Fide Sanctus 2

Анна Леонова, 2023

Вместе с героями этой книги ты…На цыпочках пройдёшь по каждой человеческой страсти и эмоции. Получишь то, на что уже не надеялся.Побываешь в Бермудском Треугольнике чужой души, заточившись на Корабле посреди моря.Выберешься из сгоревшего Зала Суда, сочувствуя душе другой.Не один час просидишь во мраке пыльного Чердака, чтобы понять, кого хочет уничтожить твоя злость – но поймёшь это слишком поздно.Ослепнешь от боли, но станешь куда более зрячим, чем был всегда.Сто раз спросишь себя, что же на обложке – а ответ найдёшь, когда уже не будешь этого хотеть.Вымокнешь под грозным майским ливнем и примешь несколько решений, в которых нельзя не ошибиться.Ощутишь вкус запоздалой справедливости и решительного возмездия.Переживёшь предательство, которое приравнивал к смерти, – но останешься жив.Вступишь в смелую войну с самим собой и сделаешь всё, чтобы не стать дезертиром. Потеряешь всё, что хотел вечно звать своим......и все ещё не утратишь надежду на новый шанс.

ГЛАВА 22.

5 марта, пятница

–…звёзды будут благосклонны. Можно добиться больших успехов, главное — доверять интуиции. Вам удастся завоевать расположение новых… Ты слушаешь?! — грозно осведомилась трубка; на фоне в ней шуршала любимая газета матери.

— Да, — машинально ответил Олег, стараясь звучать тихо: в комнате спал сосед, что работал по ночам. — Расположение новых знакомых.

Мне бы расположение старых не потерять.

— Водолеям этой весной звёзды сулят перспективу отношений, в которых они могут потерять голову. Необдуманные поступки и слова могут обернуться неприятностями! — радостно заключила мать. — Так что ни в какую лярву не ныряй, а то…

— Слушай, — оборвал Петренко вдохновлённый монолог. — Я сейчас не соображаю ничего, потому что с пяти утра в сюжете очерка слишком рано встал.

Он наконец нашёл на столе ручку, и она ухнула в глубины серого рюкзака, потерявшись среди чистых листов и пособий по налоговому праву.

— На восьмое марта чтоб приехал домой! — грубо крикнула трубка. — Уже пятое, а ты билеты, небось, ещё не брал?! Завтра их уже не будет!

— Я ещё думаю, ехать ли, — нехотя признал парень. — Потому что…

…дома я здесь, а не там.

— На свой день рождения не приехал и на мой праздник не явишься?! — со священным ужасом в голосе гаркнула Евгения Васильевна. — Отмечаешь день, когда я тебя родила, лишь бы с кем! Кто тебе виноват, что ты рано встал?! Рычишь на мать, как…

— Ты прекрасно знаешь, что я день рождения не отмечаю! — свирепо перебил Олег.

Я ещё, видишь ли, не особо родился.

Под рёбрами вскинулась и тут же подавилась собственной слюной сухая агрессия. В последние недели она вскидывалась особенно легко и подавлялась особенно твёрдо.

— Ну конечно, — помедлив, протянула мать. — Зачем я уже нужна теперь! Нужна была, когда переодевала, кормила, портфель помогала собирать… А теперь что, когда всю свою жизнь тебе посвятила?! Буду сидеть…

На вершине небоскрёба сыновнего долга.

— Я не сказал «нет»! — устало бросил Петренко. — Я сказал, что подумаю!

Глухо фыркнув, мать бросила трубку; на экран вернулась картинка белого мрамора с серебристыми прожилками.

— Она так липко манипулирует, что у него просто обязаны появиться «неотложные дела»! — с непреклонным лицом заявил Внутренний Агрессор.

— Кто ещё ей поможет, если не он? — смущённо пробормотал Внутренний Спасатель. — Ведь сначала идут потребности других, а потом — собственные.

— Ещё чего! — отрезал Внутренний Агрессор. — Он ей не родитель! Почему жалеть, поддерживать и ограждать её от любой грусти и трудности всегда должен именно он?!

Не родитель. Я ей не родитель. Она взрослая, но ещё не старая и не беспомощная.

Она просто очень хочет, чтобы он думал так, — и винил себя, если не думает.

Внутренняя Жертва всхлипнула и потёрла красные глаза. Над её растрёпанными волосами витала фраза «Она меня совсем не любит».

Спасатель поджал губы и воззрился на Жертву с бесноватым огнём в глазах.

Этому утру не хватало только драки на Корабле, что давно и прочно застрял во Внутреннем Бермудском Треугольнике.

Стоило экипажу — Агрессору, Спасателю и Жертве — начать спорить, над Бермудским пятачком моря разыгрывался неистовый шторм.

Ладили они редко — и потому солнечный штиль над Кораблём не сиял почти никогда.

Запихнув телефон в карман джинсов, Олег бросил взгляд в окно. Мартовское солнце лениво высовывало из-за тучи то один бок, то другой: будто дразнясь.

Не спеша показываться целиком.

На карниз уселся упитанный всклокоченный голубь. Сделав несколько шагов по скользкой жести, он выкатил навстречу взгляду человека выпуклый оранжевый глаз.

Словно намеревался играть в гляделки.

Хмыкнув, парень как можно бесшумнее дёрнул на себя раму, впустил в комнату морозный холод утра и швырнул на карниз несколько кусков печенья. Изучив горстку еды, голубь захватил клювом самый внушительный кусок и судорожно помотал головой; две третьих куска отправились в полёт до земли.

Ну ты олух, голубец.

Подхватив потрёпанную книгу о мастерстве благородной жизни⁷, которую читал уже третий раз, Петренко ловко затолкал её в серый рюкзак.

За спиной шумно открылась дверь, и тело обвил резвый сквозняк.

— Олег, слушай! — громогласно пробасил третий сосед по комнате.

— Чего ты орёшь?! — шёпотом рявкнул Олег, покрутив пальцем у виска. — Глеб спит!

Глеб работал барменом в круглосуточной кофейне три ночи в неделю: с воскресенья на понедельник, с понедельника на вторник и с четверга на пятницу. Иногда после рабочих ночей он ходил на пары, а иногда предпочитал лечь и спать.

Но всё равно порой было непонятно, как он выдерживает такой ритм жизни.

Сам Олег подрабатывал только грузчиком и носильщиком.

