на пяти языках заметку о созданном мною Московском филиале ассоциации.

— Я вам сейчас кое-что покажу! Вы удивитесь! — с этими словами я вышел в гостиную к своему чемодану и вытащил французский номера журнала. — Вот статья о нашей ассоциации! Московский филиал зарегистрирован официально.

— Ну-ка, ну-ка! — на лицах моих знакомых любопытство сменилось восторгом. — Валери! Так ты теперь директор Московского филиала «Résurrection»?

— Да, а ты, Филипп, президент нашей ассоциации!

— Невероятно! — Брижит вскочила со стула и захлопала в ладоши. — Как тебе удалось?

— Без особого труда. Видно, мы с вами попали в точку.

Филипп принялся читать вслух:

— В Москве создана новая общественная орга низация «Христианское возрождение» — филиал находящейся в Париже Международной благотворительной ассоциации помощи православным христианам в России и Восточной Европе «Возрождение». Председателем её правления в Москве стал историк Валерий Байдин… «Христианское Возрождение» ставит своими целями создание церковных музеев, проведение эталонных реставраций, возобновление паломничества по святым местам России и других стран, создание отдельного канала христианского телевидения… Хочется надеяться, что мы стоим у начала международного движения за спасение и возрождение памятников русской религиозной культуры…»

Филипп развёл руками, глянул на меня, но моё фото в журнале и развёл руками:

— Это чудо.

— Ничуть! Видно, Богу угодно, чтобы Советский Союз превратился в православную Россию!

— Именно! — вскричала Брижит.

Мы соединили над столом руки и трижды встряхнули ими, сияя глазами.

— Только в России такое возможно, — Филипп, разлил по бокалам остатки вина.

— Не забывайте, нашу ассоциацию благословил архимандрит Павел, настоятель Псково-Печёрского монастыря. Он, кстати, вас в гости приглашает, к «старцам и батюшкам».

— Голова кружится! — Брижит ладонью коснулась виска. — Почему ты сразу не сказал, даже не написал? Поздно, но я всё-таки выпью за тебя.

— И я! — добавил Филипп. — За тебя и за твою страну, Валери! За самую удивительную страну в мире!

— За нас всех!

Мы поднялись и звучно сдвинули бокалы. Хотелось пить без конца за свободу, дружбу, за наше будущее.

Через несколько минут восторги рассеялись. Мне устало напомнили, что завтра рабочий день. Филипп повёл меня по квартире, в угловой комнате зажёг свет:

— Вот, располагайся, это для тебя.

Узкая кровать, шкаф, письменный стол, стул, полка с книгами. Ничего лишнего. На стене красивый рисунок с голубой танцующей балериной.

— Мерси-и! — протянул я. — Тут так уютно, красиво! А что это за рисунок?

— Наталья Гончарова, — Филипп сверкнул оливковыми глазами, — подлинник, парижский период.

— Потрясающе! — я невольно отступил на шаг

— Ну вот, будешь вдохновляться. Кстати, — он приоткрыл шкаф и показал на пёстрый китайский халат, — это тоже для тебя. Там и тапочки найдёшь. До завтра!

На ночь я открыл окно, вдохнул бензиновую гарь с привкусом миндаля и мгновенно заснул. Проснулся среди ночи. На уши давил тихий, напряжённый рокот. Выскочил на узкий длинный балкон и не поверил глазам. Застывшие автомобили до предела заполнили длиннющую прямую улицу, белые и красные огоньки фар медленно плыли в противоположные стороны. Ручные часы показывали половину третьего.

— Ничего себе, — пробормотал я и опять растянулся в постели.

Заснуть удалось лишь с помощью давней привычки к странствиям: подложив руку под одно ухо и накрыв другое подушкой.

