Хроники Нетесаного трона. Последние узы смерти

Брайан Стейвли, 2016

Двое братьев и сестра, потомки правящей династии, разобщены и растеряны, в то время как будущее Аннурской империи находится на острие клинка: к столице приближаются орды диких кочевников. Адер, провозгласившая себя императором, не сможет долго сдерживать их наступление без помощи гениального, нечеловечески жестокого полководца – кенаранга Рана ил Торньи. Но что, если он снова предаст Адер? Сумеет ли она противопоставить свою волю и разум его чудовищному интеллекту?.. Ее брат Каден, который должен был унаследовать Нетесаный трон после смерти своего отца от руки убийцы, отрекся от престола в пользу республики. Кадену известно, какая угроза исходит от кенаранга. Но ни один из советников принца не хочет поступиться своими амбициями ради общего дела… Валин, брат Кадена и Адер, воин элитного подразделения, считается погибшим в схватке, хотя о том, что случилось на самом деле, знают только сестра и еще один свидетель. Она желает одного: чтобы эта правда никогда не выплыла наружу… Принадлежать к династии правителей означает принять на себя весь груз истории. Тому, кто желает властвовать, придется сделать неоднозначный выбор: умереть ради империи или разрушить ее, чтобы спасти. Впервые на русском!

5

У Кадена горели легкие и сводило бедра, но он заставлял себя виток за витком одолевать лестницу. Маут Амут уверил его, что напавшие на Копье не поднимались выше кабинета, выше тридцатого и последнего из выстроенных людьми этажа древней башни, но он, в тревоге проведя бессонную ночь, понял, что должен увидеть Тристе — увидеть собственными глазами, убедиться, что та жива и в безопасности (насколько он мог обеспечить ей безопасность).

Дюжина ступеней от кабинета вывели его выше последнего этажа — из человеческих комнат и коридоров в немыслимое, божественное пространство над ними. Лестница, конечно, шла дальше — единственное творение человека в гулкой пустоте Копья, узкая спираль, поддерживаемая умно выстроенными лесами и спущенными с невообразимой высоты стальными канатами в руку толщиной. Кроме них, здесь были только воздух, пустота и свет — и, далеко-далеко вверху, самая высокая в мире тюрьма.

Кадену было пять лет, а Валину шесть, когда кому-то из них попала в руки книга «Устройство темниц». Он не помнил, откуда взялся старый фолиант, как и почему им вздумалось его открыть, но саму книгу помнил отлично: каждую страницу, каждый тщательно выведенный чертеж, все ужасающие истории плена, безумия, пыток, изложенные сухим и безличным ученым стилем. Автор, Юала Баскиец, за десять лет посетил не менее восьмидесяти четырех тюрем во всех пятнадцати аннурских атрепиях и за их пределами. Он видел каменную яму Уваши-Рамы, горячие карцеры Фрипорта и недоброй славы «Тысячу и одну комнату», где умирали враги антерских королей и королев. В почти бесконечном разнообразии заключевниц прослеживалась одна общая черта: все они были подземными, темными и строились из камня. Темница Рассветного дворца была исключением по всем трем пунктам.

Правда, под залом Правосудия имелось несколько камер — маленьких и надежно запиравшихся помещений для ожидающих суда или приговора, — но главная тюрьма Аннура была не грубой ямой в диком камне. И вовсе не ямой. Даже в камне можно пробить ход наружу, если хватает времени и есть инструмент. Но за всю историю Аннурской империи и более ранних времен никто не сумел оставить даже царапины на закаленном стекле Копья Интарры, и потому строители дворца выбрали его местом для содержания под стражей.

Конечно, они не заняли башню целиком. Во всем Копье могли бы уместиться сотни тысяч заключенных, целая нация шпионов, изменников и побежденных владык. Аннуру хватило одного этажа — вознесенного на сотни и сотни футов над землей, достижимого лишь по пронзающей светлую тишину винтовой лестнице, подвешенного на хитроумных распорках из стальных балок и цепей.

Издали Копье Интарры представлялось невероятно стройным. Казалось, башня слишком тонка, чтобы удержать свою высоту. Казалось, эту иглу переломит и дуновение ветерка, разобьет коснувшееся ее облачко. Но изнутри поднявшемуся над людскими этажами открывалась истинная ширина строения. Сильный человек мог бы добросить камень от лестницы посередине до прозрачной стены, но и то было не просто. После привычной людям тесноты первых этажей размер пустотелой колонны внушал трепет. Вьющаяся посреди лестница выглядела хрупкой — дерзкая и обреченная попытка одолеть неодолимое.