Нерегулярно, неофициально, по большой необходимости и далеко не от всей души.

— После ночных смен его из пушки не разбудишь, — грубо равнодушно отозвался Илья.

— Но это не значит, что нужно запойно орать у него над головой, — процедил Петренко, сметая в ладонь остальное крошево со стола. — Что ты хочешь?

— У тебя не будет на пару дней тридцать…

Какой тупой вопрос я задал. Сегодня же пятница. Что он может хотеть?

— Не будет, — металлическим тоном перебил Олег и нехотя обернулся.

Илья стоял у встроенного шкафчика, сложив на груди руки в татуировках; в его взгляде горела смесь из мольбы, нетерпения и злости.

Он слишком любил налаживать свои дела при помощи чужих денег.

— Только же что стипуху дали, — выплюнул сосед; в его голосе звучало раздражение.

— Всё уже распределил, — отрезал Олег, сверкнув глазами. — Чего ж ты у своего дилера не попросишь отсыпать в залог?

— Рустамыч по предоплате, — оскорбился Илья. — Такую только у него можно взять. Это крутая инвестиция. Ну плиз. Не можешь тридцать, дай хотя бы…

— Нет у меня, сказал! — отрубил Олег, рывком закинув рюкзак на плечо.

Если бы только Глеб не спал!

Это «нет» хотелось проорать; проорать чайкой.

Прямиком с утра не хватало услышать только про «Рустамыча».

— Пусть бы скуривал и продавал всё там, ублюдок, — прошипел Агрессор, ударив кулаком по борту Корабля. — Нехрен распылять тут свои луговые травы!

Ничего больше не сказав, Илья насупился, прошёл к кровати и плюхнулся на неё.

Игра в обиженку не пройдёт, мамкин инвестор.

Не глядя на соседа, Олег преодолел комнату в несколько широких шагов, наспех обулся и выскочил в наполненный голосами коридор. Всё внутри дрожало от изящной злости, выхода для которой сегодня снова не предвиделось.

Если бы только луговые травы.

По вторникам и пятницам Гатауллин распылял здесь не только марихуану, купленную в общаге на Бульваре Ленинского Комсомола, но и поганые кривотолки, что носил оттуда же. Он начал торговать травой в январе — когда нужно было заработать на аборт залетевшей от него девице — а потом ловко втянулся в этот бизнес через игольное ушко насыщенных трипов.

Переносчик сплетен, мать его.

* * *

9 февраля, вторник

— Говна кусок! — прорычал Гатауллин, застирывая в раковине джинсы; его смуглые щёки горели багровым румянцем, а зрачки были такими узкими, словно ему в лицо направляли солнце. — Думает, сел в Ауди, обзавёлся батей завом, так теперь всё мож…

— Да он не видел, что ты там идёшь, не фони! — примирительно просипел его патлатый кореш, усевшись на подоконник; его зрачки тоже напоминали точки. — Ты ж не Серёга Зверев, тебя и спутать можно с кем.

За мутным окном висел мёрзлый и туманный поздний вечер февраля.

— Забейся, Дэн, — свистящим шёпотом уронил Гатауллин, встряхнув потяжелевшие джинсы в пятнах слякоти. — Всё он видел! Специально окатил, червь! Это она его натравила! Долбаная сука! Надо было ей эти пионы ещё тогда вогнать в…

— Рус? — вкрадчиво бросил патлатый, ухмыльнувшись углом рта. — Говорил, тебе параллельно, что и как твоя певичка Намба. А сам пасёшь их каждый вечер, как узнал, где они паркуются, чтобы пососаться на прощание.

— Целуй ты зад! — разъярился Гатауллин, неуклюже примостив джинсы на батарею. — Мне срать, кто трахает эту шлюху! Я просто пробую товар сразу на месте, дебил!

— Что-то до февраля ты пробовал товар не возле этих гаражей, а за полем! — отбил Дэн, обнажив острые зубы в широкой улыбке.

…Сплюнув пену от зубной пасты, Олег меланхолично прополоскал рот, поднял голову и рассеянно уставился в зеркало над раковиной. По подбородку медленно стекали и убегали к кадыку острые капли.

Он с трудом узнал своё отражение — до того далеко сейчас были мысли.

Гатауллин видел, что рядом кореш «червя», и старался выбирать проклятия пожёстче.

В груди застонала дыра, больше похожая на пустоту поздней осени, чем на репетицию ранней весны. Прошагав к выходу, Петренко с силой захлопнул за собой дверь.

Так вот оно что. Она с ним. Он с ней. С «февраля».

Силы, что остались к вечеру, покинули тело прытко и мгновенно.

Будто он был тазом с водой, который выплеснули на траву после дачной стирки.

— А ты, придурок, ещё хотел узнать её номер, когда Варламов рассказал, что Свят отменил пари, — упавшим голосом пробормотал Агрессор.

До чего же отчётливо в тот день казалось, что теперь вполне можно ей позвонить; что это клеймо наконец сползло с неё, как сведённая татуировка; что отмена пари означает не только аннулирование этой мерзости, но и его удаление из её жизни.

Но Елисеенко под «отменой» явно имел в виду совсем другое.

Едва замечая стены коридора, Олег доплёлся до комнаты, швырнул на тумбочку зубную пасту и рухнул на кровать, уткнувшись в ноутбук; в голове всё ещё свистело месиво из разочарования, тоски и досады.

«…каждый вечер, как узнал, где они паркуются, чтобы пососаться на прощание».

«Каждый вечер». Этих вечеров много. Это не разовая акция, а системная традиция.

— Как ты мог не заметить? — с недоумённым раздражением напал на него Агрессор. — Как мог не заметить по нему, что у него роман? Роман, блин, с ней!

Всё верно, недоумок. Всё верно. Чем чаще ты показываешь людям, что умеешь их читать, тем быстрее они учатся шифроваться.

Это было почти месяц назад. Но горело в памяти так ярко, будто белая немка заляпала грязью джинсы Гатауллина только вчера.

* * *

5 марта, пятница

Коридор первого этажа общежития напоминал взорванный улей.

— ОЛЕГ! — звонко заорал кто-то сбоку. — Забери расписание кураторских часов!

Нашарив глазами старосту параллельной группы, Петренко протиснулся к ней сквозь группу девиц и протянул руку за мятым листом. Едва он забрал первый лист, как она энергично всунула ему в руки второй.

