Fide Sanctus 2

Анна Леонова, 2023

Вместе с героями этой книги ты…На цыпочках пройдёшь по каждой человеческой страсти и эмоции. Получишь то, на что уже не надеялся.Побываешь в Бермудском Треугольнике чужой души, заточившись на Корабле посреди моря.Выберешься из сгоревшего Зала Суда, сочувствуя душе другой.Не один час просидишь во мраке пыльного Чердака, чтобы понять, кого хочет уничтожить твоя злость – но поймёшь это слишком поздно.Ослепнешь от боли, но станешь куда более зрячим, чем был всегда.Сто раз спросишь себя, что же на обложке – а ответ найдёшь, когда уже не будешь этого хотеть.Вымокнешь под грозным майским ливнем и примешь несколько решений, в которых нельзя не ошибиться.Ощутишь вкус запоздалой справедливости и решительного возмездия.Переживёшь предательство, которое приравнивал к смерти, – но останешься жив.Вступишь в смелую войну с самим собой и сделаешь всё, чтобы не стать дезертиром. Потеряешь всё, что хотел вечно звать своим......и все ещё не утратишь надежду на новый шанс.

ГЛАВА 24.

Если в самый дивный день

с неба вдруг блеснёт некий новый луч

и пронзит вас пониманием, что без него

даже самый распрекрасный день был,

оказывается, пасмурным и дождливым, —

разве вы […] сумеете замкнуть

свою душу для такого луча?

Разумеется нет: уже хотя бы потому,

что для вас теперь кроме этого луча

ничего в мире не существует ¹⁵

4 апреля, воскресенье

За окном полетел вниз осколок последней сосульки, что устала бороться за свою мёрзлую жизнь. Дождь лил уже несколько дней; апрель будто с порога решил выяснить, кто останется верен противоречивой весне.

На апрельский дождь смотреть надоело, и Свят медленно опустил веки.

Ромина квартира. Вот чего сегодня не хватало.

Жадного, фамильярного и бесцеремонного разговора о том, кем он должен быть вместо себя. Эта комната тоже давно стала чужой, но подростковое логово было единственным углом в доме, куда от этих разговоров хотелось сбегать.

Когда слова и силы заканчивались.

Смелости всё ещё не удавалось равнодушно встречать взгляд отцовских глаз.

Страх его оценки был живуч, как клоп под обоями.

Поморщившись, он коснулся шторы, о которую в детстве любил тереться щекой.

Тогда это отчего-то приносило спокойствие.

Теперь райдер у спокойствия расширился.

Его не получалось обрести, даже влив себе Уланову внутривенно.

«Сегодня я хочу побыть одна. Позаниматься своими делами». Она произнесла это ласково и вежливо, но в её глазах горела до того отважная воинственная решимость, до того крепкое настоявшееся намерение, что он тотчас понял: она не отступит. Она помчится проводить свой «день наедине» любой ценой; её суматошная эгоистичная цель вынесет оправдательный приговор даже самым бессердечным средствам.

Она вечно пытается сбежать; отдалиться; исчезнуть!

Чем меньше он понимал в её голове, тем сильнее хотелось вцепиться в неё клещом; не выпускать из виду ни на миг. И мысль о её «дне наедине с собой» корчилась внутри, как догорающий кусок заскорузлой пластмассы.

Из-за этой пластиковой вони было совершенно нечем дышать.

Зачем, вот зачем ей это «наедине с собой»?!

Что она собиралась делать такого, что нельзя сделать вместе с ним?..

— А то ты не знаешь! — сварливо грянул Прокурор, хмуро оглянувшись на смущённую Верность Ему. — Чего ты бездействуешь?! Он уже почти здесь!

Судья кивнул и указал глазами на Верность Себе, что благодушно читала Фромма.

— Он здесь? — испуганно переспросил Ребёнок. — Здесь — то есть… в её мыслях?

Адвокат глухо охнул и приложил руку к груди.

«Он». Все в Зале Суда отныне говорили только «он».

Четыре буквы его имени теперь вызывали у обитателей Зала такую паническую тревогу, что её не получалось унять несколько часов.

«Он». «Почти здесь».

Внутренний Ребёнок всхлипнул и потянулся к любимой шершавой шторе.

Ужаснее всего было то, что она твёрдо и решительно выставила его гиперконтроль за дверь этого таинственного зазеркалья; взяла ответственность на себя.

И перечить этому значило превращаться в… её бывшего кретина.

Она сказала, что «поставит ему границу, если он перейдёт черту».

По её мнению, он её ещё не перешёл?!

Надо было сопоставить показания в той беседе; ещё тогда уточнить, что для неё значит «переход черты»! Может, не поздно это сделать и сейчас?..

Нужно поговорить с ней; да. Собрать всё красноречие и поговорить.

Он убеждал себя поговорить с ней каждый день — но сделать это не получалось.

Он боялся услышать твёрдое «нет».

«Нет, я не буду ограничивать общение с ним».

«Нет, мне нравится то, что происходит».

…Над головой что-то щёлкнуло и сорвалось; теперь рука ощущала больше тяжести, чем миг назад. Вынырнув из мыслей, Свят поднял голову и закатил глаза.

Он так стискивал в кулаке сраную штору, что она соскочила с крючка.

Сжав зубы, он шагнул к столу, подтащил к окну стул, встал на него и неуклюже зажал кусок шторы прищепкой. Сделать это аккуратно никогда не удавалось: штора либо оставалась висеть на ниточной сопле, либо сжиралась до морщинистых вмятин.

Прищепка либо попустительствовала шторе, либо калечила её.

И золотой середины, казалось, не существовало.

— Святуш, можно? — послышался за спиной робко-слащавый голос.

Чёрт, я даже не слышал, как она вошла.

* * *

Не дождавшись ответа, мать приблизилась и коснулась его лопатки — сухо и небрежно.

Словно была готова в любой миг отдёрнуть руку и сделать вид, что не касалась.

Её рука на спине ужасно мешала — как чужеродный протез.

Физический контакт с ней стал до ужаса неловким ещё пять-семь лет назад.

— Ты всегда уходил в комнату, когда уставал упрямиться, — тихо произнесла она. — Он хочет как лучше. Попробуй его услышать.

«Уставал упрямиться»?!

— Ира! — пошёл Свят в атаку; голова вспыхнула от злобы. — Что конкретно вас не устраивает в моей жизни? Что она не ваша вышла из-под вашего контроля?

— Не называй меня по имени! — заученным тоном бросила мать.

Она никак не сдавалась; боролась и боролась. Рома давно плюнул на присвоенное ему погоняло, а Ира продолжала вызывать ветряные мельницы на дуэль.

Повторяла своё «не называй меня по имени», как дряхлый попугай-разлучник.

Как будто это могло что-то изменить.

Потупившись, Ирина Витальевна молча напряжённо перебирала пуговицы на блузке.

Даже когда они были вдвоём, в воздухе витало присутствие её мужа.

