Хроники Нетесаного трона. Последние узы смерти

Брайан Стейвли, 2016

Двое братьев и сестра, потомки правящей династии, разобщены и растеряны, в то время как будущее Аннурской империи находится на острие клинка: к столице приближаются орды диких кочевников. Адер, провозгласившая себя императором, не сможет долго сдерживать их наступление без помощи гениального, нечеловечески жестокого полководца – кенаранга Рана ил Торньи. Но что, если он снова предаст Адер? Сумеет ли она противопоставить свою волю и разум его чудовищному интеллекту?.. Ее брат Каден, который должен был унаследовать Нетесаный трон после смерти своего отца от руки убийцы, отрекся от престола в пользу республики. Кадену известно, какая угроза исходит от кенаранга. Но ни один из советников принца не хочет поступиться своими амбициями ради общего дела… Валин, брат Кадена и Адер, воин элитного подразделения, считается погибшим в схватке, хотя о том, что случилось на самом деле, знают только сестра и еще один свидетель. Она желает одного: чтобы эта правда никогда не выплыла наружу… Принадлежать к династии правителей означает принять на себя весь груз истории. Тому, кто желает властвовать, придется сделать неоднозначный выбор: умереть ради империи или разрушить ее, чтобы спасти. Впервые на русском!

3

— Они пришли за вами, — сказал Маут Амут. — Нападавшие искали вас.

Каден остановился на ступенях, оперся на перила, перевел дыхание и покачал головой:

— Наверняка вы этого не знаете.

Амут шагал через две ступени, не замечая тяжести блистающей эдолийской брони. Только на следующей площадке он заметил, что Каден отстал.

— Приношу извинения, первый оратор, — с поклоном проговорил он. — От стыда я сделался нетерпелив.

Стражник остановил взгляд на ступенях, положил кисть на рукоять большого меча и стал ждать. Как бы ни был взбудоражен, первый щит эдолийской гвардии оставался жестким, как мраморное изваяние, весь из прямых углов и приличий. Застывший в ожидании, пока Каден соберется с силами, он казался высеченным из камня или выкованным из стали.

— Не ваша вина, что я так раскис, — снова покачал головой Каден.

— Лестница Интарры тяжела даже для закаленных мужчин, — заметил Амут, не шелохнувшись.

— До моего кабинета всего тридцать этажей, — возразил Каден, принуждая ноги шевелиться.

Он одолевал этот подъем ежедневно, но всегда неторопливо. С каждым месяцем все медленнее, сообразил он сейчас. А Амут ни разу не дал себе передышки после выхода из палаты совета, и уже на десятом этаже у Кадена загорелись мышцы ног. Он угрюмо приказал себе на время забыть, что намеревался подняться куда выше тридцатого этажа.

— В те времена, когда я жил с монахами, — припомнил он, снова останавливаясь на площадке рядом с Амутом, — такой подъем был бы мне за передышку.

— Вы — первый оратор республики. У вас есть дела поважнее, нежели гонять себя по лестнице.

— Вы — первый щит эдолийской стражи, — возразил Каден, — однако находите время каждое утро взбежать снизу доверху.

Он несколько раз видел, как тренируется этот человек: всегда до рассвета, в полном доспехе и с мешком песка за плечами, он топал по ступеням с застывшим в решимости лицом.

— Ежеутренние пробежки не помогли мне исполнить свой долг, — мрачно возразил Амут.

Каден повернулся к нему и принял строгий вид:

— Довольно вам извиняться. Я жив. Совет в безопасности. Сколько вы ни корите себя, это не прольет свет на случившееся.

Амут бросил на него взгляд, скрипнул зубами и кивнул:

— Как скажете, первый оратор.

— Поговорим на ходу, — предложил Каден (до его кабинета оставалось еще пятнадцать этажей). — Только пойдемте медленнее. Что там произошло?

— Кто-то проник во дворец.

— Это несложно, — заметил Каден. — Во дворец что ни день входят, должно быть, тысячи людей: слуги, гонцы, купцы, носильщики…

— Они сумели пробраться в Копье.