— А это что? — пробурчал он. — Привет, Полина.

— Доброе, — пропыхтела Полина, откинув с выпуклого лба светлую прядь; её щёки пылали многозадачной ответственностью. — Это список должников Еремеева и вопросы к ним. Он рвёт и мечет. Говорит, что проверит всех «безответственных» на знание англоязычных правоведческих терминов.

— Кудашова, Варламов, Ханутько… — пробормотал Олег, разглядывая список. — А вот Стасевич сдавала ему работу, это точно. А Елисеенко вообще первым занёс перевод.

— Не поставил он ему, — рассеянно пояснила Полина. — Говорит, «не он делал». Мол, его переводы в первом и втором семестрах кошмарно отличаются.

Внутренний Агрессор хмыкнул и побагровел.

Хорошо, блин, устроился.

— У Еремеева новый виток климакса? — хмуро отозвался Петренко.

— Ты у меня спрашиваешь?! — вспылила коллега по старостату. — Просто скажи своим, что Еремеев настроен серьёзно. И зайди в деканат, тебя ядерная война искала. Бессмертный, что ли, — не вернуть ей оригиналы статей?

Махнув копной волос, Полина рванулась к выходу, распихивая локтями студентов.

Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей социальной ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Толкнув тяжёлую дверь, неторопливый склонный к опозданиям староста шагнул во двор, залитый набирающим силу солнцем. Властные шквалы ветра пахли терпкой свежестью ранней весны.

…Март обрушился на голову без единого предупреждения; застучал по карнизам капелью и побежал в землю ручейками снега. Самый настойчивый снег, впрочем, ещё укрывал тротуары кучами блестящего стройматериала, который многие превращали в сырьё для прощальных снежков. Весна в этом году не опоздала; был только пятый день марта, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.

Будоража надежды и утепляя мечты.

Сегодня толкаться в транспорте не хотелось особенно сильно.

Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась узкой лентой между центром города и его жилым сектором.

Сырой ветер мягко ласкал лицо; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках глухо гудела вода, что ещё недавно была снегом.

Моральная опустошённость стала вечным спутником; она отступала редко и неохотно.

У этой опустошённости просто не было выхода; не было.

— Вот ты говоришь, «бога нет», — лукаво протянул Спасатель, подперев рукой выбритый подбородок. — Но кто же тогда оставил Марину в старом корпусе?

…Едва Варламов отошёл от гневной ошарашенности при виде Улановой бок о бок со Святом, он с жаром взялся за искусную пассивную агрессию.

С ним и раньше было невозможно поговорить; теперь же настал полный аут.

Артур явно чувствовал себя полным дураком и совершенно не знал, что делать. Всё указывало на то, что Свят преуспел в споре, но пари отменил, — а значит, старина Артурио не только проиграл, но и стал моральным евнухом, которому простили проигрыш.

Дабл трибл. Держись, кукловод.

Свят Артуру был слишком выгоден, и весь гнев, что он не мог в открытую посвящать сыну заведующего кафедрой, он короткими плевками лил на Олега.

— Себе надо говорить «держись», — прошептала заплаканная Жертва. — Себе, дурачок.

Отныне в их компании пуще прежнего замалчивались важные вопросы и отрицались любые противоречия; мозгу эмпата было невыносимо существовать в этой атмосфере. Если бы она только знала, что друзьям её чёртового парня теперь хоть удавись.

Каждому по своей причине.

— Да она знает, слушай, — сообщил Агрессор, сложив руки на груди. — О тебе — точно.

Знает, наверняка. Ведь её эмпатичные глаза горят пониманием и почти сочувствием.

Как это мило. Конечно, я жду от тебя именно сочувствия.

— А чего ты ждёшь от неё? — прошипел Спасатель, толкнув Хозяина в бок. — Уймись.

Да, чего? Какое чувство при виде Веры и Свята было самым громким?

Вроде не злость — какой бы сильной она порой ни была.

Не зависть. Не усталость. Не досада. Не тяга. Не раздражение.

А что?

До чего просто было поначалу верить, что его — борца за справедливость — злил только факт пари, который унижал как своих создателей, так и свой объект.

И до чего сложно стало теперь — когда он понял, что его злило на самом деле.

Смиренно добродетельнопринципствовать и демонстрировать по отношению к Вере только учтивость, становилось тяжелее и тяжелее — с каждым днём. С появлением Улановой его Корабль ежедневно рисковал затонуть.

До того свирепые штормы рвали на части Бермудское море и сердца экипажа.

Спасатель — суетливый добропорядочный альтруист с тонной обязанностей — кричал, что нельзя предавать дружбу. Он привычно пытался окружить заботой тех, за кого, по его мнению, нёс прямую ответственность — мать и Святослава.

Жертва — тусклая девица с жидкими волосами, что превыше всего ценила жалость, — считала себя заложником этой жестокой ситуации; она кошмарно обижалась на подопечных Спасателя: за их извечную невзрослость.

Агрессор же — дерзкий своенравный волюнтарист с кошачьей грацией, изумрудами вместо глаз и кучей гражданских прав — брал на себя самое сложное и неблагодарное.

Он злился на тех, кого был вынужден нянчить Спасатель, напористо оберегал истинные желания Хозяина и отказывался ругать его за содержимое сердца.

И это — это — было грозовее всего.

Решив войти со стороны курилки, Олег миновал парк Жилибера и свернул за угол спящего зимой кафе. С лавочки донёсся кокетливый оклик одной из навязчивых любительниц светского трёпа. Угрюмо проигнорировав её, он дошёл до беседки во внутреннем дворе универа, окинул взглядом старый корпус и застыл.

Сто лет будут жить.

* * *

Издав победный рык, Свят сделал несколько шагов и упал на колени возле огромного сугроба. Вера наклонилась к земле, собрала кучу снега и принялась утрамбовывать его между ладоней.

Её куртка была расстёгнута, шарф съехал с шеи, а щёки алели как грудки снегирей.

Наконец удовлетворившись видом холодного оружия, она отвела руку назад и с силой швырнула снежок в сторону малодушного елисеевского тыла.

И именно в эту минуту её наивный бойфренд вздумал выяснить обстановку.

Просвистев по воздуху, гигантский снежок врезался аккурат в его лоб и взорвался сотней ледяных драже.