Каден насчитал тысячу ступеней и остановился на площадке, выравнивая дыхание. Этот подъем был не опаснее иных склонов в Костистых горах, не труднее Вороньего Круга, по которому он раза два или три взбегал по первому снегу, но, как напомнил ему Амут, Каден уже не был послушником хин. За год в Рассветном дворце мышцы ног обмякли, на ребрах нарос жирок. Теперь от усилия сердце у него колотилось в грудную клетку, досадуя на свою немощь.

Опершись на деревянные перила, Каден заглянул вниз. В воздухе кружили ласточки — сотни ласточек, гнездившихся среди опор, прорезали пустоту Копья, их темные силуэты ныряли и взмывали вверх в плотном сиянии. Каден поднял голову. Над ним, в нескольких сотнях шагов, ширину башни перехватывала еще одна созданная человеком площадка — стальная, с опорой на огромные железные и деревянные арки от стены к стене. Стеклянные стены не поддавались ни резцу, ни бураву, но Копье, как все знакомые Кадену утесы, обладало своими природными чертами: мелкими желобками и уступами, большими и малыми неровностями, как бы выточенными ветрами и дождями. Хотя в Копье не бывало ни ветра, ни дождей.

Что бы ни породило эти неровности, строители воспользовались ими, чтобы устроить внутри башни еще один этаж на двух третях высоты до вершины — единственную площадку на сводчатых арках. Каден подобрался уже достаточно близко, чтобы разглядеть свисающие с нее ящики — стальные клетки приговоренных, уродливые кулоны на толстых цепях. Он замедлил биение сердца, направил побольше крови в дрожащие ноги и стал подниматься дальше.

Еще сотня шагов, и лестница ввинтилась в металлическую оболочку, как штопор в горлышко стальной бутылки. Архитектор темницы Фрайн Первый обил деревянные опоры лестницы огромными стальными пластинами — каждая больше днища телеги, — отрезав от нее свет и лишив предполагаемого спасителя возможности перебросить заключенному веревку. Или сосуд с ядом.

Здесь Каден задержался — его одежда пропиталась потом, легкие тяжело раздувались, глаза еще не приспособились к наступившей внезапно темноте. Он передохнул и полез дальше, заставляя дрожащие ноги одолеть последние триста ступеней одним жестоким рывком. В чернильном мраке лестничного колодца он не мог судить, далеко ли еще до уровня тюрьмы. Вот под ногами ступени и под руками перила, а вот он выскакивает на освещенную площадку. Лестница вилась дальше, сквозь тюрьму, в такое же неизмеримо огромное пространство, выводя в конце концов на вершину. Каден уже забыл о подъеме, повернувшись к двум вооруженным стражникам — не эдолийцам, а надзирателям, — застывшим по сторонам стальной, с тяжелыми петлями двери.

— Первый оратор… — Ближайший из этих двоих низко поклонился.

Каден кивнул в ответ, глядя мимо стражника на закрытую дверь. Как видно, Амут не ошибался: нападавшие, кто бы они ни были, не сделали попытки пробиться в тюрьму.

— Добро пожаловать, — приветствовал охранник, отворачиваясь от Кадена к двери.

Створка на хорошо смазанных петлях открылась бесшумно.

Он поднимался долго, между тем приемная камера с тем же успехом могла располагаться под землей, в подвалах приземистой каменной крепости. Будь здесь потолочные люки, они пропускали бы много света, но Фрайн не допустил лишних отверстий в конструкции своей тюрьмы. Свет давали только подвесные лампы. Когда за спиной со стуком закрылась дверь, Каден остановился, оглядывая помещение и высматривая в нем перемены и странности. Под лампами склонялись над выстроенными в ряд столами полдюжины клерков. Шорох их перьев прерывался легким звоном, когда писцы обмакивали перо в чернильницу и стряхивали излишек, постукивая по стеклянной крышечке. Каден глубоко вздохнул и повел плечами. Здесь тоже все было спокойно.

Честно говоря, только вездесущая сталь — стальные стены, потолок, шершавый пол, три двери — отличала комнату от обычной министерской канцелярии. Сталь и еще то, что человек, сидящий у дальней двери — за таким же столом, как все, — был в полном доспехе.