Каден попробовал это обдумать. В Копье Интарры вела одна дверь — высокая арка, прожженная, прорезанная или пробитая в несокрушимом закаленном стекле стен. Ее день и ночь охраняли эдолийцы.

— Ваши люди у входа…

— Копье не назовешь неприступной крепостью. Дела импе… — Он покачал головой и поправился: — Дела республики ведутся внутри. Люди входят и выходят. Я приказываю охране у дверей предотвратить явную угрозу, но каждого они останавливать не могут, это привело бы к несказанному затору.

Каден покивал, начиная понимать.

Копье Интарры было древним сооружением. Ни люди, ни даже летописи кшештрим не запомнили его создания. Архитекторы Рассветного дворца окружили его крепостью, не ведая ни кто, ни как, ни зачем выстроил эту башню. Кадену смутно вспомнилось, как в детстве его сестра читала том за томом в поисках разгадки тайны и в каждой книге находила свою версию, свои доводы и даже подобие доказательств.

«Иногда, — сказал ей наконец Санлитун, — приходится смириться с тем, что наше знание ограниченно, Адер. Возможно, истории Копья нам никогда не узнать».

Сам-то он, конечно, знал.

— Я открыл тайну твоему отцу о назначении Копья, — поделился с Каденом Киль много месяцев назад после возвращения в Рассветный дворец, — и открою теперь тебе.

Они вдвоем — первый оратор новорожденной Аннурской Республики и бессмертный историк-кшештрим — сидели, поджав ноги, под кровоточащей ивой у пруда в саду Вдовца. Ветер рябил зеленовато-коричневую воду, на мелких волнах играли блики. По ним перебегали тени от свисающих ивовых ветвей. Каден ждал.

— Башня — ее вершина — это алтарь, святое место, где наш мир соприкасается с миром богов.

Каден тогда покачал головой:

— Я много раз стоял на вершине башни. И ничего не видел, кроме неба и облаков.

Киль указал ему на бегущую по поверхности воды узкотелую букашку. Гладь проминалась под ее легким весом. Насекомое, перебирая длинными ресничками ног, скользило из тени в свет и шмыгало обратно.

— Для этой бегуньи, — сказал кшештрим, — вода непроницаема. Она никогда не пробьет поверхности. Никогда не узнает истины.

— Истины?

— Что существует иной мир: темный, огромный, непостижимый — прямо под кожурой знакомого ей мира. Ее разум не создан для осознания этой истины. «Глубина» для нее ничего не значит. «Влага» — пустой звук. Глядя на воду, она видит отраженные в ней деревья, солнце, небо. Ей неведома тяжесть воды, неведомо, как она теснит уходящего в глубину.

Букашка скользнула по отражению Копья Интарры.

— Отражение башни не есть башня, — сказал Киль и отвернулся от пруда и невесомой бегуньи.

Каден проследил за его взглядом. Они долго всматривались в блистающую тайну в сердце Рассветного дворца.

— Так и эта башня, — изрек наконец Киль, указывая на просвеченную солнцем пику, разделившую небо, — только отражение.

Каден покачал головой:

— Что она отражает?

— Мир под нашим миром. Или над ним. Или рядом с ним. Наш язык не в силах выразить эту истину. Он — орудие, как молот или топор, и пригоден не для всякой работы.

Каден вновь повернулся к пруду. Водомерка скрылась.

— То есть сквозь эту башню боги могут проникнуть под поверхность?

Киль кивнул:

— Ведя великую войну с вашим родом, мы узнали об этом слишком поздно. Двое наших воинов случайно увидели обряд, но к тому времени, как добрались до вершины, боги уже ушли. Остались лишь человеческие оболочки.

— Люди — сосуды для младших богов, — подумав, заключил Каден.

Киль снова кивнул.

— Как это возможно? — спросил Каден.

— Обвиате. То, чего требовала Сьена, когда Тристе приставила нож к своей груди.

— Как оно проводится? — хмуро спросил Каден.

— Этого мой народ не сумел выяснить, — отвечал историк. — Мы знаем, что башня — это врата, но ключи от них, как видно, есть только у богов.

«Врата для богов», — угрюмо размышлял Каден, взбираясь по лестнице вслед за Маут Амутом и чувствуя, как обжигает легкие хриплое дыхание.