— ОХ, Ё! — заорал Елисеенко; завертевшись, как небрежно пущенный волчок, он принялся стряхивать с волос и лба комья снега.

Его противница заливисто захохотала, а наблюдатели в курилке беззвучно захихикали.

— ДЕСЯТИОЧКОВЫЙ! — провизжала Вера, наконец отсмеявшись. — ПОЛУЧИЛ?!

— БЫЛ ПЕРЕРЫВ! — с жаром возмутился Елисеенко. — Я БЫЛ В УБЕЖИЩЕ!

— В хренежище, — отрезала девушка, дыша на замёрзшие пальцы. — Не было перерыва! Кто его согласовывал?!

— Я ЖЕ КРИКНУЛ «ПЕРЕРЫВ»!

— После того, как мне в спину саданул?! — парировала Вера, отбросив с лица влажные волосы. — Хитрожопый какой! ЛУЧШЕ СДАВАЙСЯ!

Только что скептически сложенные, губы Олега сами собой расплылись в ухмылке.

Десятиочковый и правда неплохо летел.

Вера выглядела так, словно была баснословно и легкомысленно счастлива.

Но её речь походила на речь того, кто с утра успел подавить тонну раздражения.

— Олег, здорóво!

Сияя не хуже снега, что доживал на солнце последние дни, Свят подбежал к нему и протянул навстречу ледяную руку.

— Привет, — буркнул Петренко, на миг сжав мокрую елисеевскую ладонь.

Мелкие куски снега перебежали на его пальцы и тут же растаяли.

— На выходные уезжаешь? — бойко спросил Свят, щурясь от солнечных бликов.

Передёрнув плечами, Олег не ответил. Вера за спиной Свята с хитрым видом лепила особо крупный снежок, и от неё почему-то было… сложно оторвать взгляд.

До того упоительным нимбом из энергии и света было окружено всё её существо.

Уланова напористо размахнулась, резко подалась вперёд и отпустила бок снежного ядра. Олег успел услышать, как воздух разрезает лёгкий свист, а потом… ПФЛЮЩ!

Лицо облепил громадный снежный ком; виски и скулы свело холодной болью.

Твою мать! О чёрт. О…

Солнечный март выключился; на голову опустилась яркая темнота.

Вскинув руки, он рывком сбросил бóльшую часть колючих хлопьев и снова обрёл зрение. По шее ползли и степенно скрывались за шиворотом куски снега.

Елисеенко оглушительно захохотал, согнувшись пополам и уперев руки в колени.

— ПРОСТИ, ОЛЕГ! — дрожащим голосом выкрикнула Вера, прижав ладони к щекам.

— Да, прости, Олег, — выдавил красный от смеха Свят, хлопнув рукой по его спине. — Прямо… в башню… Сука… Идеально…

Уланова спешно подбежала к ним и отправила в сторону бойфренда укоризненный взгляд. На её лице был написан жалобно-совестливый ужас.

— Прости, пожалуйста… Извини, — испуганно повторила она, поспешно счищая с его головы куски снежной гранаты.

Её пальцы были кошмарно холодными; им ни капли не помогло, что она так долго и усердно дышала на них. Они были тонкими и изящными, но в то же время крепкими.

Они походили на упругие пальцы пианистки.

Спасатель и Агрессор замерли в пятне солнца, что залпом залило пасмурные Бермуды.

Над Кораблём сияло солнце; сияло солнце.

Но и бешеный шторм никак не отступал.

Казалось, из палубы вот-вот полезут грибы-дождевики размером с тент.

…Ресницы Улановой хлопали в двадцати сантиметрах от его лица, губы что-то бессвязно бормотали, а взгляд искрился стыдом, перемешанным с сочувствием.

Десятиочковым сочувствием.

И снова. Её голубо-стальные глаза опять мерцали лёгким бирюзовым отливом.

Я сумасшедший, или этот оттенок замечает и кто-то ещё?

— Надо… меткость подкорректировать, — выдавил Олег, тонко улыбнувшись.

— Успел его взгляд переодеться в учтивость? — забеспокоился Спасатель, с суетливым заискиванием поглядывая на Свята. — Успел? Не успел?..

— Плевать на это! — отчеканил Агрессор, улыбаясь солнцу, как чеширский кот.

Вернув ему смущённую улыбку, Уланова убрала с лица волосы и принялась с преувеличенным вниманием разглядывать галку, что пила из лужи.

— Да сам он отряхнулся бы, — лениво процедил Елисеенко, крепко обхватив её плечи.

Она привычным жестом вжалась в его грудь и опустила ресницы.

Словно решив, что и слов, и действий с неё пока хватит.

Свят поднял её подбородок и коснулся губами носа. Девушка нехотя подчинилась.

А теперь она будто понимала, что сейчас не время для их нежностей.

— Интересно, она так же считывает каждый твой жест? — пробормотал Агрессор.

С усилием вернув на лицо учтивую усмешку, Олег беспечно произнёс:

— На пару идёшь?

— Иду, — пробурчал Свят; отпустив плечи Веры, он зашагал к их вещам, что были кое-как свалены у стенки беседки. — Похлюпаю побеждённым куском говн…

— Да хватит! — воскликнула Вера; её глаза вновь сверкнули досадой. — Ничья! Может ведь не быть проигравших!

— Может не быть выигравших, — вырвалось у Олега. — А проигравшие есть всегда.

Девушка пристально посмотрела ему в лицо, забыв о неловкости — словно тут же поняла, что эта фраза предназначалась только ей.

Нет. Я не сумасшедший.

Её глаза действительно играли бирюзовыми переливами.

Особенно на таком — свежем и холодном — солнце.

— Проиграть не могут как минимум те, кто не стремился выиграть, — негромко сказала Вера, вздёрнув красноватый нос.

— Проиграть могут даже те, кто не играл, — в тон ей отозвался Петренко.

Отпихнув Олега, между ними втиснулся Свят.

На его лице было написано «заткнись, Леопольдище».

Мимика Свята и так никогда не отличалась таинственностью — а это сейчас бежало по его лицу и вовсе невыносимо ярко.

Но если она что-то и заметила, то виду не подала.

Взбегая по лестнице, Уланова и Елисеенко негромко переговаривались, переплетя пальцы в плотный замок. Задержавшись на площадке, Свят нежно понюхал её волосы, повесил ей на плечо бирюзовый рюкзак и подтолкнул ко входу на второй этаж.