При виде Кадена он поспешно вскочил и поклонился:

— Вы оказываете нам честь, первый оратор. Второй визит за месяц, если не ошибаюсь.

— Капитан Симит, — медленно отозвался Каден, вглядываясь в стражника.

Он взял за правило запечатлевать сама-ан стражников при каждом посещении и сравнивать их с видением прошлой недели, отыскивая отличия: изменившуюся складку губ, морщинку у глаз — все, что может стать предвестием измены. Капитану Хараму Симиту, одному из трех главных тюремщиков, он доверял больше других. Этот человек выглядел скорее ученым, нежели тюремщиком — с тонкими пальцами, сутуловатый, с облачком нестриженых седых волос, перехваченных платком под шлемом, — но выверенностью каждого действия, каждого взгляда он напоминал Кадену хин. Каден сравнил его лицо с сама-аном прошлого месяца. Если перемены и были, он их не нашел.

— Вы хотите видеть ту молодую женщину? — спросил Симит.

Он выражался осторожно: никогда не позволял себе таких слов, как: «лич», «девка» или хотя бы «заключенная», — только «молодая женщина».

Каден, тщательно следя за своим лицом, кивнул:

— Эдолийцы к вам заходили? Уведомили об атаке внизу?

Симит серьезно кивнул:

— Вчера, вскоре после третьего колокола. — Тюремщик замялся. — Может быть, я слишком многое себе позволяю, первый оратор, но что произошло?

— Кто-то напал на троих гвардейцев Амута. Потом они вломились в мой кабинет — и скрылись.

Симит помрачнел:

— Мало того, что внутри красных стен, так еще и в Копье… — Он оставил фразу висеть в воздухе и невесело покачал головой. — Будьте осторожны, первый оратор. Аннур теперь не тот, что прежде. Нужно быть очень осмотрительным.

Невзирая на предостережение, облегчение обдало Кадена, как проникший под одежду прохладный дождь.

«Она жива, — сказал он себе. — Невредима».

Ему вдруг стало трудно стоять. Ноги подкашивались — он не взялся бы сказать, от усталости или от облегчения.

Симит нахмурился:

— Надеюсь, вы не для того одолели подъем, чтобы все оглядеть. Заверяю вас, первый оратор, тюрьма надежна.

— Не сомневаюсь, — утирая лоб, кивнул Каден.

Симит присмотрелся к нему и указал на стул:

— Не хотите ли немного отдохнуть? Подъем утомителен, особенно для тех, кто одолевает его не каждый день.

— За два дня вы второй мне об этом говорите. — Каден покачал головой. — Лучше мне не садиться, не то вставать уже не захочется.

— Разумно, — улыбнулся тюремщик. — Я извещу клеточников, что вы хотите видеть молодую женщину.

— Спасибо, — кивнул Каден.

Симит подошел к вделанному в стену у двери звонку, раз десять дернул за шнур — то коротко, то продолжительнее — и дождался ответного подрагивания шнурка.

— Вы сменили пароль, — заметил Каден.

— Мало кто обращает внимание, — улыбнулся стражник.

— Как часто вы его меняете?

— Ежедневно.

— А что, если бы я попробовал пройти в эту дверь без пароля?

Симит насупился:

— Я не могу этого допустить.

— А что стало бы с теми, в клетках? Если бы, скажем, нападающие вместо моего кабинета поднялись сюда? И допустим, сумели бы пройти мимо вас?

— На такой случай приняты меры.

— Меры?

Тюремщик беспомощно развел руками:

— Я не волен о них говорить, первый оратор.

— Даже мне?

— Даже вам.

— Это хорошо, — кивнул Каден.

Главная дверь открывалась в длинный сумрачный коридор: стальные пол и потолок, стальные стены со стальными дверями на тяжелых стальных петлях. Легкие туфли Кадена почти бесшумно ступали по грубому металлу, зато тяжелые сапоги вошедшего с ним стражника — молодого пухлолицего и лопоухого Улли — звенели при каждом его шаге, превращая весь пол тюрьмы в огромный гонг. В ответ залязгали, загрохотали в глубине другие сапоги, распахнулись и захлопнулись двери, зазвенела тершаяся о стальную закраину цепь. Дважды им пришлось останавливаться, чтобы Улли мог отпереть тяжелые створки. Тюрьма была разбита на несколько отделений, из которых Тристе отвели дальнее, самое труднодоступное.