Ничто не указывало на то, что вломившиеся в Копье неизвестные знали эту истину. Ничто не указывало на то, что не знали.

Он старательно увел мысли с этой дороги и как наяву услышал спокойный тихий голос старого настоятеля Шьял Нина: «Думай о текущем деле, Каден. Чем больше стараешься увидеть, тем меньше заметишь».

— Они могли представиться рабами или священниками, — докладывал между тем Амут, — иностранными дипломатами… Да кем угодно.

Звучало разумно. Большая часть Копья была полой — несокрушимой блестящей скорлупой, — но первые императоры Аннура застроили нижнюю ее секцию тридцатью деревянными площадками (тридцать этажей там, где могло уместиться вдесятеро больше) и только потом сдались, оставив пространство выше гулкой пустоте. Нижние из этих людских построек были отданы будничным нуждам — там располагались кабинеты министров, приемные, большая круглая обеденная зала с видом на весь дворец. Целых три этажа отвели под покои приезжей знати. Возвратившись домой, путешественники хвалились, что ночевали в величайшем строении мира — в башне, воздвигнутой не иначе как самими богами. И еще, конечно, здесь располагались служебные помещения для поваров, рабов и слуг, трудившихся в Копье.

Амут скорее недооценивал, нежели преувеличивал: в Копье и из Копья шло непрестанное движение, и эдолийцы никакими силами не могли бы проверять каждого на каждом этаже. Впрочем, нападавшие не толклись на кухнях. Они сумели добраться до тридцатого этажа, считавшегося надежно защищенным.

— Что произошло в моем кабинете? — спросил Каден.

— Они сняли троих моих часовых, — вымученно признался Амут.

— Убили? — вскинулся Каден.

Амут коротко мотнул головой:

— Обездвижили. Все лишились чувств, но в остальном невредимы.

— Кто? — удивился Каден, замедляя шаг. — Кто мог пройти мимо троих часовых эдолийской гвардии?

— Не знаю, — сквозь зубы, словно не желавшие выпускать слов, ответил Амут. — Это я и намерен выяснить.

— Теперь я понимаю, — сказал Каден, оглянувшись на оставшиеся позади ступени, — почему вы сочли их опасными.

Добравшись наконец до кабинета, они нашли его полным эдолийцев. Каден заглянул в дверь. Гвардейцы, как видно, наводили порядок: раскладывали по полкам свитки, сворачивали карты, раскатывали тяжелый сайитский ковер.

— Все спокойно? — спросил он.

И заметил, что напрягает плечи и спину, будто в ожидании ножа в основание затылка или петли, которая вот-вот стянется на щиколотках. Он потратил мгновение, чтобы расслабиться.

«Ты должен видеть действительность, а не страх».

Кабинет не изменился — та же большая полукруглая комната, занявшая половину этажа. Изгиб стен закаленного стекла открывал несравненный вид на Аннур, и Санлитун старался не заслонять этого вида. Книжные полки выстроились вдоль внутренних перегородок, а тяжелые столы стояли посреди комнаты, и ничто не загораживало плавного изгиба стен — только столик с доской для ко и двумя креслами, простая подставка с окаменелостями да карликовая черная сосна с морщинистым, искривленным стволом.

— Мои люди десять раз все осмотрели, — сказал Амут.

Он вошел вслед за Каденом в комнату, бесшумно покинутую гвардейцами.

— Я проверил помещение на все известные мне виды ловушек. Собаки не учуяли яда. Мы перетряхнули все ящики столов, все свитки и тома в поисках взрывного заряда. — Амут покачал головой. — Ничего. Все чисто.

— Слишком чисто.

Обернувшись на голос, Каден увидел у дальнего стеллажа Киля. Кшештрим водил пальцем по деревянной раме.

— В поисках ловушек вы затоптали все следы, — сказал он.

Пальцы Амута стиснули рукоять меча.

— Следов не осталось, — отозвался гвардеец. — Кто бы это ни был, они хорошо знают свое дело. Превосходно.