Глаза раскрылись и тут же закрылись от яркого света, а в уши проник уличный гул. На белой стене косо отпечатались плоские лучи и упирались в угол комнаты. За окном виднелся излом крыши и врезанные в неё окна мансарды, над ними висела голубая дымка. С узкого длиннющего балкона открылись дома напротив с такими же лентами кружевных железных изгородей на верхних этажах. Фасад прилип к фасаду. Сверкали блёстки стёкол. На асфальтовом дне глубокого городского канала в горячем воздухе сновали и бесновались разноцветные автомобили. Ни дерева, ни пятнышка газонной зелени. Голова закружилась словно от солнечного удара:

— Невероятно. Париж.

Из глубины квартиры доносились голоса. Я опомнился, накинул китайский халат и вышел в гостиную. Сквозь открытую дверь виднелась кухня, за столом завтракала вся семья. Меня встретили улыбками:

— О! Ну, как спалось?

— По правде сказать, шумновато было! Кажется, я проспал?

— Ничего страшного. Не хотели тебя будить. Я вечером тебе дам «буль кесс», совершенно забыла, — Брижит быстро допила кофе, — А что это такое?

— «Boules Quies»? Восковые шарики для ушей, чтобы шума не слышать. Без них в центре Парижа невозможно. Мы сами так спим, — она поднялась из-за стола. — Прости, мне нужно Доротею в школу проводить. Надеюсь, вы без меня справитесь.

Кухонные часы показывали половину восьмого. Я смущённо закрыл лицо руками и пробормотал извинения. Филипп кивнул на чистую чашку и блюдце с круассаном:

— Жду тебя! Парижская жизнь поздно кончается, но рано начинается, — многозначительно усмехнулся. — Привыкай!

Странный завтрак из круассана, большой чашки кофе и бутерброда с маслом и вареньем был похож на вокзальный перекус и завершился мучительными приступами голода. Откуда мне было знать, что так завтракают все французы. Такого аскетизма от страны гурманов я не ожидал.

— Пока! — Брижит махнула нам рукой, Доротея другой.

Хлопнула входная дверь. Филипп промокнул губы салфеткой и поднялся. Я залпом допил чай и принялся вместе с ним убирать чашки и блюдца в посудомойку. Увидел эту машину я впервые в жизни:

— А руками вы посуду не моете?

— Валери… — снисходительно улыбнулся он, — зачем? В конце ХХ века?

Кусок багета с маслом и вареньем пришлось доедать на ходу. Я чистил зубы и тихо скорбел. На утреннем столе не оказалось ни молочной каши, ни яйца всмятку или творога, ни бутерброда с ветчиной… Странно здесь день начинают.

Через полчаса хозяин квартиры с влажными после душа волосами и разящим запахом одеколона поманил меня к себе в кабинет. Вдоль белых стен высились стеллажи с одинаковыми картонными папками-кейсами, посредине стоял стол с бумагами и телефоном, рядом два стула. На стене единственное украшение — чёрно-белая фотография обнажённой женской спины с нарисованными виолончельными прорезями.

— Нравится?

— Где-то я эту фотографию уже видел. Не помню.

— «Скрипка» Ман Рея. Замечательный был мастер.

Он подвёл меня к стене, рядом на узком столе высились стопки книг и толстенных альбомов в целлофановой плёнке:

— Это мои издания за последние годы.

— Подожди, раньше ты не говорил, что у тебя есть своё издательство.

— В России нам всем было не до этого. Вот, смотри: «Éditions Philippе Sers (Издания Филиппа Серса)». Тут несколько моих альбомов: «Man Ray photographe (Ман Рэй фотограф)», «Les saintes icônes. Nouvelle interprétation (Святые иконы. Новая интерпретация)», «Lioubov Popova (Любовь Попова)», — увесистые тома в толстых картонных футлярах невозможно было удержать одной рукой. — А это тебе в подарок: (Kandinsky. «Du spirituel dans l´art» (Кандинский «О духовном в искусстве»), второе издание с моим предисловием о философии Кандинского.