— Как она? — спросил Каден, когда они наконец подошли к двери ее камеры (на стали была выбита маленькая цифра 1).

Улли пожал плечами. Он всегда был неразговорчив. В отличие от привычного к дворцовому этикету Симита, молодой стражник держался, как неприветливый хозяин таверны, разносящий выпивку засидевшимся до ночи гостям. Других членов совета его манеры бы разъярили, но другие члены совета и не давали себе труда отсчитать тысячу ступеней до темницы. Кадену же легче было иметь дело с таким безразличием.

— Она ест? — наседал он.

— Перестань она есть, — ответил Улли, распахнув дверь, — она бы умерла, не так ли?

— У нее по-прежнему кошмары? Кричит во сне?

— Все кричат, — пожал плечами Улли. — Такое бывает, если запирать людей в клетки.

Каден, кивнув, шагнул в камеру. В первый раз, почти год назад, он был ошеломлен, увидев ее пустой: в узкой стальной коробке не было ни следа Тристе. Между тем этого следовало ожидать, потому что Тристе держали не в камере. Личам и убийцам полагалась высшая степень охраны.

Улли захлопнул за собой дверь, запер ее и указал на стоявшие на полу песочные часы:

— Адаманф ей давали в начале вахты. Тогда она выглядела достаточно здоровой.

— Достаточно?

— Не мне судить, сейчас сами увидите.

Улли кивнул на закрепленную в потолке цепь. К ее последнему звену была приделана горизонтальная балка толщиной в руку Кадена. Выглядело это как простые качели и служило почти той же цели. Каден подошел, обеими руками взялся за цепь и сел на перекладину, после чего обратился к стражнику:

— Готов.

— Вам привязь не нужна?

Каден покачал головой. Может, и глупо было отказываться от страховки. Усидеть на широкой перекладине нетрудно, на таких что ни день раскачивались тысячи детей по всей империи. Только их качели свисали с ветки или стропил амбара невысоко над землей. Им, в отличие от Кадена, не пришлось бы, сорвавшись, пролететь тысячу футов.

Не было никаких разумных причин рисковать, но Каден рисковал месяц за месяцем. Прежде, в горах, ему грозили сотни смертей: он мог сорваться с обледеневшего уступа, подвернуться под весеннюю лавину, столкнуться с голодным скалистым львом. А в оставшейся далеко внизу палате совета опасность стала смутной и абстрактной. Каден боялся забыть, что значит это слово. И напоминал себе, повисая на узкой перекладине — один и без страховки.

Открылся металлический люк. Каден заглянул вниз. Ему виден был угол клетки Тристе, подвешенной на другой, куда более толстой цепи — на несколько десятков шагов ниже и правее. Далеко под ней лениво кружила пара ласточек. Ниже был только воздух. Оглянувшись, Каден успел увидеть, как Улли поворачивает рычаг сложного устройства в углу камеры. Перекладина с рыком опустилась на полшага и зависла. Каден замедлил сердцебиение, выровнял дыхание, заставил себя ослабить судорожную хватку пальцев. А потом под лязг, под грохот стальной машины он стал опускаться ниже пола тюрьмы, в слепящую пустоту Копья.

Клетка Тристе была здесь не единственной. Их, свисающих каждая на своей цепи, подобно огромным угловатым ржавым плодам, насчитывалось не меньше двух десятков — для самых злобных и опасных заключенных. Каждая имела три глухие стены и забранную толстыми стальными прутьями четвертую. Подвешивали их на разной высоте, то под полом темницы, то ниже, но всегда лицом к стенам башни. Пленники смотрели на раскинувшийся внизу Аннур — каждый на ту часть города, к которой была обращена его клетка, — но друг друга не видели. Некоторые замечали Кадена. Его окликали, осыпали ругательствами, с мольбой тянули к нему руки, а кое-кто вперивался в него пустым бессмысленным взглядом, будто в спускающееся с небес неведомое создание.

Один несчастный вовсе не имел клетки. Он, с круглыми глазами бормоча бессмыслицу, ютился на подвешенной за четыре угла платформе не более шага в ширину. Симит называл ее просто «сиденьем». За непокорство, сопротивление, насилие пленников помещали на него на неделю. Наказанные срывались вниз, сходили с ума или выучивались послушанию. Кадену это служило ярким напоминанием: если ургулы открыто поклонялись Мешкенту, то аннурцы на свой лад умели выказать почтение богу страдания.