Киль послал эдолийцу долгий взгляд и кивнул. Его лицо не выражало озабоченности, лишь одно любопытство. Таким оно было даже в Мертвом Сердце, где безумец, одержимый целью уничтожить последних сородичей историка, держал того в каменном подземелье забытой крепости. Киль недурно научился изображать эмоции, но редко давал себе такой труд. Люди считали его гениальным чудаком, а в Аннуре не было недостатка в гениях и чудаках.

Каден следил, как историк идет через комнату, чуть прихрамывая от неправильно зажившего перелома. Киль ходил по свету не первое тысячелетие, но его лицо, строгое и почти не тронутое морщинами, могло бы принадлежать мужчине на четвертом или пятом десятке лет. Настанет день, и ему придется покинуть совет и дворец, пока аннурцы не заметили, что он не меняется и не стареет.

«Если к тому времени кто-то из нас будет жив», — уточнил про себя Каден.

— Так зачем же они явились? — спросил историк.

— Кража, — сказал Амут. — Ничего другого не остается.

— Что-то пропало? — вздернул бровь Каден.

— Этого я не могу знать, первый оратор. Эдолийцы — стража. Наше место за дверью. Теперь, когда я убедился, что кабинет безопасен, надеюсь, вы прольете свет на то, что произошло внутри. Здесь чего-то недостает?

— Хорошо, — ответил Каден и, выйдя на середину комнаты, медленно повернулся вокруг себя. — Здесь, кажется, вполне безопасно. Никто меня пока не убил.

— В данный момент во всем дворце не найдется места безопаснее, — заверил Амут. — Ручаюсь жизнью.

Каден покачал головой.

— А насколько, — спросил он, — безопасно во дворце?

Каден дождался, когда Маут Амут покинет комнату, и вновь обратился к Килю:

— Что скажешь?

Кшештрим смотрел на закрывшиеся деревянные двери.

— Наблюдая за людьми, подобными этому эдолийцу, я понял значение человеческого слова «гордость».

— Я имел в виду кабинет. Ты согласен с Амутом? Все это — хитро задуманная кража?

— Ответить невозможно, — покачал головой историк. — Гвардейцы все здесь передвинули.

Каден кивнул. Он почти каждое утро бывал в кабинете и легко мог вызвать в памяти довольно точный образ полукруглого помещения, но не давал себе труда запечатлеть сама-ан. Корешки томов запомнились смутно, расположение свитков — не четко. Впрочем, и на такое воспоминание можно было бы опереться, если бы не похозяйничавшие в кабинете эдолийцы. Несколько мгновений Каден всматривался в мысленную картину, затем отпустил ее и сосредоточился на комнате.

Солнце клонилось к линии крыш на западном горизонте. Никто еще не подумал зажечь лампы, но для беглого осмотра света хватало. Однако Каден вместо того, чтобы повернуться к столам и полкам, шагнул к наружной стене — к участку пола, где красное дерево блестело ярче других половиц. Нетрудно было вообразить на этом месте Санлитуна: аннурского императора, сидящего, скрестив ноги, как приучили воспитавшие его монахи. Каден отпустил свои мысли, пытаясь проникнуть в разум убитого отца.

Аннур был величайшим городом величайшей в мире империи. Он насчитывал более двух миллионов жителей — мужчин, женщин и детей. Их дома и лавки, храмы и таверны теснились стена к стене. Люди здесь ели и ссорились, любили, лгали, умирали в двух шагах от соседа, отделенные лишь щелястой перегородкой от мук рожающей матери и слившихся в объятиях любовников. После уединения Ашк-лана, после простора и тишины все это было… слишком, даже в стенах Рассветного дворца. Каден мог ощутить в себе отцовское желание подняться над морем человеческих тел, выше их; мог представить, как Санлитун, оставив пустовать тяжелые деревянные кресла, садился прямо на пол, закрывал глаза на шумевший под ним за прозрачными несокрушимыми стенами людской прибой…

Каден отпустил бешра-ан.

Может быть, все было не так. Может быть, эти половицы выглажены до блеска чем-то иным, чем-то незначительным — бродившим по дворцу дымчато-серебристым котом или тысячу раз передвинутым при уборке столиком. Кадену привиделся отец, замерший здесь в молчании, как монах хин на краю гранитного уступа в Ашк-лане. Привиделся — но в действительности он отца не видел. Санлитун стал призраком, смутной тенью, отброшенной в настоящее оставшимися после него вещами.