Она едва ли могла ступить шаг без его назидательного кнута.

— Не делай вид, что не понимаешь, — подняв точёное лицо, пробормотала мать. — Ты окончательно перестал быть…

Удобным?

–…благоразумным. Пропуски, пренебрежительное отношение к некоторым предм…

— К каким?! — гаркнул Свят; зубы были так стиснуты, что в висках кололо. — К каким предметам? Он несёт чёрт-те что! А ты всё повторяешь за ним, как эхо!

Ирина Витальевна отвернулась и скривила помадные губы изящной волной.

На дне души колыхнулась горькая досада. Она вроде бы пришла поговорить наедине, но всё равно не говорила ничего, что бы противоречило конвенции имени Ромы.

Между ними была пропасть; пропасть. И она сама проложила её.

— При чём тут эхо? Просто я вижу, что он прав, — собрав какое-никакое самообладание, отозвалась мать. — Тебе и правда нужно больше внимания уделять некоторым предметам и преподавателям. Вот… Как там его? Англичанина.

— Еремеев, — сухо сообщил Святослав.

Преподавательская рожа в крупных рытвинах радостно замаячила перед глазами.

Он так отвратительно произносил «the», как будто его обучали беззубые.

— Еремеев, — подхватила Ирина. — Он сказал папе, что не допустит тебя к зачёту. Потому что ты не выполняешь даже требуемый минимум заданий.

— Я ему всё занёс, — процедил Свят. — Я не ожидал, что он заметит помощь Веры.

Кто бы пел дифирамбы об этой сфере!

Рома закончил в Киевском университете имени Тараса Шевченко аспирантуру и получил степень кандидата наук. Ира же не доучилась даже до диплома бакалавра; она ушла с юрфака после четвёртого курса.

Но комментировать академические успехи сына бежала наравне с муженьком.

— Помощь кого?.. — захлопав ресницами, невинно протянула мать.

На её лице было написано искреннее недоумение.

Гневно взглянув в её сторону, Святослав заиграл желваками, но промолчал.

Скользкая ты кривляка.

Рому только что стошнило на пол кабинета сотней крикливых абзацев об Улановой, а Ира всё смотрела так, словно намеревалась вовек не признавать, что Вера существует.

Это была её личная панацея: кокетливо закрывать глаза на всё неугодное.

— Помощь моей девушки, — с нажимом проговорил он, чеканя льдом каждую букву.

Мать вскинула холёное лицо; теперь она смотрела с вызовом.

Невинное недоумение со сцены уползло.

— Безмерно рада за неё, — процедила Ира, сложив на груди ухоженные руки. — Это явно далось ей непросто. Но это не значит, что она тебе теперь важнее нашей семьи.

Важнее вашей семьи мне даже немытый бич под квёлым дубом.

— Я не против твоих девушек, Святуша. В том случае, если они…

…похожи на тебя.

Не договорив, мать высокомерно отвернулась и демонстративно взмахнула рукой — будто говоря: «Если ты неглуп, ты додумаешь эту простейшую фразу сам».

Глуп, Ира, не старайся. Поставь на мне животворящий крест.

— Остановись, — уронил «Святуша», разглядывая стены, увешанные плакатами его подростковых кумиров. — Не надо сильнее отягощать и без того невыносимый бред. Еремеев — маразматик, Рома — истерик, а ты? У тебя вообще есть своё мнение?

Ещё бы она тебе нравилась.

Грудь внезапно прошила странная гордость за девушку, что ныне проводила «день наедине с собой». Пусть наединессобойничает, впрочем.

Всё лучше, чем быть воспалённым придатком дебильного мужа.

Мать рывком повернулась; по её высоким скулам побежали красные пятна.

— Видишь, как ты разговариваешь?! — прошипела Ирина, раздув ноздри.

Ещё недавно точёное лицо стало походить на разнузданную морду гранитной гарпии.

— Марина тебя хотя бы одёргивала, когда ты с нами так разговаривал!

Потому что хотела замуж за вас, а не за меня.

— А эта Вера, видимо, даже поощряет это! Способствует твоему хамству!

— Ты её даже не видела! — не надеясь быть услышанным, свирепо бросил Свят.

Пастернака не читал, но осуждаю.

— Не видела, и не надо мне! — уперев палец ему в грудь, гневно продолжила мать. — Мне достаточно видеть тебя, чтобы сделать вывод, что эта В…

Дверь комнаты снова распахнулась — и снова неслышно.

— Жалко, что не видела, Ира! — громыхнул с порога Роман. — Послушала бы, как она с ним разговаривает, с полудурком! Та чернявая хотя бы в рот ему смотрела!

Заведующий кафедрой уголовного права и криминологии расхаживал дома с голым торсом, без запроса пихая всем в лицо свою потрёпанную маскулинность. В одной руке он держал надкусанный тост с авокадо, а в другой — стакан козьего молока, которое кипятил строго шесть минут.

Испытав шумный прилив отвращения, Свят отвернулся к запотевшему окну.

Дождь усилился, и капли на стекле меланхолично набирали вес.

Вмиг растеряв педагогический пыл, Ирина Витальевна отступила к стене и заслонила плакат с солистом Океана Эльзы.

Морда гарпии с её лица уже была тщательно стёрта.

— Я спрашиваю её, куда она после ВУЗа собирается, — с набитым ртом продолжил Роман. — Приезжие же обычно домой возвращаются. А она: «Я не собираюсь назад, я в Гродно буду работать». И смотрит нагло так! Смотрит — и глаза не полопаются!

Рома вроде говорил о ситуации, когда его окунули в бочку с дождевой водой апреля… Но по его лицу разливалось вящее удовольствие.

Так он лучился, когда в шкуре прокурора выигрывал самые гнусные дела.

Отвращение накатывало всё новыми приливами; степенно разглядывать капли было невероятно трудно. В висках нарастал тугой звон.

Сколько бы обиды на Веру ни горело внутри, в разговорах с Ромой её хотелось защищать.

— «А с чего бы тебе», — говорю я ей, — «быть такой уверенной в своём распределении?» — лениво протянул отец. — «За тобой кто-то стоит»? «На кого ты рассчитываешь», мол?

— А она? — подала голос Ирина Витальевна, усиленно хмурясь.

Чтобы царь не дай бог не подумал, что с ним не согласны.

— А она: «На свой ум», — провозгласил Рома, грохнув на стол стакан с молоком; вокруг его рта блестели белые потёки. — Ну ты представляешь?! Подобные «умы», мать их, очень быстро идут к чертям, если у распределительной комиссии другое мнение! А этот дебил стоит лыбится, плечики её теребит! И снова лыбится, ну ты глянь!

Не пытаясь сдержать ухмылку, Свят крепче сжал край шершавой шторы. Грудь распирала смелая гордость.

Словно слова и поступки Веры были словами и поступками его самого.

— А она знала, кто ты? — робко поинтересовалась Ирина.