— Ну, спасибо! — я тут же открыл книжку карманного формата с посвящением «Памяти Нины Кандинской». — Предисловие в первую очередь прочту! «Философия Кандинского», интересно…

— Прости, у меня в девять важная встреча, — перебил Филипп. — Издательские дела. А ты погуляй пока по городу. Погода отличная. К часу дня возвращайся, будем обедать. Договорились?

— С удовольствием. Столько лет мечтал…

— Если заблудишься, вот тебе визитка. Тут мой адрес и телефон, — он вручил мне ключ от квартиры, назвал код двери подъезда и проводил до лестницы. — Счастливо!

Спускаясь по чистейшей, до скрипа натёртой лестнице, я сжимал этот ключ с таким чувством, будто собирался открыть им Париж.

…За входной дверью таилась новая вспышка ярчайшего света. У самого лица проплыли зелёные солнца, пролетел гнусавый вой мотороллера, пахнуло тёплой, знакомой уличной пылью. Я помотал головой и тут же забыл всю прошлую жизнь. Потерялся в настоящем. А улица вела в будущее. Шли навстречу, стояли у светофора, выходили из магазинов люди с немосковскими лицами в иностранной одежде. Обгоняя пешеходов, прошагал мимо горбоносый высокий блондин с немыслимо тщательным пробором, женщина сверкнула глазами в густой чёрной смазке, проковыляла старушка с золотистыми девичьими буклями. Мальчик за руку с мамой бойко лепетал по-французски. Удалось разобрать лишь несколько слов.

Я учился читать по слогам, водя вокруг глазами, как ребёнок по строчкам первой книжки. Так прекрасно ничего не знать и всему удивляться! Грамматически правильному спряжению кварталов, длинным сложносочинённым бульварам, склонениям кривых переулков, ползущих в гору. На другой стороне улицы у витрин «Галереи Лафайет» прохаживались зеваки. За углом всплыл громадный фронтон с пинаклями по краям и пальметтой посередине. Опера Гарнье! На фотографиях она всегда представала с парадной стороны. Позже я узнал, что небольшая круглая площадь перед задним фасадом носила имя Сергея Дягилева, создателя знаменитых «Русских сезонов» начала ХХ века. Шаг за шагом появилась колоннада, зелёный купол, золочёные крылатые статуи на крыше. Я оказался в людской толчее рядом с гудящим автомобильным затором на проспекте перед главным входом. С благодарной жадностью глаза ловили застывшее вдохновение, разум откликался на щедрость замысла, восторгался утонченностью и роскошью. Нет, я не турист, не гость издалека. Словно озарение я чувствовал глубинное родство, слитое с юношеской мечтой, любовью к мере и красоте, к бархатной французской речи, которая с детства так легко мне давалась. Моё русское сердце дрогнуло и уловило биение других сердец. Судьба много лет вела меня к этой встрече.