Он перевел взгляд на клетку под собой — на клетку Тристе, к которой опускал его Улли. Все это устройство — цепи в запястье толщиной, тяжелые стальные пластины, решетка — могло быть создано для легендарного чудовища, для невообразимого кошмара. Но когда перекладина, дернувшись, застыла совсем рядом с висячей клеткой, когда глаза привыкли к сумраку внутри, Каден увидел лишь Тристе — маленькую, бессильную, наполовину сломленную и даже здесь, в этом ужасном месте, почти невыносимо прекрасную.

В первый месяц заключения она забивалась в самую глубину стального ящика, как можно дальше от решетки. На посещавшего ее Кадена не смотрела, отворачивалась, словно свет жег глаза; вздрагивала при звуке его голоса и отвечала на все одними и теми же словами: «Ты меня здесь запер. Ты меня здесь запер».

Эти слова, допусти их Каден до себя, резали бы больно. Он, несмотря на бойню в Жасминовом дворе, несмотря на страшную истину о заключенной в ее теле богине, видел в девушке союзницу и больше того — друга. Потому, среди других причин, он и потребовал поместить ее в эту камеру. При всей жестокости содержания здесь было безопасно. Здесь ей не грозили ненависть совета и нападения извне, подобные вчерашнему. Он пробовал ей это объяснить, но Тристе не слышала доводов, она была слишком далеко — так далеко, что он из месяца в месяц боялся ее смерти. Никакие предосторожности тюремщиков не спасли бы ее от опустошающего отчаяния.

Но в последнее время она уже не жалась в углу, не припадала к стальному полу, а сидела со скрещенными ногами ровно посередине клетки, сложив руки на коленях и устремив взгляд за решетку. Кадену эта поза была знакома по многим годам медитации среди хин, но откуда переняла ее девушка, он не представлял. Теперь она выглядела не пленницей — королевой.

И, как пристало королеве, почти не замечала его во время последних посещений. Если верить Симиту, так действовал адаманф — или многомесячный прием адаманфа, необходимый, чтобы отрезать ее от колодца. Впрочем, сегодня Тристе медленно подняла взгляд, словно отметив сначала болтающиеся ноги Кадена, затем его грудь и лишь долгое время спустя — лицо. Каден вчитывался в ее черты, пытался перевести изгибы и плоскости кожи в мысли и чувства. Как всегда, безуспешно. Хин были великими знатоками природы, но жизнь среди монахов дала ему мало возможностей изучить людей.

— Прошлой ночью я насчитала десять тысяч огоньков, — заговорила Тристе негромким и хрипловатым, как бы истершимся, голосом. — Там, снаружи…

Она легчайшим движением подбородка обозначила мир за мрачными пределами своей клетки, за прозрачными стенами Копья.

–…фонарики, подвешенные на бамбуковых жердях. Камины в богатых кухнях, жаровни для рыбы на рынках, на улицах Ароматного квартала. Огни жертвоприношений на крышах тысячи храмов, а над ними еще звезды.

Каден покачал головой:

— Зачем ты считала огни?

Тристе опустила взгляд на свои ладони, потом оглядела стальные стены клетки.

— Мне все трудней верить, — тихо сказала она.

— Во что верить?

— В существование мира. Что каждый огонек кто-то поддерживает, готовит на нем, поет у него или просто греет руки. — Она подняла взгляд к небу. — Звезды, конечно, нет. А может быть, и звезды. Как ты думаешь, звезды горят?

— Не хочу гадать.

Тристе рассмеялась — слабым беспомощным смешком:

— Конечно, зачем тебе.

Каден ожидал от Тристе блуждания мысли, и все же ее бессвязные речи мешали ему поддерживать беседу. Он словно наблюдал за медленным распадом ее рассудка. Как будто слепленную из песка фигуру размывала большая невидимая река.

— Ты как, Тристе? — мягко спросил он.

Девушка снова рассмеялась:

— Зачем спрашиваешь, если тебе нет дела до ответа?

— Мне есть дело до ответа.

Она взглянула на него и как будто увидела: глаза ее на миг округлились, на губах возникла улыбка — и пропала.

— Нет, — возразила она, медленно качая головой (нарочитая отчетливость движения — взад-вперед, взад-вперед — напомнила Кадену полуприрученное животное, испытывающее оставленную ошейником и поводком свободу). — Нет-нет. Нет. Тебя только она заботит. Твоя драгоценная богиня.