— Да знала, конечно! Копирку же подложили! — нетерпеливо воскликнул старший Елисеенко, закипая на глазах. — И ещё оглядывалась на него! За поддержкой! ЧТО ТЫ МОЛЧИШЬ?! ТЫ БЫ ХОТЬ ПОПЫТАЛСЯ РОТ ЕЙ ЗАТКНУТЬ!

Если кому-то и надо было затыкать рот, то не ей.

Не торопясь блистать перед прирождённым прокурором бенефисом оправдательной речи, Свят упрямо молчал, стараясь держать спину прямой.

Получалось это наверняка не лучше, чем у креветки.

— Так вот у кого ты научился нам хамить? — с победной интонацией произнесла мать.

Вера опоздала; хамить вам я у вас научился.

— Не говори, Ира! — вознёсся под потолок голос Романа; он соглашался с женой раз в год, но всегда — крайне выразительно. — Мало прогулов и опозданий с появлением этой шалавы?! Мало незачтённых работ?! Твои бабы теперь будут ещё и накладывать дерьмо мне на голову?! Ты думаешь, что я…

Я вообще о тебе не думаю!

— Кому ты нужен, уймись! — рявкнул Свят, обернувшись. — Я знаю, что делаю! Я разберусь с Еремеевым!

Чёрт, вот зачем? Зачем ты это сделал? Зачем обернулся?

Вид отца только прибавил огонь под казаном, в котором томилась набухающая ярость.

— Он «знает», слышала?! Он «разберётся»! — хохотнув, триумфально заявил Роман.

Внутренний Ребёнок всхлипнул и потянулся к матери.

Ирина Витальевна пробежала по лицу сына глазами безразличными, а по лицу супруга — заискивающими; полными искристой солидарности.

— Машу эту — или как там её — для чего переселили?! — угрожающе прошипел Роман. — Чтобы в грязи советской вы не колупались! Так он к другой бабе прыгнул в грязь эту старую! Дома ночуй! Услышал меня?! Нечего там делать тебе!

До чего мерзким казался бы ты, не будь ты привычным.

Презрительно хмыкнув, мать уставилась на свои ногти.

— А ты за что её осуждаешь, Ира? — вызывающе бросил Свят. — Ни разу не увидев.

Поджав губы, Ирина Витальевна промолчала; на её лице была написана смиренная и скучающая; священно-материнская вселенская скорбь.

— ТЕБЕ ЖЕ СКАЗАЛИ… — немедленно завёл отец, отряхнув руки от крошек.

— Я НЕ С ТОБОЙ РАЗГОВАРИВАЮ! — выплюнул парень.

Роман отшатнулся и дёрнул губой; его глаза под смолистыми бровями превратились в ехидные щёлки.

Будь по-твоему, воительница с мельницами.

Это была чуть ли не единственная сфера, в которой Ира так долго не опускала хоругви; хотя бы это следовало уважать.

— Мама! — с нажимом позвал он. — Мама, объясни. Тебе-то она что сделала?

Узнать это отчего-то было чрезвычайно важно.

В этот миг казалось: важнее, чем отвадить от Улановой долбаного Петренко.

— Нет, ну ты не перегибай, — мрачно буркнул Прокурор.

Губы Ирины еле заметно вздрогнули, но она не издала ни звука; гарпия из гранита всё так же смотрела в пол. Её руки были скрещены на груди так плотно, что костяшки пальцев побелели, а блузка на локтях нещадно измялась.

Обрати на меня внимание, Ромина ты кукла!

На плечи навалилась бетонная усталость.

Казалось, щёлкни его кто в лоб пальцем — и он упадёт замертво.

Треклятый дождь всё барабанил по стеклу; всё крепчал, всё смелел, всё усиливался.

— НЕ СО МНОЙ ТЫ РАЗГОВАРИВАЕШЬ?! — заорал Роман, выйдя из себя. — А Я С ТОБОЙ! ТЕБЕ СООБЩИЛИ НАШЕ МНЕНИЕ ОБ ЭТОЙ ДЕВИЦЕ! ХОЧЕШЬ ИЛИ НЕТ, ТЕБЕ ПРИДЁТСЯ ЭТО МНЕНИЕ УЧИТЫВАТЬ, ЕСЛИ РАССЧИТЫВАЕШЬ ПАСТИСЬ У КОРМУШКИ!

Сука, сколько можно третировать одними и теми же аргументами?!

Мать так и не посмотрела в его сторону; и плач Внутреннего Ребёнка всё рос, грозя подпереть потолок чёрной ванной.

— А если не рассчитываю?! — желчно бросил Свят, исподлобья глядя в ненавистное скопированное лицо. — Если мне всё более пох…

Сделав несколько решительных шагов, Ирина Витальевна картинно всхлипнула и вышла, звонко хлопнув дверью.

— ЗА БАЗАРОМ СЛЕДИ! — крикнул Роман, толкнув сына в грудь. — ЭТО ТЕБЕ ТВОЯ ПРОВИНЦИАЛКА ПОДСКАЗАЛА МАТЕРИТЬСЯ ПРИ МАТЕРИ?!

Вскинув голову, Свят искривил губы — так, будто откуда-то понесло дерьмом.

Рома и Ира обожали; обожали игрища и театральные постановки.

Сам Роман жал на матерные клаксоны без предисловий и эпиграфов — но никогда не упускал случая размазать кого-то по рингу за «колхозные выходки». Сама Ирина презрительно фыркала при виде светских манипуляторш — но всегда была рада поиграть на толстострунных арфах картинных всхлипов.

— ПОСЛЕДНИЕ МОЗГИ УТОПИЛ У НЕЁ МЕЖДУ НОГ?!

— ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ! — проревел Свят, размашисто ударив отца по голым плечам.

В голове загудело, точно кто-то пустил под откос товарный поезд.

Вся злость, что осела на шершавую штору в руке Внутреннего Ребёнка… Вся злость, что рвалась в бой с безликим «он»… Вся злость, что мечтала устроить любительнице «дней наедине с собой» содом и гоморру…

Вся эта злость вскипела и лопнула внутри, как газовый баллон, на котором для слабоумных пишут: «Не поджигать и не прокалывать».

Резко захватив руки сына, Роман выкрутил их и стиснул мёртвой хваткой.

Сегодня выпуклая шершавость шрамов на его руках показалась особенно мерзкой.

— ЗАКРОЙ РОТ, МУДАК СРАНЫЙ! — сдавленно повторил Свят. — НЕ НАДО ВСЁ МЕРИТЬ СВОИМИ ПОНЯТИЯМИ!

Для сорока с лишним лет отец был непомерно силён.

Или это просто ты до сих пор защищался и нападал вполсилы?