Время останавливало меня посреди города: одиннадцать утра, полдень, четверть первого. Но безуспешно. Уличный праздник начался с первого шага. Он завораживал, был устроен для всех и не кончался, не было сил повернуть назад! На ходу перед глазами являлись страницы альбомов с фотографиями и рисунками, открытки, кинокадры, старинные гравюры: Авеню де л’Опера, Комеди Франсез, Пале-Рояль, фасады и дворы Лувра, набережная Сены, за рекой — Французская Академия с золочёным куполом-короной, справа — неподвижно взлетающая башня Эйфеля, слева — крепость Консьержери, а где-то за ней Нотр-Дам. Память, воображение и настоящее сталкивались до искр, меня несло всё дальше вместе с голосами Монтана и Пиаф. Сознание ловило французскую речь из кинофильмов, мимо плыли мелодии, когда-то услышанные по радио. Я задыхался то ли от бега, то ли от счастья. Шлепки быстрых шагов отзывались аплодисментами. Париж ослепительно улыбался, подобно кинозвезде, превращался в памятник, храм, дворец, бульвар, вереницу мостов. Мог ли я знать, что неторопливая Сена через несколько лет окончательно разделит надвое мою жизнь. Вот угловая башня со старинными часами, а там знаменитая Сент-Шапель — металлические и каменные кружева навек спаяны в неслышной молитве. Цветочные ряды — заповедник запахов, где у меня открылось второе дыхание. И наконец, зацелованный взглядами древний собор. Столько раз виденный, изученный до мельчайших подробностей, собранный из символов. Осталось лишь вплотную подойти к нему и коснуться стены. Войти нет сил — потом. Я вернусь! Лучше обойти со всех сторон, глянуть в канал, перейти на остров Сен-Луи, затем на правый берег и погрузиться в известные лишь парижанам улицы, улочки, площади и скверы. Заглянуть в лицо обычной жизни: почта, булочная, пара столиков перед входом в крохотное кафе, мусорные баки на тротуарах, рядом негр зелёной пластиковой метлой гонит весёлый ручеёк вдоль тротуара.

И тут прямо в мозг кольнули стрелки на циферблате моих часов. От затылка до щиколоток обдало испариной: я опаздываю к обеду и не знаю, как найти улицу Лафайет. Прохожий ответил мне любезной скороговоркой. Я не понял ни слова, кивнул и отчаянно понёсся вперёд вслед за зигзагом его руки. Немногие пешеходы удивлённо отступали в сторону. Я улыбался им и бежал, как в лесу, по наитию и по солнцу. Ошеломила нелепая громада, сложенная из разноцветных труб, трубок, трубочек, штанг, балок, стеклянных панелей. Через несколько кварталов возник бульвар с триумфальной аркой Сен-Дени, на табличке мелькнула надпись «Бонн Нувель». Я повернул направо, потом налево, очутился перед фантастическим фасадом «Фоли Бержер», мельком глянул на конструктивистский барельеф с голой танцовщицей, бросился дальше и вскоре замер от одышки на углу улицы Лафайет. Чутье не подвело. До дома моих друзей оставалось на глаз метров пятьсот, до обеда — восемь минут.

Опоздал не я, а хозяин дома. Оказывается, в Париже не принято слишком строго следить за временем. Минут двадцать, пока мы ждали его на кухне, я рассказывал Брижит и Доротее о прогулке по Парижу, видел, как в удивлении раскрываются их глаза.

— Ты всё это увидел? Невероятно! — Брижит тут же всплеснула руками: — Значит, Филипп не дал тебе с собой ни карты, ни путеводителя? О-о! Я же ему говорила, всё для тебя приготовила!

— Неважно. Я даже рад, что немного заблудился! Париж на бегу лучше, чем на туристском автобусе.

— Ну, нет. Завтра я сама тебя поведу. Ты ведь толком ничего не увидел.

— От большего я бы заболел! Это как бутылку коньяка залпом выпить.

— Пожалуй. Париж нужно смаковать, как дорогое вино. А ты…

— А я только смотрел на этикетки и вдыхал запахи. И голова до сих пор кругом.

Мои собеседницы одобрительно глянули и рассмеялись:

— Подожди, я сейчас! — Брижит ушла и тут же вернулась: — Вот, возьми в подарок и сразу отнеси к себе: карта города, план метро, путеводитель. В «Guide vert»¹ о каждом памятнике подробно рассказано. Мы сами год за годом Париж изучаем. Он неисчерпаем.

Хлопнула входная дверь. Филипп вошёл на кухню и виновато развёл руками. За обедом я с изумлением изучал «трапезу парижан»: закуски есть, а супа нет, после второго подают листья зелёного салата и сыр с хлебом. И всё это, включая десерт, запивают красным вином. Вместо нашего киселя-компота — свежие фрукты или кусок пирога. Не третий день я понял, что безнадёжно испорчен простой советской пищей и что французская еда меня мало интересует, как и еда вообще. Лишь бы её было побольше, особенно, на завтрак.