До ближайшей клетки было несколько десятков шагов, подслушать невозможно, и все же Каден невольно оглянулся через плечо. Другие заключенные, если бы и уловили их разговор, вряд ли бы поняли, а если бы поняли — вряд ли поверили бы в богиню, заключенную в теле молодой пленницы. С другой стороны, разоблачение могло обернуться катастрофой. Каден понизил голос:

— Сьена — твоя богиня, Тристе. Не моя. Потому она тебя и избрала.

Девушка ответила пристальным взглядом:

— Ты ради нее приходишь. Поболтать с ней, опоив меня до беспамятства?

Каден покачал головой и спросил:

— Она молчит? Ни разу не… появлялась с того раза в Журавле, когда ты резала себе живот?

Тристе впервые подняла руку — пошарила перед собой, как шарят слепые — будто пробуя на ощупь старую рану.

— Надо было тогда и кончать, — тихо, но твердо выговорила она наконец.

Каден молча смотрел на нее. Казалось, целая жизнь миновала с тех пор, как Тарик Адив с сотней эдолийцев явился в горный Ашк-лан с известием о смерти императора на языке — и с Тристе. Тогда она была девочкой. Теперь уже не была.

Он знал ее неполный год, но за этот год для нее не прошло ни дня без боя или бегства, без тесной камеры или криков под ножами ишшин. Ни единого дня. Кадена выпавшая на его долю борьба измучила и закалила, а ведь она была ничто в сравнении с ее борьбой. Каден не сомневался: сейчас перед ним сидела не простодушная дочь лейны, захваченная течением, в котором ей не по силам ни выплыть, ни отвернуть к берегу. А вот чем она стала, во что превратили ее боль и страх, во что она сама себя превратила… этого Каден не знал.

— Если бы ты не остановила нож, то убила бы не только себя, но и богиню. Ты бы прервала ее связь с миром. Ты бы отрезала нашу способность чувствовать удовольствие, радость.

— Это если верить твоему кшештрим, — сплюнула Тристе. — Он и мне скармливал эту сказку.

— Я не ограничился словами Киля, — покачал головой Каден. — Далеко не ограничился. В Рассветном дворце хранится самое полное в мире собрание летописей — и человеческих, и кшештримских. Каждую свободную от препирательств с советом минуту я проводил в библиотеке. Все, что я читал, подтверждает рассказ Киля — и об истории богов, и о войнах с кшештрим.

— Думаю, он хотел меня убить, — сказала Тристе. — Это ведь единственный способ освободить его богиню?

— Она — твоя богиня, — повторил Каден.

— Нет, больше не моя. С тех пор, как насильно влезла мне в голову.

— Она избрала тебя, — возразил Каден, — за твою преданность.

— Это наверняка неправда. В храме много десятков лейн, с их искусством в служении Сьене мне никогда не сравниться, и они всецело преданы своей богине. — Тристе поморщилась. — А я… никто. Побочный отпрыск какого-то министра.

— У Тарика Адива были огненные глаза, — напомнил Каден. — Твой отец пусть в дальнем, но в родстве с моим. Значит, и ты тоже потомок Интарры.

Он сам удивился этой мысли. Сотни лет Малкенианы основывали свое право на власть на этих глазах, на божественном происхождении династии. Разветвление фамильного древа могло привести к гражданской войне, к гибели Аннура.

Тристе помотала головой:

— Не сходится.

— Вполне сходится, — настаивал Каден. — Только так и сходится. Легенда гласит, что Интарра выносила первого Малкениана тысячу лет назад. Семья должна была разрастись. Моя ветвь не может быть единственной.

— У меня не такие глаза, — возразила она.

— У Валина тоже.

Тристе оскалила зубы:

— Даже будь это правдой, что с того? Чего она стоит? Какое отношение имеет к засевшей у меня под черепом суке?

Каден только головой покачал. Даже Киль знал не все. Даже кшештрим не мог проникнуть в мысли богов.

— Мы знаем не все, — тихо ответил он. — Я знаю не все.

— И тем не менее хочешь меня убить.

В ее словах больше не было гнева. Что-то погасило его быстро и уверенно, как задувают свечу. У Тристе словно разом кончились силы. Каден и сам вымотался — изнемогал от долгого подъема и от страха, что кто-то прорвался в темницу, отыскал Тристе, причинил ей зло.

— Нет, — тихо проговорил он, не найдя другого слова, чтобы высказать свою тревогу.