— Ну, сука… — пропыхтел Роман в пылу битвы. — Ты у меня своё получишь…

— МАТЬ — БАБА! РЕВНУЕТ И ЗАВИДУЕТ! — крикнул Свят, рывком выдернув из плена левую руку; запястья ныли. — А У ТЕБЯ, ДЕБИЛ, КАКИЕ ПРИЧИНЫ НЕНАВИДЕТЬ ЕЁ? ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО НА МЕНЯ СТАЛО НЕ НАДАВИТЬ?! УЖЕ НЕЛЬЗЯ НЕ ПРИЗНАТЬ, ЧТО ВСУХУЮ ПРОСРАЛ РОЛЬ ОТЦА?

— ЧТО ЭТО Я ПРОСРАЛ?! — заревел Рома, сверкнув чёрными глазами. — ГЛОТКУ ТВОЮ ВЫКОРМИЛ И ФАМИЛИЮ СВОЮ ДАЛ?! НАДО БЫЛО СДАТЬ В ДЕТДОМ, ЕЩЁ КОГДА ПСИХОЛОГ НАМЕКНУЛ, ЧТО ТЫ ТОГО! ЧЁРНОГО КВАДРАТА БОЯЛСЯ! СМОТРИ, КАК ЗАГОВОРИЛО МОЁ ЖЕ ГОВНО! Я ПРОСРАЛ ТО, ЧТО МАЛО БИЛ! Я СКАЗАЛ — И ТЫ ДОЛЖЕН ПРИСЛУШАТЬСЯ!

«Сдать в детдом… Что ты того… Мало бил…»

Его слова походили на зазубренные наконечники для стрел: они входили в тело легко, но без мучений их было не вынуть.

…Должен прислушаться.

Должен испуганно вздрогнуть и просесть под фамильной плитой.

Выбрать их, а не её. Их, а не себя.

Смелость утёрла слёзы и подняла голову.

И именно сейчас показалось: это её звёздный час.

— Да срал я на то, чтобы к тебе прислушиваться, — еле слышно прошипел Свят. — Срал я на твоё «не нравится»! И фамилию я твою, сука, ненавижу! И бабло мне твоё не всралось. Хватит! Буду таксовать по ночам! Не смей лезть в мою жизнь! Я не твой подсудимый! Не смей, сука, меня шантажировать!

Лицо Романа исказила гримаса изумлённого недоумения хриплого гнева. Сжав кулак, он растянул рот в улыбке, которая пугала уровнем своей учтивости.

— Ну дай мне по роже, давай! — вздёрнув подбородок, выпалил Свят; в грудь изнутри било какое-то пушечное ядро. — Что это изменит?! Что это меняло хоть раз?! Играл роль добродетели в судах, а дома избивал десятилетнего! ТЕБЕ БЫ СЛОВО НЕ ДАЛИ НИ РАЗУ, ЕСЛИ БЫ КТО-ТО ЗНАЛ МЕТОДЫ ТВОЕГО ГУМАННОГО СУДА!

Не верилось.

Не верилось, что кулак Романа ещё никуда не приземлился; что он слушает эту речь до конца, приторно вскинув густые брови.

Не верилось; и пушечное ядро дымилось и постанывало.

— «НЕ НРАВИТСЯ» ОНА ТЕБЕ?! — громыхнул Свят; казалось, этот крик вознёсся под крышу дома радиоактивным грибом. — ЛЮБИЛ ТАКУЮ, НО ЗАССАЛ?! НЕ ПОТЯНУЛ ТАКУЮ?!

…ХЛЯСЬ! Кулак зава кафедрой приземлился: аккурат в угол его глаза — выпуклой фамильной печаткой.

За годы она впитала, пожалуй, литр его крови.

Глаз запульсировал и утробно заныл; по щеке сверху вниз побежали волны боли.

Но внутри… Внутри цвела феерия.

Он сказал всё этому Гудвину в обосранных штанах — и пусть теперь сколько угодно включает грозный голос над пустым троном.

Впору было давать сдачи; превращать славный лик бывшего прокурора во вчерашний винегрет — но что-то грозное в груди связывало руки цепями.

Внутренний Ребёнок рыдал, забившись под стол Судьи. Прокурор стыдливо отводил глаза от своего прототипа.

— Всё сказал, тварь? — наконец прошипел Роман, тяжело дыша; на его выбритых щеках проступили багровые пятна. — Не понимаешь словами, будет по-другому.

Прошагав к столу, отец ударил по нему кулаком; стакан из-под козьего молока со звоном подпрыгнул.

Смахнув со скулы каплю крови, Свят медленно растёр её между пальцев.

Мысли походили на бюджетный салют в райцентре, но в одном были странно ясными.

Неужели попал с версией про «такую же»? Быть того не могло.

Обитатели Зала Суда понуро молчали; Внутренний Ребёнок глухо рыдал и звал папу.

Снова промокнув щёку, Свят уставился в окно, считая капли, что по нему сползали.

Две капли. Три. Четыре.

Отец молчал, хрипло дыша и изредка покашливая.

Шесть капель. Седьмая слилась с восьмой, и они догнали девятую.

«Хороших людей не бьют», — назидательно изрекал Роман, когда его сын хмуро разглядывал ссадины в зеркале ванной.

Пусть не хороший. Пусть хуже всех. Только бы отсюда.

На воздух; в дождь; под ураган; внутрь апрельского торнадо. Лишь бы снова поверить в существование невидимого в этой квартире тела.

Лишь бы слышать свои мысли и верить им.

Но отчего-то было важно не покидать комнату до оглашения приговора.

— Значит, так, — низким голосом проговорил отец. — Деньги теперь получаешь только на еду и нужды по учёбе. Не дай бог что-то ей купишь или займёшь у кого. Узнáю. Все прогулы будешь отрабатывать. Перед преподавателями приседать. Тебе остаётся или квартира, или машина. Выбираешь квартиру — завтра пригоняешь машину сюда. Выбираешь машину — переезжаешь в эту комнату. Коммунальные или бензин лимитирую. Будешь и дальше мразью, лишу вообще всего.

Чего и следовало… Следовало. Конечно.

Чем Рома всегда умел форсить, так это тугими пачками.

Сердце на миг упало, но тут же встрепенулось и заколотилось — так яростно, словно должно было доказать, что он пока не думает сдаваться.

Нет, ни за что. Только не жить здесь.

Эту комнату не спасёт ни один ностальгический плакат.

Разомкнув зубы, Свят едва слышно выдавил:

— Выбираю квартиру.

Услышал про «таксовать», сука гнойная.

— Завтра жду ключи от Ауди. Свободен, — железным басом бросил Рома.

Он мог забрать машину сразу и сегодня — но решил дать поездить; попрощаться.

Он всегда знал, как и кому сделать ещё больнее.

Одолев комнату в несколько кривых шагов, Свят выскочил в коридор. Весь апрельский дождь собрался под кадыком; казалось, миг — и он хлынет из-под ресниц.

Холёная гарпия сновала под дверью, заламывая руки; далеко она не ушла.

Она всегда любила не нырять в события, но непременно быть в курсе их.

— Святуш! — закричала Ирина; в её идеальных глазах горела неумелая эмпатия.