Наутро мы с Брижит спустились в пустынное, обшарпанное метро со множеством лестниц и кривых коридоров на пересадках. Я ловил пристальные взгляды рекламных красавиц и красавцев, убеждавших купить хоть что-нибудь, посмотреть новый фильм, уехать на Гавайи, посетить парк развлечений…

Поезд-тихоход довёз нас до Лувра. В саду Тюильри повсюду росли цветы, в Оранжери процветало искусство. Полчаса мы бродили вдоль огромного полотна с «Кувшинками» Моне и мимо картин импрессионистов. С последним вздохом я вышел на Площадь Согласия, узнал от Брижит, что Луксорский обелиск сменил здесь эшафот с гильотиной, затем увидел — Вандомскую, посвящённую обезглавленной французской монархии, и задумался. Правда ли, что красота выше добра и зла, что художник способен исправить историю, заставить забыть одно и запомнить другое? В здании Комеди Франсез оказался проход во внутренний двор Пале-Рояль. Моя спутница объяснила, что здесь даже в летнее пекло можно вдохнуть прохладного тумана от фонтанов, услышать птичий щебет и прийти в себя. Всё так и было. Закончили прогулку мы в знаменитом «Кафе де ля Режанс» за чашкой кофе с изысканными пирожными.

— Ты гость, я угощаю. Это культовое место в Париже, — улыбнулась Брижит, помолчала и добавила: — Имей в виду, смысл жизни парижанок — развлечения и удовольствия.

— Может быть, для совсем молодых?

— Нет, для всех. Кроме… кроме верующих.

Мы прерывали разговор редкими глотками кофе с пирожными. Всё было лишь милым предлогом, совсем не так, как в полуголодной «перестроечной» Москве. Мы утоляли другой голод — общения.

— Брижит, после изгнания из Института искусствознания и университета, я пятнадцать лет не говорил и мало что читал по-французски. Вы с Филиппом вернули мне ваш язык, и он потихоньку становится моим. Представляешь, когда осенью мы расстались, я вынул из книжного шкафа большой франко-русский словарь и открыл, почти как священное писание.

Она хмыкнула и её глаза неожиданно блеснули:

— Это так замечательно! Прости… я слишком люблю свой язык, — она смахнула что-то вроде слезинки. — Как ты, по-французски не говорит, наверное, никто! Ты делаешь ошибки, но говоришь с увлечённо, искренне, без страха и почти без акцента. Это удивительно. Ты знаешь столько забытых слов, у тебя язык библиотеки, а не улицы. Уверена, через год ты будешь говорить, как лучшие из парижан!

Я решил не смущаться:

— Постараюсь!

— Как бы я хотела хоть чуть-чуть выучить русский и ещё раз приехать в Россию…

— Знаешь, — перебил я, — мне вспомнилось твоё первое письмо. Я его в декабре прошлого года получил. Ты про мою квартирку на одиннадцатом этаже писала. Так забавно, будто я в ней живу словно пророк Илья в башне, и ворон приносит мне еду.

Она засмеялась:

— И ещё я тогда пообещала показать тебе Париж.

— Да, в твоём маленьком автомобиле. И даже его нарисовала. Помнишь?

— Конечно, помню и покажу обязательно. Но завтра у нас другой план.

Засыпал я посреди плывущих в воздухе зданий, арок, бульваров, потоков машин.

На следующий день мы отправились на «Левый берег» — средоточие картинных галерей и художественных салонов. В витринах стыли «последние крики» искусства: инсталляции, уродливые манекены, скабрёзная мазня на холстах, мерзкие «объекты», для которых и названия нет.