Хин, на беду, совсем не научили его, как люди утешают друг друга. Если бы мог, он бы молча опустил ладонь ей на плечо, но сквозь решетку было не дотянуться. Остался лишь этот короткий слог, и он беспомощно повторил его:

— Нет.

— Прости, — ответила она. — Я оговорилась. Ты хочешь, чтобы я убила себя.

— Обвиате — не самоубийство. Это обряд. Ритуал. Без него богиня не сможет освободиться. Не сможет вознестись. — Он помолчал. — И это не то, чего я хочу.

— Не сможет вознестись, — повторила Тристе, словно не услышав его последних слов. — Не сможет вознестись!

Она вдруг расхохоталась звонко, как колокольчик, — и сразу замолкла.

— Что смешного?

Тристе покачала головой, указала на прутья решетки:

— Мне бы ее заботы! Что там — «вознестись», я бы счастлива была на одну ночь выбраться из этой клетки.

Они оба помолчали.

— Она… с тобой говорила? — спросил наконец Каден.

— Откуда мне знать? Каждый раз, как она берет верх, я ничего не помню. — Тристе устремила на Кадена жесткий, не допускающий возражений взгляд. — Откуда мне знать, может, вы все это выдумали про богиню. Может, я просто сумасшедшая.

— Ты же видела, что было в Жасминовом дворе, — серьезно сказал Каден. — Что ты наделала. Что сотворила через тебя Сьена.

Тристе протяжно, прерывисто вздохнула, открыла рот для ответа, но тут же отвернулась. Память о бойне — изуродованные тела, разбитые черепа — встала между ними невидимо и неумолимо.

— Я не согласна, — сказала она. — На твой ритуал.

— Это не мой ритуал, и я не уговаривать тебя пришел.

— Но ты этого хочешь. — Она не смотрела на него. — Надеешься — или что там заменяет надежду вам, монахам, — что я соглашусь, поддамся. Ну а я не хочу. Придется тебе ее из меня вырезать.

— Так нельзя, — покачал головой Каден. — Я ведь уже объяснял. Обвиате, если бы мы на него пошли, по-видимому, требует твоего согласия, твоего участия.

— Этого тебе не видать! — с внезапной яростью прорычала она. — Не видать, будь ты проклят! Мать выдала меня отцу, отец подарил тебе. В моей голове сидит Шаэлем сплюнутая богиня — влезла, меня не спросив, а ты вот хочешь принести меня в жертву. Ты это можешь. Запросто. Все вы можете меня дарить, продавать, выменивать, сколько вам угодно. Ты можешь меня ударить — ты и бил. Ты можешь сделать мне больно — и делал. Ты можешь сдать меня в тюрьму — эту или другую… — она повела рукой, — и запер. Ты можешь выдать меня Рампури, чтоб его, Тану, или ишшин, или своему совету…

Она обожгла его взглядом, в глазах горело закатное солнце.

— Я уже привыкла, что мной торгуют. Я к этому готова. Но я скажу тебе, чего я не сделаю. На это я не соглашусь. Не стану вам подыгрывать. Сначала, совсем недолго, я думала, ты другой, Каден. Я думала, мы с тобой в самом деле… — Она осеклась, мотнула головой, стряхивая слезы, а когда заговорила снова, в голосе звенела тихая ярость: — Все меня выменивают, как фишку в игре. Но я себя не продам.

— Я знаю, — кивнул Каден.

Она уставилась на него, хрипло дыша приоткрытым ртом.

— Тогда зачем пришел?

Каден запнулся, но не увидел смысла скрывать правду:

— Проверить, как ты. После вторжения.

— Какого вторжения? — опешила она. — В Рассветный дворец?

— В Копье Интарры.

Сквозь головокружительную пустоту он указал на людские этажи под собой.

— И тебе захотелось мне рассказать?

— Мне, — осторожно ответил Каден, — захотелось убедиться, что с тобой все хорошо.

Ему показалось, что Тристе тронута, но это выражение лица мгновенно растаяло.

— Убедиться, что с ней все хорошо… — упрямо повторила она. — Ты решил, это ил Торнья пытался добраться до богини.

— Я счел это возможным, — кивнул Каден.

— Ну так, раз уж ты спрашиваешь, со мной не все хорошо, Каден! — разразилась диким криком Тристе. — Давным-давно не хорошо.

Ее распахнувшиеся глаза стали пустыми. Они больше не смотрели на Кадена.