— В столовой, так? — уточнил он, прищурившись. — После этой пары.

Вера кивнула и встала на цыпочки для прощального поцелуя. Пальцы пианистки обхватили черноволосый затылок и запутались во влажных от снега прядях.

Может, он уже пришьёт тебя к себе обмёточным швом?

Под кадыком заплескалась тухлая досада.

Уланова наконец исчезла в дверном проёме, и дальше по лестнице они пошли вдвоём.

— Тебе к Еремееву надо, — монотонно сообщил Олег. — Не принял он твой перевод.

То адское напряжение, что они теперь подавляли в присутствии Веры, осязаемо висело между ними грязным пятном, стоило ей уйти.

Елисеенко беспечно обернулся, усиленно не замечая этого смрадного пятна.

— Античный олень, — припечатал он, перемахнув через несколько ступенек. — Давно искал, до чего доколупаться. Я всегда у нас в группе был самым английским.

— Всё, теперь не ты самый английский «у нас в группе», — съязвил Олег, зафиксировав на лице небрежную улыбку. — Сам переводи, серьёзно. Очень заметно.

— У меня появилась соперница не только по снежкам, — заявил Свят, воздев ладонь.

— Я твоей сопернице по снежкам залепил бы тоже в ухо.

Чтобы подбежать, сотню раз извиниться и начать счищать снег с её щёк и шеи.

— Полегче, — буркнул Святослав, глядя в сторону. — Она случайно.

Третий этаж живописно сиял холодным солнцем, что лилось из высоких окон.

Прошагав половину коридора, Свят распахнул перед другом дверь в аудиторию и пропустил его вперёд. Место преподавателя ещё пустовало.

Протянув руку Артуру, Елисеенко снова беззаботно плюхнулся на стул рядом с ним.

Хмуро отлавировав между партами, Олег швырнул рюкзак на последнюю, за которой никто не сидел. Шея всё ещё была ледяной.

— Да, — завороженно протянул Агрессор, игнорируя недовольное шипение Спасателя. — Сбрасывать снег с её волос и висков… Приподнимать подбородок… Заглядывать в увитые прохладным солнцем бирюзовые глаза…

И не сочувствие. Видеть в них не сочувствие.

* * *

Толкнув тяжёлую дверь, Марина ввалилась в главный корпус, потёрла окоченевшие руки и устремилась к дверям в коридор, в конце которого источала соблазнительные ароматы большая столовая. В кармане пальто завибрировал телефон. Нащупав Моторолу, девушка пробежала пальцами по клавишам, и небрежное «максим потом я занята» улетело прочь. «Мариша, позвони, бусь», — немедленно сообщил телефон.

Ровно десять секунд спустя. Ну какой же надоедливый!

Сжав зубы, «Мариша» прикрыла глаза; правый висок с утра болел так, словно в ухе развивался отит. Именно этим ухом она слушала его голос в трубке.

Притворяться заинтересованной было всё тяжелее.

Если начистоту, для «максима» она всегда была «занята».

А может, стоило бы состричь с этой овцы хоть клок — в виде такси в мороз?

Неловко подвернув ногу на скользкой плитке, Марина раздражённо охнула и ускорила шаг. Каждый обычный день теперь отнимал слишком много сил.

А приходить им было неоткуда.

Пока рядом был Свят, энергии было в разы больше. Пусть он порой был рядом чисто символически… пусть только показательно… пусть совсем не по-настоящему.

Но пока он был рядом, у её жизни была цель — и это наполняло силами.

Чем не цель? Круглосуточно стараться быть лучше любой, кто на него глядит, и маниакально планировать их нужное только ей сказочное будущее.

Казалось, он и был тем стержнем, на котором держались её ценности и смыслы.

Но разве это неправильно, если ты кого-то безумно любишь?

Он оставил на своём символическом месте безупречную пустоту. Такую же пустоту в нём она годами пыталась заполнить, отдавая всю себя. Но ничего не вышло. Ничего.

Она слила все силы в этот колодец — а он не наполнился ею ни на грамм.

Впорхнув в помещение, наполненное звоном приборов, Марина отыскала глазами столик, за которым сидели Настя и Лина. Всё в этом паршивом общепите напоминало о позорном круглом столе, когда её проницательность будто атрофировалась.

Почему она не заметила, как её парень пожирает глазами девицу Гатауллина?!

А если заметила бы? Если бы заметила — ещё тогда?

Изменило бы это хоть что-то?

Все эти вопросы давно прогорели внутри безумным костром, оставив в груди пустынный крематорий, — и теперь мелькали лишь редкими транспарантами бедолаг, которым никто не сказал, что митинг отменяется.

В груди было пусто, как в холодильнике накануне стипендии.

Едва она оказалась рядом с подругами, взгляд упал на столик, что был не виден со входа. Внутренности мгновенно переплелись в тугой узел; под ложечкой похолодело.

Проклятье. Только не это.

— Можем уйти отсюда, Мариш, — робко предложила Лина. — Поедим в другом…

— Нет, мы поедим здесь, — решительно произнесла Марина, упрямо сжав губы.

Он словно пытался залезть ей под кожу — до того порывисто он прижимал её к себе.

Эта картинка заискрила в груди такой острой болью, что на миг ей показалось: вот-вот грянет сердечный приступ; настоящий сердечный приступ в двадцать лет.

Нет, ещё чего. Никаких «приступов». Только безразличие.

Отточенное до уровня премиум показное безразличие.

Парочка козырей в её рукаве осталась: неуверенное чутьё утром подсказало выбрать васильковое платье — а именно оно сидело на фигуре, как вторая кожа.

Собрав всю волю, Марина плюхнулась на стул и изящно откинула за спину волосы; глаза не спешили показательно безразличничать и всё косили в ту сторону.

Как ты это сделала, чёрт? Как сумела пробить этот ледяной заслон?

Как сумела въесться под ошпаренную прикосновениями кожу?

Как ты за пару месяцев сделала то, что мне не удалось сделать за два года?

…Покачивая в воздухе пластиковым стаканчиком, Уланова сосредоточенно грызла ручку. Её брови были сдвинуты, а глаза скользили по строчкам ветхой книги. Прижимаясь грудью к её левому плечу, Свят буравил взглядом то же чтиво, еле заметно двигая губами — словно проговаривая текст.