— Неужели кто-то это покупает? — повернулся я к Брижит. — Ведь это полное самоотрицание авангарда. Его последний выдох. Дальше разложение заживо…

— Ну, я с тобой не согласна. Творчество неисчерпаемо. Какие-то частные музеи будут покупать, крупные маршаны, Министерство культуры. Проходят огромные выставки. Ты просто не знаешь. Люди со всего мира съезжаются взглянуть на новейшее из самого нового.

— Может, это просто снобизм? Или ожидание чуда? Мне кажется, гениальных открытий уже не будет…

Брижит отчаянно замахала на меня рукой.

— Ну ладно, прости. А каких художников готовят в вашей знаменитой Академии — в Эколь де бозар? Неужели там не учат технике рисунка, живописи? Ведь нужно уметь руками работать, развивать глаз, а не только выставлять «концепты» и творить симулякры. Нынешнее искусство отвратно, потому что стремится не к вершинам — красоте, святости, человечности, — а к всевозможной жути.

— Может быть, ты по-своему прав, но слишком строг. Я с этим не согласна. Пойдём заглянем в Академию, тут недалеко.

Дворы были уставлены мольбертами: студенты заканчивали годовые работы, рисовали античные скульптуры и полуобнажённых натурщиков в древнегреческих тогах. Контраст с галерейными витринами был впечатляющий. Лет через пять мы с русским художником из Кёльна вновь заглянули в Эколь де бозар и ужаснулись. Сентябрь. На дворах, заросших травой, ни души. В широченных коридорах Академии также. На втором этаже я постучал в первую же дверь высотой с одноэтажный дом и заглянул в громадный зал. Несколько студентов подняли головы от компьютерных экранов, преподаватель встал из-за стола с компьютером и шагнул мне навстречу. Я вежливо спросил что-то о стажировке иностранных студентов, о классах живописи и графики.

— Мсьё, у нас давно не преподают живопись и рисунок… — он не мог скрыть недоумения.

Пришлось признаться:

— Мы из России.

— А-а…

— А что же здесь изучают?

— Компьютерную графику, дизайн, полиграфию…

— И всё? — тут уж я не смог скрыть удивления.

— Это именно то, что востребовано в современном мире, — преподаватель ядовито усмехнулся.

В ответ я усмехнулся столь же ядовито, громко произнёс: «Браво!». Извинился за беспокойство и закрыл за собой тяжёлую дверь в морг изящных искусств.

Мне думалось, что Брижит, Филипп, их друзья из художественной богемы не могут не понимать, что во Франции закапывают в грязь великое искусство — душу западного мира. Я попытался об этом сказать. Брижит меня остановила:

— Не хочу с тобой спорить. Нельзя так преувеличивать и пытаться остановить время.

Мы шли по бульвару Сен-Жермен. Брижит сменила тему:

— Смотри, это Сен-Жермен-де-Пре, самая древняя романская церковь Парижа! В честь неё назван бульвар или в честь этого покровителя Парижа. Не знаю точно. А на углу, смотри! Это знаменитое кафе «Дё Маго». Давай зайдём! Там свободных мест почти никогда нет, но мы схитрим. Просто заглянем.

Она шагнула с террасы внутрь, поманила меня и шепнула:

— Вон на колонне фигурки двух китайцев. Это и есть «два маго».

Тут же огляделась по сторонам. К нам подскочил официант:

— Мсьё-дам, свободных мест нет. Вы заказывали столик?

— Нет.

— Ну, тогда…

— Понятно, спасибо. Извините.

Мы выбрались на бульвар мимо сидящих вразвалку жизнерадостных туристов, жующих детей и скучающих одиночек.

— Тебе нужно было обязательно увидеть это место и запомнить, — Брижит смотрела с улыбкой то на меня, то на кафе. — Тут десятилетиями бурлила жизнь, с десяток мировых гениев побывало: Пикассо, Аполлинер, Леже, Жид, Сент-Экзюпери, Хемингуэй. Ну, и ещё многие. Симона де Бовуар, Сартр…

— Вдохновлялись Парижем?