Каден отвернулся от воспоминаний об отце, от раскинувшегося под стенами города, чтобы снова осмотреть кабинет. Эдолийцы при обыске соблюдали порядок: сложили на столах разбросанные бумаги, расставили на места книги и по линеечке выровняли корешки. Но солдаты не обладали памятью, как у Киля и Кадена. Каден со вздохом прошел к ближайшему столу, перебрал несколько листов и уронил обратно.

— Не знаю, было ли здесь что похищать, — сказал он.

— Записи о передвижении войск? — предположил Киль. — Перечни поставок?

Каден покачал головой:

— Эти сведения можно добыть более простым путем. Не было нужды пробираться за ними в самое Копье. И вступать в бой с тремя эдолийцами. — Он помолчал, соображая. — Тут что-то другое. Что-то… большее.

Он взглянул на дверь — трехдюймовые створки окованного сталью красного дерева и стража за ними. Только безумец мог решиться пройти все это. Безумец или человек, очень-очень упорный в достижении цели.

— Это был ил Торнья?

— Согласно надежным донесениям, кенаранг твоей сестры находится на севере, но у него длинные руки, — отозвался Киль.

Каден задумчиво кивнул:

— Он много раз бывал в этом кабинете. Если ему что-то понадобилось, он понимал, где искать, и у него есть люди, которым можно такое поручить. — Он долго молчал, прежде чем договорить: — И он, как и ты, знает правду о Копье. О его назначении.

Киль медленно склонил голову.

— Знает, — подтвердил он.

Грудь Кадену сдавила холодная тяжесть. Он поднял глаза, словно мог сквозь потолок, сквозь тысячи футов пустоты, сквозь стальной пол подвешенной в воздухе клетки увидеть ожидающую своей судьбы молодую женщину — в цепях, с черными волосами и фиалковыми глазами, женщину невероятной красоты, жрицу и убийцу, в чьем теле была заперта богиня.

— Надо вызволить Тристе, — заговорил он наконец. — Надо найти скорый и надежный способ ее вывести. Если ил Торнья добрался до этого кабинета, доберется и до тюрьмы.

— Однако совершить то, что ей предназначено, девушка может только на вершине этой башни, — возразил Киль.

— Она не знает как. А если бы и знала, не согласилась бы.

Каден все ей объяснил. Они десять раз об этом говорили — и все впустую.

— Незачем держать ее в Копье, если она не совершит обвиате, а она этого не сделает. О том, что она в тюрьме, известно всем, и если никто еще не пытался ее убить, то попытается.

— Все это так… — Взгляд Киля стал рассеянным.

После долгого молчания кшештрим развернулся, прошел к столику, на котором осталась доска для ко, сел в одно из стоящих перед ней кресел. Каден наблюдал за ним. За время после побега из Мертвого Сердца он привык к таким паузам. Даже прожив тысячи лет среди людей, спустя тысячи лет изучения их жизней, обычаев, истории Киль под неприметными манерами и личиной человека сохранил чуждый, непостижимый для смертного ритм речи и мысли. Каден приучил себя к терпению и сейчас молча смотрел, как кшештрим, сдвинув крышки одинаковых ящичков, начал игру — белые против черных. Только камешки щелкали по доске: черный, белый, черный, снова белый, и так раз за разом.

Кто не знал Киля, решил бы, что тот целиком ушел в игру. Каден знал иное. Ходы ко давались историку легко, как дыхание. Он мог за всю игру ни разу не взглянуть на доску и никогда, никогда не проигрывал. А та война, которую кшештрим вел сейчас сам с собой, не имела отношения к партии.

Сделав сорок ходов, он остановился, минуту изучал позицию, затем перевел взгляд на Кадена и продолжал, будто и не прерывал разговора:

— Возможно, ил Торнья и добивается ее перевода. Все это могло быть затеяно, чтобы вынудить тебя перевести ее в другое место.

Каден хмуро оглядел доску, словно искал ответа в сложном расположении фигур.