— Я уже не понимаю слова «хорошо». Нас всех ждет смерть. И почти всех наверняка ужасная. Может, нам только и остается выбирать, где умереть, как закончить все на своих условиях.

— Очень немногим выпадает удача жить на своих условиях, — покачал головой Каден. — Мне — нет.

— Но ты же не здесь? — Тристе впервые подняла руку, ухватилась за прут решетки. — Ты свободен.

Минуту Каден молча смотрел на нее.

— А будь ты свободна, Тристе, что бы ты сделала?

Она взглянула ему в глаза и вдруг поникла, словно согнулась под тяжестью самой мысли о свободе. И ответила тонким голосом, будто издалека:

— Ушла бы куда-нибудь. Как можно дальше от вашего дворца, поцелуй его Кент. Мать мне рассказывала о деревушке в оазисе под горами Анказа, на самом краю Мертвых солончаков. Дальше от мира и быть невозможно. Я бы добралась туда. В ту деревню. Вот куда…

Он не знал, принимать ли ее слова всерьез. Глаза Тристе смотрели в пустоту, речь от адаманфа стала немного невнятной. Взгляд был устремлен за плечо Кадена на что-то далекое и невидимое.

— Если бы я мог тебя вызволить, — медленно заговорил он. — Если бы сумел на время вывести из тюрьмы и из дворца в другое место, ты бы согласилась подумать над…

Она мгновенно вернулась из своего далека и с яростью обрушилась на него:

— Я уже сказала! Нет! Тому, кто захочет меня убить, — будь то ил Торнья, Киль или ты — придется потрудиться самому.

— А богиня…

— Очень надеюсь, эта сука почувствует, как режет нож.

Спуск с тюремного этажа занял немногим меньше времени, чем подъем. В отцовский кабинет он вошел на дрожащих ногах, а пальцы, всю дорогу цеплявшиеся за перила, скрючило, словно когти. Казалось бы, сам факт, что Тристе жива, должен был принести облегчение, но общая картина все равно выглядела неутешительно.

Ни один из образов будущего не радовал душу. Тристе убьет себя без соблюдения обвиате или будет убита. Наемники ил Торньи отрубят ей голову, или совет пошлет на костер, оправдав себя словами о законе и справедливости. В некоторых видениях ее убивал сам Каден — взяв нож потому, что больше никого не осталось. Он ощущал горячую кровь девушки на своих руках, встречал ее сердитый и беспомощный взгляд, пытаясь вырезать из ее тела богиню.

Вступая из сияющей пустоты Копья на людские этажи, он уже ничего другого не хотел, как запереться в кабинете, отстранить от себя все чувства, уплыть в ваниате.

Но в просторном кабинете он застал Киля. Тот неподвижно сидел в полутьме перед доской для ко, медленно переставлял фишки-камни — белую, черную, белую, черную, — воспроизводя древний поединок, впервые разыгранный людьми или кшештрим столетия назад. Каден молча наблюдал за ходами, не видя в них никакого смысла.

Выждав с десяток ходов, он тряхнул головой и отвернулся от непостижимой позиции на доске и неподвижного взгляда Киля. Минуту он рассматривал Аннур — город ошеломлял еще более, чем скопления камней в игре, так что один его вид был Кадену упреком. Каден пережил атаку на Ашк-лан, невредимым прошел кента и Мертвое Сердце, захватил Рассветный дворец, учредил республику, дал отпор Адер с ил Торньей… Зачем? Аннур рушился, а ил Торнья, по словам Киля, и будучи за сотни миль отсюда, обходил их на каждом повороте. Каден шумно выдохнул, прошел к большому деревянному столу, стал бездумно перебирать сваленные на нем пергаменты.

Видит Интарра, он пытался разобраться. Найти смысл. Приговоры, новые законы против разбоя и пиратства, новые налоги на необдуманные предприятия незадачливой республики. Он все это прочитывал, но много ли понимал? Зачем все это?..

Он замер, коснувшись листка, которого раньше не видел. Всего несколько слов чернилами. Простая подпись. Печати нет. Он не верил своим глазам.

— Что там? — спросил Киль.

Каден снова и снова перечитывал записку.

— Что? — повторил Киль.

— Это было не ограбление, — выговорил наконец Каден. — Они и не собирались ничего красть.

— Да? — Кшештрим поднял бровь.

— В мой кабинет вломились, — пояснил Каден, показывая ему лист пергамента, — чтобы оставить вот это.