Справа от Улановой восседал невозмутимый Петренко.

По его лицу как всегда было ничего не понять.

Он рассеянно крутил в руке чайную ложку и читал маленькую книгу в мягкой обложке, что лежала на его правой ладони. Название книги скрывалось под его длинными пальцами; на обложке можно было разобрать только слово «Искусство», обрубок слова «…ить» и имя автора — Эрих.

Похоже, она зря вложила столько изящества в поправление волос.

Троица в избе-читальне явно не замечала совершенно никого.

Поставив стаканчик на стол, Уланова произнесла что-то в ухо Свята, что послушно склонилось к ней. Кивнув, он постучал пальцем по странице и описал в воздухе круг. Она закивала и нагнулась над тетрадью, что-то записывая. Увидев, что она пишет, Свят покачал головой и обхватил своей рукой её руку. Резко высвободив пальцы, Уланова буркнула нечто вроде «не управляй моей рукой» и отодвинула от него тетрадь. Дотронувшись до предплечья Олега, она задала ему какой-то вопрос.

Петренко оторвался от своего «искусства» и посмотрел в их записи; его висок коснулся её волос, но отодвигаться он не стал. Уланова тоже не отодвинулась; она вновь принялась грызть ручку, выжидательно глядя, как Олег разбирает её почерк.

По скулам Свята снизу вверх поползли бордовые пятна; он поджал губы и застыл.

Казалось, он бы вполне обошёлся без «помощи зала» в виде начитанного кореша.

…По плечу царапнули короткие ногти. Марина вынырнула из премьеры водевиля и осознала, что всё это время забывала дышать.

Боже, как мило. При мне они только перспективы алко-выходных обсуждали.

— Мариш, — негромко произнесла Лина, погладив то место на её плече, которое царапнула. — Давай быстро поедим и поедем на мастер-класс.

Тут свой мастер-класс — по налаживанию дружбы между факультетами.

— Такой холод, — снова попыталась снять неловкость добродушная Ангелина. — Может, Максим твой нас подвезёт?

На кой мне быть должной этому идиоту?

— Конечно, подвезёт! — искусственно хохотнув, громогласно заверила Марина. — Он как раз звонил уже несколько раз, сейчас перезвоню!

Боковое зрение сообщило, что к ним метнулись зелёные прожекторы Петренко. Свят и Уланова не шелохнулись, снова окунувшись в свою потрёпанную пародию на книгу.

Окинув столик Марины быстрым взглядом, Олег сложил губы в еле заметной ухмылке и вернул внимание «искусству», попутно посмотрев на старые наручные часы.

— Все уже уходят, быстрее ешь! — прошипела Настя, злобно подтолкнув к ней блюдце с творожным бисквитом. — И поехали! С Максом или без, давай!

Шацкая по примеру Лины добродушить не торопилась; наверняка ей тоже не улыбалось долго обтекать под насмешливым безразличием бывшего.

Если она вообще, впрочем, может его так называть.

Столовая быстро пустела; шансы стать частью взрывоопасной шестёрки росли.

Нет. Буду сидеть хоть до апокалипсиса.

Опустошив стаканчик и небрежно отодвинув его в сторону Свята, Уланова поднялась, сгребла свои вещи, сложила их, особо не аккуратничая, в рюкзак и зашагала к выходу.

Он за тобой, сучка, убирать должен?

Не испытав такого же возмущения, Свят подхватил улановский стакан, запихнул в него обёртку от печенья и сжал утиль в кулаке.

В груди заклокотало потрясение, и Марина вновь с невольной тоской замерла.

Уланова не висла на его локте; не пропускала его вперёд; не заискивала и не улыбалась; не сканировала столовую на предмет заинтересованных в нём девиц.

Она даже не ждала его, чтобы идти рядом, чёрт бы её побрал!

Так вот как нужно было с ним обходиться!

Пошарив во внутреннем кармане куртки, Свят вытянул оттуда связку ключей от своей квартиры, нагнал Уланову и… вложил ключи ей в ладонь.

А вот и апокалипсис.

Потрясение за грудиной зашлось в истерике; лицо бросило в жар.

Ключи от дома?! Какого чёрта?!

— Зачем тебе ехать троллейбусом, не пойму? — донёсся до ушей его недовольный голос. — Подожди меня в библиотеке. Постараюсь свалить с пары пораньше.

— Да в чём проблема?! — с усталым раздражением воскликнула она, обернувшись. — Я просто хочу пройтись в наушниках! Побыть одна!

Ну и как тебе? Как тебе на моём месте, скот?

Прикрыв глаза, Уланова запихнула ключи в карман старомодной куртки и покачала головой — так, словно не хотела, чтобы эта фраза вылетела в виде крика.

Но и молчать, видно, не хотела тоже.

Внезапно заметив их компанию, Уланова ощутимо напряглась — но лишь на миг.

Её глаза быстро коснулись соседок по комнате и остановились на Марине.

Выпрямив спину, Марина с вызовом посмотрела в ответ.

Надеюсь, ты стыдишься своего прикида на фоне моего платья.

Прикида Уланова, похоже, не стыдилась: в её взгляде не было и намёка на зависть или ревность. Кивнув в духе сухого «привет», она секунду поколебалась, отвернулась и зашагала к выходу.

Хоть бы каплю этой ревности и зависти ты, сволочь, забрала у меня!

Сердце захлебнулось возмущением, обидой и тоской. Возвращать кивок приветствия Марина и не подумала: это было единственным, в чём она сейчас могла победить.

Но драная сучка даже не заметила её триумфа; она уже была за дверьми.

Сглотнув острый ком, Марина стиснула руки и вдохнула, пытаясь успокоиться.

— Олег! — проигнорировав наглый выпад своей паскудной девушки, крикнул Свят. — Я провожу Веру, займи места!

— Варламов займёт, — меланхолично отозвался Петренко, сгребая на поднос посуду.

Свят обернулся на него со смесью досады, смущения и гнева — но снова промолчал.

Неплохо тебя там воспитывают, чёрт.

Скрипнув зубами, Марина отправила в рот громадный кусок бисквита и закашлялась; идеально подведённые глаза вмиг заслезились.

Лина смотрела с молчаливой жалостью, а Настя — с раздражённым «а я тебе говорила, жри и пойдём!» Стукнув кулаком в грудь, Марина подняла лицо к потолку и мелко заморгала, загоняя слёзы назад. Перед глазами всё ещё стоял убийственно спокойный взгляд «девицы Гатауллина». Она могла бы одарить их стол царственным кивком в тот миг, когда смотрела на соседок по комнате.