— Именно! Желаю и тебе вдохновиться!

— Не знаю, какое может быть вдохновение в таком шуме?

— Раньше Париж был гораздо тише, автомобилей было не так много. И туристов. Я застала те времена. Меня родители первый раз сюда привезли в середине шестидесятых.

— А ты откуда родом? Я почти ничего про тебя не знаю.

— Хорошо, расскажу. Тут недалеко есть тихое место, где можно спокойно поговорить и кофе выпить.

Через несколько кварталов, когда меня вконец умучал рёв автомобилей, бензиновый перегар и гнусавый вой мотороллеров, мы свернули в сторону Сены. Брижит толкнула роскошную дверь под вывеской «Прокоп».

— Но это же ресторан, — замер я на пороге.

— Тут чайный салон есть. Идём!

Свободный столик нашёлся сразу. За окном сновали пешеходы. Она пила кофе, я — чай. Два крошечных шоколадки лежали рядом.

— Здесь с семнадцатого века перебывало полно знаменитостей: Дидро, Вольтер, Руссо, Гюго, Жорж Санд, Бальзак. Там на этаже, — она указала на потолок, — есть их портреты. Обстановка шикарная, можешь мне поверить.

— Ты обещала про себя рассказать.

Брижит держалась с шутливым покровительством, скрывая природную щедрость. Легко увлекалась беседой, но избегала споров. О современном искусстве мы больше не говорили. Я слушал про её детство в Савойях, про отца-художника и мать, исследовательницу савойской культуры. Она говорила про певучий говор и песни, которые пелись хором на всех праздниках и напоминали итальянские, про танцующих мужчин в чёрных бархатных беретах, жилетках и белых рубашках, женщин в белых чепцах и чулках, разноцветных длинных юбках с платками на плечах. Серо-голубые глаза мечтательно возвращались в детство, в её родной Анси, к старинным улочкам, каналам, церквям и замкам — на берег чистейшего озера. А потом она приехала в Париж, изучала историю искусства и философию, увлеклась рисованием и одно время даже зарабатывала на жизнь как портретистка на Монмартре.

— Я жила в Бельгии и много чем занималась. Историей архитектуры, современной фотографии, китайской гравюры, русского конструктивизма, савойской культуры. Писала о Виолле-ле-Дюке, Ман Рее, Родченко, об американке Эббот… — Бри-жит говорила чуть небрежно и без малейшего кокетства.

— Ты ведь недавно побывала на Тайване? Я твоё письмо на рисовой бумаге успел получить накануне отъезда. Расскажи!

— О-о, это немыслимый мир! Я там две недели провела, изучала китайские гравюры и технику письма. Совсем не похоже на Европу и на Россию. Вы очень сосредоточены, китайцы — наоборот, очень напористы. На улицах кишат толпы людей, бегут, кричат, покупают, продают, едят в бесчисленных кафе. Запахи невероятные. Музыка тоже. Люди там не спят до утра. Непонятно, в чём для них суть жизни, в чём их вера. На всех углах стоят даосские и буддийские храмы, внутри — уродливые, страшные божки, вокруг них светильники, и всё усыпано цветами.

— Читал, что китайцы поклоняются мировым первостихиям, ищут энергию жизни.

— Да, но их энергия вещественная, а не духовная, как в христианстве. Разница с нами огромная.

Странно, но ни в этот раз, ни позже она не спросила о моих увлечениях и публикациях. Наверное, потому что не читала по-русски, зато щедро делилась со мной своей любовью к Парижу. Много лет спустя я узнал, что Брижит опубликовала философский роман о Декарте и биографический о Кандинском, статьи о Марине Цветаевой, о родных Савойях и о «сакральном Париже».

Примечания

1

«Зелёный путеводитель» — самый известный во Франции туристический справочник.