— Чтобы нанести удар, когда она выйдет из-под защиты стен тюрьмы?

— Сейчас Тристе стерегут, как никого во всей республике, — кивнул Киль. — Чтобы добраться до нее, даже проникшему в Рассветный дворец пришлось бы пройти пять запертых дверей и двадцать часовых. Такое препятствие не сбросишь со счетов.

— Сюда они прошли.

— Одна дверь, — напомнил Киль, — и трое стражников. Сегодняшнее вторжение могло быть лишь уловкой с целью напугать тебя. Позже придут и за Тристе, а если ты ее отпустишь, им не придется далеко ходить.

— А если мы оставим ее здесь, — возразил Каден, — ил Торнья, покончив с Длинным Кулаком на севере, доберется до нее вовсе без труда.

Киль кивнул.

От бессильной досады спокойствие Кадена дало трещину.

— Итак, переведи мы ее, мы проиграем, — выпалил он. — Оставь мы ее, проиграем.

— Все сводится к обвиате. Ты должен ее убедить. Возможно, она не знает способа, но его знает заключенная в ней богиня.

— Обряд ее убьет, — сказал Каден. — Разве не это обнаружили ваши воины тысячу лет назад?

Киль и глазом не моргнул:

— Она — тюрьма для Сьены.

— Она человек, а не тюрьма! Она не просила Сьену вселяться в ее тело и уж точно не вызывалась покончить с собой, чтобы выпустить богиню. Это убийство.

— Жертва, — поправил Киль. — Жертва богине. Богине.

— А откуда нам знать, — упорствовал Каден, — что гибель Тристе не покончит с присутствием богини в нашем мире? Ил Торнья ведь этого и добивается?

— Зависит от метода. Обвиате — не убийство, а обряд, в котором Тристе доброй волей соглашается отпустить свою богиню. Это не удар ножом в темноте. Обвиате даст Сьене время покинуть человеческую плоть целой и невредимой. Обвиате откроет ей безопасный путь из нашего мира.

— Это ты так думаешь, — сказал Каден, сверля кшештрим взглядом.

Киль небрежно кивнул:

— Я так думаю. Так было с младшими богами.

— А если ты ошибаешься?

— Значит, ошибаюсь. Мы действуем, исходя из доступных нам данных.

Каден отвернулся от историка, перевел взгляд на темные крыши Аннура и молча выскользнул из собственных эмоций в бесконечную пустоту ваниате. Теперь он проделывал это по желанию: на ходу, среди разговора. Сквозь прошедшие годы до него донеслись слова Шьял Нина: «Из тебя вышел бы хороший монах».

Внутри ваниате он стал недоступен давлению. Не осталось ни спешки, ни волнений — одни факты. Ил Торнья либо найдет способ убить Тристе — либо не найдет. Тристе согласится на обвиате — либо не согласится. Они отыщут способ освободить запертую богиню — либо не отыщут. А если они не справятся, если мир лишится наслаждений, разве это не будет похоже на великий покой ваниате?

— Выйди, Каден, — сказал Киль. — Не следует так надолго отрешаться от себя.

Каден медлил в неподвижности. Поначалу ваниате пугало его своей огромностью, равнодушием, холодным гладким совершенством.

«Такой страх, — думал он теперь, — должен испытывать выросший в гомоне и толкотне города аннурец, проснувшись ясным утром во льдах Костистых гор: ужас перед слишком большим пространством, слишком большим ничто, когда не хватает себя, чтобы заполнить пробел между снегом и небом».

Но Каден теперь был в этих льдах как дома. Он заметил за собой, что, когда мир становится слишком шумным и тесным, непроизвольно уходит в бесконечное ничто.

— Каден, — уже резче позвал Киль, — брось это.

Каден неохотно вышел из пустоты в камеру собственного раздражения.

— Ты так живешь все время, — напомнил он, старательно удалив из голоса всякое чувство.

Киль кивнул:

— Наши умы для этого созданы. Ваши — нет.

— Что это значит?