Но нет — она поприветствовала именно меня.

* * *

— Ладно, ты был прав, — угрюмо протянул Внутренний Спасатель. — Бога всё же нет.

При виде Марины, впрочем, в груди копошилось не раздражение, не злорадство и даже не усталость — а какое-то простое и обыденное, но ещё не ясное чувство.

Оно будто даже не относилось к ней, а было компасом, что куда-то его направит.

Затолкнув поднос с посудой в маленькое окно, Олег направился к столу, над которым Шацкая жонглировала проклятиями в адрес Улановой.

— Ты всё блеяла, что она нам ничего не сделала! Защищала её! Сиди теперь, любуйся!

— Тебе, Настя, она действительно не сделала ничего, — отозвалась Ангелина.

Её лицо выражало усталую и пугливую настороженность — будто она была вынуждена ежеминутно выравнивать общий микроклимат.

Когда уже эта простодушная пампушка поймёт, что этот шабаш не для неё?

От Лины явственно летела крепкая и заботливая энергия материнства.

Казалось, она готова лелеять и пестовать всех и каждого, кому это необходимо.

Шацкая же летела над универом энергией козьего дерьма, которое подбили ногой.

— С ума сойти, — откашлявшись, сипло бросила Марина. — Так его приструнить, чтобы он со мной даже не здоровался. Это надо уметь.

Небрежно опустившись на свободный стул, Олег без приветствия произнёс:

— Его не приструняли.

Марина демонстративно отвернулась, ковыряя ложкой остатки пирога.

У вас предвзятость растолстела; хватит есть бисквиты.

— Он сам решил не здороваться, — сохраняя флегматичное выражение лица, сообщил Олег, избегая желчного взгляда рыжей. — Почему ты не на него злишься?

— У тебя раньше времени адвокатская практика началась? — ядовито рявкнула Измайлович. — Не трать слова, Олег, кидаясь в защиту вашей святыни. Похоже на то, что для меня важны их приветствия?!

Ой, ты что, да нет.

От Марины напористо несло гневным отрицанием, которое явно заполняло её до бровей; похоже, это была единственно доступная ей форма самопомощи.

Только отрицание?

Да куда там. Ещё она была полна злости. Зависти. Уязвлённого самолюбия. Обиды. Но даже и за ними мелькало что-то ещё.

Что-то, что он непременно должен был увидеть, прежде чем уйдёт отсюда.

— За каким-то же чёртом ты подошёл к этому столу, — задумчиво протянул Агрессор.

Что нужно здесь понять?

— Я попрошу о переселении! — сквозь зубы бросила ржавая, злобно ковыряя пальцами правой руки заусенцы на левой. — Нет сил уже терпеть её!

— Хватит, Настя! — урезонила её Ангелина. — Я тебе, возможно, открою секрет, но Вера тебя тоже «терпит»! Так что вы в одной лодке!

«В одной лодке»? В одной лодке.

И в тот же миг мозг накрыло ярким, как солнечный март, осознанием.

Подумать только! Его и Марину его и Марину! внезапно кое-что объединяло.

Так вот от чего он тоже мучился, глядя на Уланову и Елисеенко!

Вот какое чувство Марина прятала и отрицала сильнее всего!

Старое, как мир; едкое, как женское коварство.

Это ревность, Мариш. Это она.

* * *

Сегодня уютная тишина его квартиры походила на липкую паутину.

Вера уже час ходила из угла в угол, то и дело отодвигая шоколадную штору, чтобы посмотреть во двор. Солнце давно спряталось за тучей, ветер усилился, а небо походило на грязный пенопласт.

Отчего-то казалось, что она сильно виновата перед ним.

И это одновременно пугало и злило.

С начала февраля Свят ни разу не повысил на неё голос — но всё равно ухитрялся как-то транслировать, что часто недоволен.

Недоволен и молчит. Недоволен и молчит.

Когда эта дамба прорвётся, потоп затронет даже Австралию.

Наверное, я зря крикнула ему, что хочу побыть одна.

Но и делать вид, что не хочу этого, тоже уже устала.

Порой ей жутко не хватало сна на отдельной кровати, ночей без ночника и вечеров наедине с собой; но говорить ему об этом она боялась.

Казалось, стоит отвергнуть малую толику его привязанности — и она потеряет всю.

Почему он наотрез отказывается спать без ночника?

Спрашивать это она боялась тоже.

Откуда столько страха перед беседами о своих желаниях?..

Это жутко неправильно — бояться говорить что-то тому, с кем делишь постель.

Присев на корточки, Вера коснулась струн гитары; струны ответили тугим стоном.

Точно такой уставший стон уже несколько недель бился в душе.

Помимо неудобных упрямых мыслей о страхе, её ужасно угнетала мрачная неприязнь: неприязнь Артура и Насти.

Откуда она взялась — неприязнь Артура? Что я ему сделала?

Но неприязнь Артура — какой бы странной она ни была — хотя бы ограничивалась часом в день. Неприязнь же Насти лилась на неё бесконечным потоком — и именно в те редкие моменты, которые она выкраивала, чтобы побыть в общаге одной.

— Зачем ты кивнула Марине? — хмуро поинтересовалась Верность Ему, скрестив на груди пухлые руки. — Ты должна была посмотреть, как сделает он, — и сделать так же.

— Ещё чего! — возмутилась Верность Себе, сдув с потного лба прядь волос. — Он просто сделал вид, что её там нет! А это очень глупо!

— Они так долго были вместе, что явно в чём-то друг другу соответствовали: нравится ему это или нет, — задумчиво протянула Интуиция, тоже гладя струны.

Пожалуй, Свят зря прикидывается, что Марины никогда не существовало.

Это его прошлое, по которому он пришёл в настоящее; часть его жизни.

Как Дима — часть жизни её.

В последнее время она вспоминала Шавеля всё чаще.

Не с теплом или ностальгией, нет. С опасением. Настороженным опасением.

Как только в голове начали роиться мысли, что Свята ей порой слишком много, вместе с ними пришло и ужасное беспокойство: а что, если мать права?

Что, если я «ни с кем не могу по-людски»? Что, если я просто волк-одиночка?