Ловко её обогнув, Свят подскочил к кроссовкам и сел на корточки; было тяжело дышать — так, будто на голову давила вода. Пальцы путались в шнурках, неуклюже дёргая текстильных червяков.

— Святуша! — повторила мать; подбежав к нему, она опустилась на колени. — Вам надо ещё поговорить… Он хочет как лучше, Святуш…

— ЛУЧШЕ ДЛЯ КОГО? — рявкнул он, сверкнув влажными глазами.

Мать неровно отшатнулась. Её губы задрожали, а пальцы потянулись к его ссадине.

Ира, брось. Ты никогда не умела делать что-то вовремя.

Оттолкнув её руку, он встал и с сухой бравадой подхватил с тумбочки ключи от машины. Вид гладкого пластика заплакал в груди острой горечью.

Эта машина давно стала его другом.

— ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ, ПУСТЬ ИДЁТ! — прорычал из комнаты Роман.

Прижав ладонь к глазу, Свят выскочил за дверь и понёсся вниз по ступенькам; сердце дрожало под кадыком.

— Пора переставать надеяться на него, — прошептал Адвокат, прижимая к себе притихшего Малыша. — Пора переставать надеяться, что он увидит в тебе не куклу.

Кем нужно быть, чтобы на тебя переставали надеяться твои дети?

Лестница закончилась быстрее, чем он хотел; тело выскочило под ливень, и по лицу монотонным строем потекли холодные капли.

Ветер был таким острым, что хотелось прикрыться щитом.

Вжав голову в плечи, Свят добежал до машины, юркнул внутрь, воткнул ключ в замок зажигания и вывернул на полную мощность верхний обогрев.

Лицо и тело дико замёрзли — будто он час стоял под ураганом.

Каждое движение в салоне было отработано до автоматизма; не верилось.

Не верилось, что скоро он будет купать талоны в компостерах.

Утроба Ауди пахла сырой мятой, чернилами принтера и грязью апреля.

Не сдержавшись, он саданул по рулю, вложив в удар всю злобную нежность, что чувствовал в адрес машины; часы на запястье глухо звякнули.

Швырнуть бы ему в рожу эти тикающие инициалы на серебре!

Но что бы это изменило? Обойдётся.

Он и так норовил забрать всё, что мне нравится; и так.

Теперь он был в безопасности — и сердце медленно восстанавливало ритм.

Ладно. Чёрт с ней, с машиной. Она не твоя. Легко досталась — легко исчезла.

Чёрт с ней, с машиной. Чёрт с ними, с лишними деньгами. Чёрт с…

Вздрогнув от внезапного осознания, Свят сглотнул и застыл. Глаза в зеркале заднего вида были похожи на куски жжёной резины; ссадина щедро кровоточила.

Минус машина. Минус финансовая свобода. Минус… Он превращался в…

— Ты превращаешься в «него», — трагическим шёпотом подтвердил Прокурор. — Да.

Отныне ты ничем не лучше Петренко.

Сердце охнуло и грубо затрепетало; теперь оно билось так, словно мечтало треснуть.

Рывком сняв машину с ручника, он выехал с парковочного места и стрелой покинул двор. Перепачканные кровью пальцы липли к рулю; глаза в зеркале теперь походили на выпученные обломки пустых гильз.

Не хотелось думать, что он был хорош только этими преимуществами.

Не хотелось в молебном полуприседе просить её отменить «день наедине с собой».

Но узнать это было нужно. Как можно раньше. Сегодня; сейчас!

Прямо сейчас!

* * *

Взглянув на рисунок, Вера задумчиво провела пальцем по контуру облака над фасадом костёла. Пожалуй, это облако стоило сделать более рыхлым.

Рыхлым и мокрым. Как будто на Площадь вот-вот хлынет дождь.

Подняв глаза к окну, она невольно залюбовалась каплями, что съезжали по стеклу.

Это было почти танцем. Предсмертным танго воды, бессильной перед гравитацией.

— Рисуй, не трать время, — настойчиво проговорила Верность Ему, обложившись секундомерами. — Раз уж ты отвоевала этот день, нужно набраться сил побыстрее.

Верность Себе спешить отказывалась: она вальяжно сидела в кресле, пила яблочный сок и рисовала костёл, подложив под лист толстый оксфордский словарь. Каждый её жест говорил: «Я буду в уединении столько, сколько потребуется».

— Мне не нравится, что это право нужно «отвоёвывать», — хмуро произнесла Интуиция.

— Рисуй быстрее! — взвизгнула Верность Ему. — Тебе ещё заказ по переводу делать!

— А ну замолчи, — холодно отчеканила Верность Себе, раздув ноздри. — Она ничего по работе делать не будет. Это день наедине с собой, а не день наедине с работой. Она и так только работает в то время, что ей удаётся выкроить для себя. Она переведёт это в среду или в четверг — у него дома. А он подождёт! Ничего с ним не случится!

Верность Ему свирепо зыркнула на коллегу, но столь же весомых слов в своём дидактическом арсенале не нашла. Такие дружные в феврале, с приходом марта Верность Себе и Верность Ему всё чаще бросали друг на друга враждебные взгляды.

Между ними бегали не просто тёмные кошки, а дьявольские отродья чернее тьмы.

Выдохнув, Вера прикрыла глаза, открыла их, поморгала и устало потёрла лоб, не выпуская карандаш; острый грифель царапнул по виску. Внутри словно перекатывался надутый пакет с кипятком, готовый лопнуть в любой момент.

Время «дня наедине» шло, а она ни капли не отдыхала!

Бессильно опустив руку, Вера попыталась впитать столько уединения, сколько сможет. Настя ещё вчера усвистала с ночёвкой к своей обожаемой Марине, а Лина уехала на выходные к бабушке. Почему она всегда ездила только «к бабушке»?

Подумать о ком-то, кроме Свята, было приятно; это придавало сил.

Сдвинув брови, Вера послюнявила карандаш и наметила у края рисунка жирный бок одутловатой тучи. Да, Лина никогда не сообщала, что едет «к родителям», к «маме».

Она всегда ездила «к бабушке». Почему? Что с её родителями?

Они жили в одной комнате почти три года, а она и не удосужилась об этом спросить.

Иногда этот вопрос казался слишком наглым, а иногда — ненужным.

В конце концов, какая разница, кто куда ездит, если они милосердно уезжают отсюда?

Больше, впрочем, наслаждаться уединением не получалось; внутри пышно цвёл стыд. Этот стыд так извёл, что хотелось плакать.

Но плакать тоже было стыдно.

Почему-то казалось, что Святу в любом случае куда хуже, чей ей.

…Когда Елисеенко согласился на её «день наедине с собой», он выглядел так жалобно и недовольно, словно соглашался на протез вместо руки; не меньше. Она всё ещё не сумела поговорить с ним о том, что ей нужно больше личного пространства. Когда он накануне восьмого марта заговорил о ревности к Петренко, эта тема сразу показалась ей более важной — а другого шанса так и не представилось.