Кшештрим ответил не сразу. Вместо ответа он встал, зажег светильник, другой. Свет залил комнату — теплый, как вода, он словно раздвинул стены закаленного стекла. Кшештрим полностью осветил комнату и только потом вернулся в кресло, пристально изучив, прежде чем сесть, позицию на доске ко. Помедлив, он переставил белый камень, черный и снова белый. Каден не видел смысла в его ходах. Он уже подумал, что Киль забыл о вопросе или решил не отвечать, но историк наконец поднял взгляд.

— Ты видел, что сталось с ишшин, — негромко сказал он. — С некоторыми из них.

Каден задумчиво кивнул. Недели плена в сырой камере были не из того, что легко забывается даже теми, кто был лучше Кадена обучен забывать. Он как сейчас видел расширенные дикие глаза Транта, видел, как Экхард Матол мгновенно переходит от бешеных воплей к широкой страшной улыбке. Они были безумны — все. Они дважды пытались убить Кадена: раз в подземном лабиринте Мертвого Сердца и второй — на залитом солнцем островке с кольцом кента среди широкого моря. Очень может быть, они и теперь искали способ до него добраться. И все же…

— Ишшин — не хин. Их методы… — Каден запнулся, вспомнив шрамы, летопись самоистязаний. — Такие методы любого бы сломали.

— Да, — ответил Киль, подталкивая на место еще один камешек, — и нет. Учение хин тоньше и мягче, но их путь ведет к тому же концу. Ваниате подобно… морским глубинам. Ты можешь заплывать все глубже и глубже, но океан не станет тебе домом. Задержись слишком долго — и он тебя раздавит. Ты, конечно, слышал, как это бывает с монахами.

Каден не один месяц старался вытеснить из головы все связанное с Ашк-ланом. Память о тишине под небом слишком тесно переплелась с памятью об убийствах. Правда, он ничего не мог сделать для спасения Патера, Акйила, Шьял Нина, но рядом с этой правдой лежала другая — он ничего и не сделал. Ему легче было вспоминать свои поражения здесь, в Аннуре.

— Разве, пока ты жил среди хин, никто из них не отпускал себя? — спросил Киль.

Каден, не желая встречаться с ним взглядом, уставился на доску.

— Отпускал себя? — отозвался он.

— Мой народ говорил об этом: «айкс акма». Это означает: «Без себя. Без центра».

— Я думал, это и есть их цель, — удивился Каден. — Я сто тысяч раз повторял эту мантру: «Разум — огонь. Задуй его».

— Красиво сказано, но не точно. Огонь, если держаться этой метафоры, от дуновения колеблется, но не гаснет. Твои эмоции тебе необходимы. Они… связывают тебя с миром.

— Ты говоришь об уходе, — тихо сказал Каден.

Киль кивнул:

— Так это называлось, когда я в последний раз побывал в Ашак-лане.

Один из хин ушел, когда Каден не провел в горах и нескольких месяцев. Такое неприметное событие. Монах — Каден был еще слишком юн и необучен, чтобы запомнить его имя, — просто встал посреди медитации, кивнул всем и ушел в горы. Акйил с его неугомонным любопытством добивался ответа: что с ним сталось, когда он вернется? Шьял Нин только головой покачал: «Он не вернется». Уход не оплакивали и не праздновали. Человек, бывший одним из них, ушел, исчез, его келья опустела. Но хин давно сжились с пустотой.

— Я всегда думал, что уходящие — неудачники, — сказал Каден. — Те, кто не справился. Ты хочешь сказать, что только они по-настоящему овладели ваниате? Полностью ушли в него?

— Успех это или поражение, — разглядывая доску, ответил Киль, — зависит от того, какую ты ставил цель. Немногие из твоего рода сочтут успехом смерть от холода в горах, но ушедшие обрели то, чего искали. Они задули огонь.

— А остальные? Рампури Тан, Шьял Нин — все они?

Киль поднял глаза:

— Те — нет. Никто из вас, отсеченный от своих эмоций, долго не живет.

— Потому-то ил Торнья и хочет порвать эти узы? Потому добивается смерти Сьены и Мешкента?

Историк кивнул.

Каден медленно, протяжно выдохнул:

— Я поговорю с Тристе.

— Что ты ей скажешь?

Хороший вопрос. Главный вопрос. Каден только и смог, что безмолвно покачать головой.