Что, если он сегодня промолчал, но обиделся? Что, если я всерьёз его задела?

Что, если он будет мстить? Чем может обернуться его месть?

От этих вопросов в груди было холодно; холодно и устало. Она добилась своего; она с утра была одна в своей комнате; одна! Но напряжение не ушло. Оно превратилось в суетливую вину и мнительный страх.

Какого чёрта я не могу побыть одна без вины и страха?!

Верность Себе цокнула языком и показала Хозяйке большой палец.

Спокойно. Спокойно. Она перегибала палку.

Тебе достался охренительный парень. Неплохо бы беречь его чувства.

Верность Ему выразительно всхлипнула и утёрла крупную слезу.

— Ты действительно этого хочешь, милая? — с ласковой грустью проговорила Верность Себе. — Лихорадочно беречь его чувства, даже если это означает увечить свои?

Не может быть, нет. Не может быть, чтобы он ставил меня перед таким выбором.

— Послушай, — терпеливо обратилась к Хозяйке Интуиция. — Кого-то из вас непременно пришлось бы обидеть. Либо его — тем, что ты оказалась сегодня здесь, либо тебя — тем, что ты осталась бы там.

Откинув карандаш, Вера обхватила голову и шумно выдохнула через рот.

У тебя лучший парень на свете! Он идеал; поистине идеал!

Откуда столько грусти, тоски, злобы и усталости?!

Ты бесишься с жиру! Все были правы!

Все всегда были правы насчёт того, что она жестокая и бессердечная!

Надо ему позвонить. Просто так; услышать и позволить услышать себя.

Едва она додумала эту мысль, экран Самсунга загорелся бирюзовым; на нём блестело семь букв. «Sanctus». Верность Ему зарыдала в голос, улыбаясь до ушей.

Верность Себе массировала виски и неслышно считала до ста.

— Привет, — тихо произнесла Вера, откинув крышку телефона.

— Малыш, — хрипло проговорила трубка. — Я… помню, что сегодня ты хотела побыть одна, но… Можно, я за тобой заеду? Минут через десять. Получится? Пожалуйста.

Серьёзно? Мы договорились, что я приеду завтра после пар. Завтра!

Она только что хотела сама ему позвонить, но… Этот вопрос отобрал последние силы, которых она так и не накопила за бесполезное «наедине с собой».

Медленно поднявшись из-за стола, Вера шагнула к окну и проводила глазами несколько капель, что скатились к карнизу. Дождь бил по жестяному плацу с ритмом опытного диджея: мелодично и монотонно.

— Прямо сейчас? — упавшим голосом переспросила она. — Что-то случилось?..

— Нет, — слишком быстро произнёс он. — То есть да. Я хочу… поговорить с тобой.

Его голос звучал так, словно ему было кошмарно плохо.

— Уж наверное, снова хуже, чем ей! — язвительно выкрикнула Верность Себе.

— А если случилось что-то серьёзное? — прошептала Верность Ему, глядя на неё с трагическим укором. — А если она сейчас и правда нужна ему?

Он позвонил тому, кому безмерно доверяет. Ладно. Да.

Лучше пожертвовать уединением, чем после корить себя за неуступчивость.

Отогнав обречённую усталость, Вера негромко ответила:

— Конечно. Спущусь на крыльцо через пятнадцать минут.

Свят положил трубку, но она всё держала телефон, второй рукой неуклюже пытаясь расчесаться. Волосы не слушались: они пушились наэлектризованным чертополохом.

Словно ток, что с утра кроил сердце, теперь штопал и мозг.

* * *

«С кем ты подрался?»

Она спросила это трижды, но он ни разу не ответил — только бросил: «Потерпи».

…Сбоку от машины шумела Река, принимая в объятия потоки небесных слёз. Дождь не только не перестал, но и усилился. Казалось, скоро в Городе будет сумасшедший спрос на компактные каноэ, что умеют скользить по узким улочкам.

До набережной, не считая её вопросов, они доехали в гробовом молчании.

Свят угрюмо смотрел на оголтелые дворники, что смахивали воду со стекла, и не спешил объяснять форс-мажорное рандеву.

И это бы злило — если бы на злость были силы.

Впрочем, что-то в его лице отзывалось в груди осторожной лояльностью.

Хотелось вести себя бережно: казалось, ему действительно очень плохо.

— О чём ты хотел поговорить? — тихо спросила Вера.

Свят молчал, откинув затылок на сиденье; его пальцы нервно барабанили по рулю. Тишина нарушалась лишь громким стуком дождя по крыше Ауди.

И оттого казалась зловещей.

Вложив в этот жест всю смиренную нежность, что удалось наскрести по сусекам, Вера коснулась его ладони и накрыла её своей, будто говоря: «Я с тобой».

Верность Себе тоскливо смотрела на неоконченный рисунок костёла под тучами.

Свят прерывисто вздохнул; его пальцы обхватили её запястье и нащупали пульс.

— Я хотел поговорить о твоём… дне рождения, — наконец с усилием сказал он.

— О моём дне рождения? — с недоумением повторила Вера.

— Он наступит через неделю, а у меня… нет на него денег, — сдавленно проговорил парень. — На подарки, сюрпризы, какой-то классный сюжет дня и… прочее.

И из-за этого ты… вытащил меня из уединённой общажной конуры?

Он решил сказать это именно пятого апреля?

Сказать это апреля шестого уже было бы не судьба?

Стоп. Стоп. Ему наверняка дорогого стоило вот так напрямую это сказать.

— Я нисколько не… — обеими руками обхватив его ладонь, сбивчиво начала Вера. — В смысле, это не проблема. Ерунда. Правда.

— У меня теперь есть деньги только на… еду и учёбу, — испуганно добавил Елисеенко; казалось, он прокручивает слова через мясорубку — с таким трудом он их выдавливал. — То есть их нет, можно сказать. И ещё… Рома дал выбор. Машина или… квартира. Завтра нужно… отдать машину.

Так вот оно что. Он сделал что-то неугодное, и…

— Ты выбрал квартиру, — негромко сказала Вера, глядя на свои ногти.

— Конечно! — выпалил Свят; его щёки алели. — Даже подумать не могу о том, чтобы…

— Я понимаю, — медленно проговорила девушка, склонившись ближе — словно так он мог лучше впитать это понимание. — Помнишь, я говорила, что езжу в родной город так редко, как могу? Я тоже не выдерживаю долго быть с матерью в одной квартире. Мой дом здесь. Мне нечего там делать.

Приблизив ко рту её руку, он прижал губы к центру ладони — с горьким облегчением. С пронзительным доверием; с невыносимой тоской.

С такой жадной нежностью, что заныло сердце.

— Я тебя понимаю, — вполголоса повторила Вера, наблюдая за юркими каплями на лобовом стекле; гравитация не щадила и их. — Тяжело, когда…

— Когда бьёшься рожей в стену, — перебил Свят; его лоб прорéзали злобные морщины. — Когда умоляешь тебя услышать и понять. Но зря. Разговаривают не с тобой, а с навязанной тебе ролью. С нужной картинкой, что наклеена на твоё лицо. Для твоей жизни давно написан план, но следовать ему сможет только юродивый. У которого вообще нет личных амбиций, желаний и убеждений.

Слова сыпались из него жарким артобстрелом.

Казалось, он совершенно не пропускает эти предложения через мозг.

— Это отец тебя ударил? — пробормотала Вера, глядя на ссадину в углу его глаза, но по-прежнему не решаясь её коснуться.

Ссадина была похожа на укус пчелы под бурой корочкой — до того опухла кожа.

Чем он его ударил? Выглядело так, будто кастетом.

Свят кивнул, передёрнул плечами и небрежно покачал головой, словно говоря «подумаешь». Он явно тоже был приучен обесценивать свои страдания — и бережная лояльность внутри подросла и расправила крылья.

Она почти забыла, что этот день задумывался, как посвящённый её наединессобою.

Да. Это так. Ему и правда хуже.

Сейчас казалось огромной удачей, что её отец ушёл, когда ей было четырнадцать.

— Они закрывали меня в ванной. Без света, — тихо произнёс Святослав; его глаза потемнели и стали похожи на чёрные колодцы. — Тянули туда за волосы и закрывали. Может, поэтому меня до сих пор трясёт, когда кто-то трогает волосы. Кто-то… такой же чужой, я имею в виду. Закрывали часто и надолго. Это было… ужасно. Лучше бы вдвое больше били. Когда час плачешь в темноте, уже не понимаешь, есть ли у тебя руки, ноги… глаза. Вытягиваешь руку и не видишь её. И когда долго так сидишь, то начинает казаться, что рук нет. Эта темнота голову окружала, как… мусорный пакет. Она будто ела меня. Сложно объяснить. Это началось, когда мне было пять. Первые годы было особенно страшно. Я был слишком маленьким, а ванная — слишком большой. А вообще делали так, пока я в двенадцать дверь не вынес ногой. Рома избил за это от души, конечно. Но понял, что метод себя изжил.

…Дождь бил по крыше Ауди гулкой россыпью капель, а Свят говорил и говорил.

Он говорил так проникновенно и порывисто, словно до этого молчал десять лет.

— Лет в шесть меня однажды… вырвало в этой ванной. До того страшно было. И я, едва рот утёр, зачем-то… нащупал ножницы на раковине и начал… ладони надрезать. Интуитивно решил, что если телу будет больно, то будет не так страшно. Тупые ножницы были; очень плохо резали. И физическая боль… отрезвила, что ли. Дала задышать. Только заляпал всё. Я-то не видел: темно было. А мать, когда открыла дверь, то завизжала… Мерзко так, звонко. Столько рвотных и кровавых пятен было на стенах… на полу… на раковине. С тех пор тошнота и рвота у меня стали спутниками страха. Страшно — тошнит. Страшно до безумия — рвёт. Я эту тошноту для себя называю «страшнотой». Коротко и ясно.

Договорив, он взмахнул рукой и уронил её на колени. Вера молчала, боясь взглянуть на ладони в шрамах глядя на кривую нитку, что торчала из шва в рукаве её куртки.

— Ножницы от меня потом долго прятали, — хрипло продолжил Свят, утерев пальцем уголок глаза. — Мать причитала, что у отца руки в шрамах, и у меня будут. Как будто если причитать, то это шрамы рассосёт. А потом они делали вид, что ничего такого не было. В нашей семье ведь — что ты! — такого психоза быть не могло. Мы читаем Бальзака. Воспитываем патрициев. Срём фантиками.

— А откуда они? — тихо спросила Вера, закусив губу; его рассказ поднял в душе невыразимую детскую боль — и хотелось задавать любые вопросы, которые уводили мысли от себя самой. — Откуда у Ромы шрамы?

— Чёрт его знает, — снова передёрнув плечами, беззлобно бросил Свят. — Кто мне это расскажет? Всё детство у отца боялся спросить, откуда они. И свои порезы старался не замечать — даже когда кровоточили. Каким-то тупым образом для себя решил, что если он свои шрамы отрицает, значит, и я свои должен.

Нерешительно протянув руку, Вера коснулась тонкого шрама на его мизинце.

Отчего-то казалось, что более откровенная жалость его унизит.

Сжав её ладонь, Елисеенко едва заметно кивнул, избегая смотреть ей в лицо.

— Всё-таки удивительный эффект у физической боли. Я это делал и… будучи взрослым. Только не думай, что я псих.

Кусая губу, Вера грустно глядела на ссадину в углу его глаза. Мысли никак не складывались в слова; они были куда кривее убогой нитки в рукаве куртки.

Всё её детство состояло из боли; но её не хватило, чтобы решиться на селфхарм.

Сколько же боли было в нём?

Что сказать, чтобы это прозвучало не свысока; не обиходно?

— Ты помнишь День студента? — наконец севшим голосом проговорила она; воспоминание заполнило сердце нежностью. — Помнишь, что я сказала в коридоре?

Подняв уголки губ, Свят мелко кивнул; на его виске забилась вена.

— «Ты не бóльший псих, чем я». И ничто не заставит меня думать иначе.

— Сижу вот на процессах, — проговорил Елисеенко, благодарно погладив её пальцы. — Подсудимого так жалко иногда. Даже если виновен. Некоторые сильно раскаиваются. Щемит прямо. Чужие взрослые мужики. А тут собственный сын. Цепляется за тебя, умоляет. Закрыть его в темноте и слушать этот плач. Полчаса так выдержать… час. Кем надо быть? Как это вообще могли делать люди? Причём считающие себя элитой.

Поёжившись, Свят резко повернул ключ в замке зажигания и ткнул в несколько кнопок на панели. В лицо и к ногам полетели волны тёплого воздуха.

Каждое его движение в адрес машины было демонстративно равнодушным.

В уме он явно уже отыгрывал по ней тоскливую панихиду.

— С тех пор я так ничего и не смог сделать со страхом темноты, — еле слышно сказал он, рассеянно погладив руль. — Да и не делал, по сути. Я знаю, что ты хуже спишь с ночником. Я знаю, Вера. Прости меня.

Устало откинув голову на сиденье, она молча разглядывала подёрнутое дождливым сумраком лицо бойфренда. Казалось, он был бы не прочь расплакаться — горестно и безвольно — но твёрдо считал, что мужчину это не украсит.

А возможно, он давно выплакал все слёзы, что касались этих людей.

Было всё тяжелее выдерживать его горечь и напряжение.

— До переезда из Киева они не делали так, — задумчиво добавил парень; его взгляд казался тёмным матовым стеклом. — А в Гродно будто с цепи сорвались. Когда отец решил переезжать, мать чуть ли не полгода собиралась. Чтобы ничего там не оставить. И всё равно мы всё там оставили.

С Площади донёсся приглушённый звон вечерних колоколов.

— Бабушка — мать Ромы — часто говорила, что в глубине души они… любят меня, — со странным простодушием продолжил Свят. — Но просто не умеют это показывать. «Такого не бывает», — повторяла она, — «чтобы родители своих детей не любили».

— Я думаю, что бывает, — помолчав, сказала Вера. — Но нигде это не говорю.

Уж слишком непопулярное мнение.

В голову так упорно лезли мысли о родителях собственных, что она была готова даже смотреть елисеевский семейный фотоальбом, к месту и не очень ахая при виде полезных Ромкиных регалий и массивных Иркиных колье.

Лишь бы не думать про маму-Свету и папу-Стаса.

Она столько могла бы о них рассказать ему… Но делать это отчего-то не хотелось.

Казалось, сегодня этот салон должен слушать только своего хозяина.

За стёклами Ауди почти стемнело; окутанный дождём и избитый ветром, её «день наедине с собой» клонился к закату — но жалеть об этом не было сил.

Зачем-то, наверное, всё это было нужно.

— С декабря я не резал руки, — глухо признал Свят; его чёрные глаза горели стыдливой, тревожной тоской. — А в январе я сделал это только раз: когда ты сказала, что всё кончено, и уехала на каникулы. Всё совсем по-другому, когда… ты со мной. Я не хочу так больше, Вера. Я хочу, чтобы шрамы зажили и разгладились. И не хочу свежих.

Его прикосновения были нежными, но эти слова звучали… жутко.

Так вот почему тебе надо, чтобы я всегда была рядом?..

— Но я же… не бинт… — простонала Верность Себе. — Я не йод! Не яркий ночник!

— Перестань! — жарко взмолилась Верность Ему, зажав ей рот. — Оголтелая, бездушная, невыносимая дура! Он доверился тебе! Он так в тебе нуждается!

Ничего не ответив, Вера молча смотрела на профиль, который с октября считала баснословно прекрасным; прекрасным он и был. На набережной медленно зажигались фонари, и их лучи касались его густых бровей и длинных ресниц так искусно и выигрышно, словно он заключил с фонарями бессрочный контракт.

Сейчас он не был похож на того, кто уже два месяца лишал её дней в уединении.

Сейчас это был одинокий и растерянный, бескрайний человек, за ночь с которым она ещё в ноябре отдала бы несколько лет жизни. А теперь он здесь; он с ней.

И доверяет ей настолько, что препарирует своё сердце, назначив её понятой.

Она же так мечтала об этом!

Почему же теперь не получается сполна ценить это чудо — то, что он с ней?

— Малыш, — спрятав глаза, пробормотал Свят; на его щеках зажглись алые пятна смущения. — Ответь мне на один вопрос. Он очень простой. Ты со мной?

Не успев скрыть жалостливое сострадание во взгляде, Вера обхватила его горячую шею и уткнулась в неё губами. От него пахло подсохшей кровью и пряным дождём.

Он пропах этим горьким апрелем; пропах насквозь.

— Конечно, с тобой, — вполголоса произнесла девушка; она молчала так долго, что голос показался хрипом обёрточной бумаги. — Я не очень-то рассчитываю на чужие деньги. Так уж повелось. Я предпочитаю рассчитывать на свои.

— Я… придумаю, где заработать, — будто не услышав её ответа напряжённо пообещал Свят; его кадык подрагивал. — Если стипендии и Роминого лимита будет вообще не хватать. Ответь мне на главный вопрос. У нас всё по-прежнему?

— Всё, что мне нужно в тебе, никуда не исчезло, — глухо прошептала Вера.

— Неужели? — уронила Верность Себе; её глаза горели циничной тоской.

Свят выдохнул и тихо рассмеялся; теперь дрожал не только его кадык, но и жилы шеи.

Новая тишина не резала. Положив голову на его плечо, она неподвижно смотрела, как сверкают бликами фонарей уже более редкие дождевые капли.

— Малыш… — пробормотал парень, тяжело вздохнув. — Я же хотел… подарить тебе…

— Да и ладно, — монотонно проговорила девушка, поцеловав его пальцы; на большом и указательном были следы запёкшейся крови. — Я ведь тоже ничего не подарила тебе.

— Как это ничего? — с жаром воскликнул он. — Ты забыла, где родились мои двадцать?

Желудок заныл; воспоминание о сексе под душем было слишком живо.

— Я могла бы подарить больше, — рассеянно уронила Вера, тонко улыбнувшись.

— Ты могла бы подарить раньше, — мечтательно поправил он. — Но больше… Нет. Что может быть больше тебя?

— И всё же я бы подарила что-то ещё, — повторила она; сил по-прежнему не было, в салоне царило уютное тепло — и мозг едва работал. — Подарила бы что-то такое, что…

— Я бы подарил тебе свою жизнь, — тихо сказал Свят.

Осёкшись, Вера покачала головой и вновь закрыла глаза. Это признание отчего-то отозвалось в груди печалью; хотелось спрятать лицо в ладонях и безвольно заплакать. Рвалась она оплакивать маленького Свята с порезами на ладонях — или жалела себя?

«Себя»? Почему? Он говорит то, что от него хотела бы услышать любая!

По её рукам плясали фонарные блики, преломлённые мокрыми стёклами, — но это только собирало в горле ещё больше слёз.

Везёт фонарям. Они всё ещё могут светить.

— Малыш… — прошептал Свят; в его голосе звучала растроганная ласка. — Ты самое настоящее… что было у меня в жизни… Ты мой смысл. Моя… суть. Я не хочу без тебя ни минуты. Ничего без тебя не хочу. С самого октября я просто переполнен тобой — и не желаю ничего другого. Только твои мысли. Твои слова. Твоё присутствие. Ты не представляешь, до какой степени… во мне много тебя. До какой степени я… твой.

Всё пространство под рёбрами залилось бесформенной, испуганной нежностью… Стало стыдно за каждый виток злости в его адрес; за каждую ночь, которую она хотела провести по отдельности. Его «смысл». Его «суть».

А она всё пыталась отвоевать право на «отдельность». Как жестоко это было!

Может, он прав?.. Может, каждый для того и ищет по миру свою единственную отраду, чтобы больше никогда не рваться к «отдельности»? Он прав. Да.

Пусть прав. Но почему его признания вызывали столько глухой горечи?..

…Всё это было слишком. Этот день; этот дождь; этот рассказ.

Она больше не могла бороться со смрадным бессилием в теле.

Медленно повернув голову, Вера с тоской уставилась на Реку, что бурлила пузырями бесноватого дождя. И в тот же миг грудь обжёг горячий и ненасытный… изувеченный, измученный страх. Именно сейчас — когда их весна тонула в затяжном ливне — она вдруг ясно поняла: главный ливень ещё впереди.

И его не избежать. Никак; никому; ни за что.

Примечания

15

Франц Кафка