— Нет, милая, — прошептала Верность Себе, смиренно подстраиваясь под её состояние. — Ты не волк-одиночка. Просто кому-то уединение нужно реже, а кому-то — чаще.

Из всех, кто сейчас вился вокруг, лучше всех жажду к уединению, пожалуй, понял бы… Олег. В груди что-то медленно сжалось.

Олег был отдельным сортом тревоги; громадным нарывом на теле её спокойствия.

Уж лучше бы она не заикалась Святу о желании перестать скрываться.

От Олега исходила мощная энергетика светлого разума и сильной души.

С ним хотелось… разговаривать. Разговаривать не чтобы использовать возможность сказать, а чтобы получить шанс послушать.

И желание разговаривать с ним сводило сердце такой виной, по сравнению с которой вина за любовь к уединению казалась ребячеством.

…Тишину надрезал плач низкой октавы, и Вера вздрогнула.

Чёрт. Она слишком сильно дёрнула за одну из струн.

А на другой стороне от всей этой суматохи цвела вечная и нежная, мягкая и сочная весна. На другой стороне царил запах горькой мяты, обнимал плечи пушистый плед и пульсировало доверчивое сердце в его бескрайней груди.

На второй чаше весов было то, что стóило всеобщего возмущения и моей усталости.

Будто что-то почувствовав, Вера шагнула к окну и отдёрнула штору; во двор медленно вкатилась и обосновалась на крайнем парковочном месте белая Ауди. Лихорадочно вернув штору на место, она закусила губу и попыталась дышать медленно и глубоко.

Спокойно. Спокойно. Уверенность и самообладание сейчас вполне потребуются.

— Ты что? — с подозрением прошипела Верность Ему; между её бровей залегла хмурая морщинка. — Хочешь обрушить на него очередной «серьёзный разговор»? Чего тебе не имётся? Обязательно надо испоганить восьмимартовские выходные? Немедленно прислушайся к страху! Страху виднее!

Не «серьёзный», нет. И не такой уж «разговор».

Просто попрошу, чтобы мы чаще ночевали по отдельности.

— С каких это пор «страху виднее»? — осадила коллегу Верность Себе. — А ну не лезь!

Верность Ему вспыхнула презрительной обидой, но промолчала.

— Страху не виднее, моя девочка, — тихо сказала Интуиция. — «Серьёзные разговоры» начинать нужно, нужно обязательно. Эта та уязвимость, через которую к тебе приходит сила.

В изящных пальцах Интуиции возникла круглая медаль, на одной стороне которой блестело слово «Vulnerabilis⁸», а на второй — «Validus⁹».

— Помнишь? — с ласковой улыбкой поинтересовалась Интуиция. — Ты впервые использовала связь этих слов, когда готовила доклад по античной философии — на втором курсе. Не забывай всё, что знаешь, моя милая; никогда.

Не забывай всё, что знаешь.

В груди потеплело; Интуиция всегда умела найти нужные слова.

— И не надо оправдываться за свои потребности, — предупредительно добавила Интуиция, любовно погладив своё золотистое платье. — За потребности — не надо.

Оправдываться за саму себя — по старой привычке.

Сейчас было самое время почитать стихи Рождественского; личный сорт Евангелия, что лежал на подоконнике кухни.

Но Свят уже шёл домой.

Над входной дверью заорал звонок. Настроив твёрдую поступь, Вера прошагала бежевый ковролин маленькой прихожей и впустила в квартиру её хозяина. От него пахло свежестью морозной весны и мятным ароматизатором салона.

Это были беспечные и романтичные амбре.

Но одного взгляда на его лицо хватило, чтобы понять: он скрывает напряжение.

— Прикольное ощущение, — пропыхтел Свят, опустив на пол пакет из ближайшего гипермаркета; к аромату весны и мяты добавились гастрономические шлейфы. — Чувствовал себя психом, когда нажимал на звонок. Слишком отвык, что у меня ключей нет, а тут кто-то ждёт.

— Да, представляю, — рассеянно пробормотала Уланова, ощутив холод под рёбрами.

Как огорошить его тем, что я хочу поговорить? С чего начать?

Несмотря на увещевания Интуиции, начать хотелось с оправданий.

Она не начала с них в прошлый раз и теперь жалела об этом.

— Вера, послушай, — негромко проговорил Свят, глядя на неё одновременно с виноватой робостью и грубым вызовом. — Я хочу серьёзно поговорить с тобой.

* * *

Нет уж, хватит. Хватит.

В мелководный пруд его терпения сегодня плюхнулась последняя капля. К чёрту восьмимартовские выходные, что висели на носу межсезонной соплёй.

Будут испорчены — так пусть будут.

Лучше испортить большие выходные, чем всё ближайшее будущее.

Сегодня нужно прояснить это раз и навсегда — и наконец успокоиться.

Вера открыла дверь так быстро, а посмотрела в его глаза так доверчиво и беззащитно, что захотелось затолкать поглубже в глотку не только перспективные слова, но и мысли, что выжгли голову на последней паре и по пути сюда.

Её будто тоже что-то тревожило, но она смиренно наполняла взгляд податливой лаской; она выглядела так, будто очень ждала его тут.

Ждала она, ну-ну. Надо было не рявкать, что хочет ехать одна!

— Давай, — приободрил его Адвокат, нервно почесав затылок. — Говори.

Говори: «Мне не нравится, как ты милуешься с Петренко».

О чёрт. Как же по-идиотски это звучало. Зачем вообще ей это говорить?!

Она баба! Какой с неё спрос? Если кому-то и раскрашивать табло подвигов, то ему!

Судья озабоченно примерял к лицу Хозяина маску расслабленной уверенности; маска никак не подходила.

Весь поганый тремор души сегодня был напоказ.

— О чём поговорить? — глухо спросила Вера, робко переступив с ноги на ногу.

Глубоко вдохнув и выдохнув, Свят подхватил пакет, прошагал на кухню, швырнул его на пол у холодильника и рывком открыл форточку настежь.

Дышать. Хочу дышать.

В груди копошилась мерзкая смесь из раздражения, усталости, ревности и страха.

Сзади послышались лёгкие шаги, и миг спустя он ощутил на талии маленькие ладони.

Прижавшись щекой к его спине, Вера негромко сказала:

— Наконец-то ты здесь. Так о чём ты хочешь поговорить?

— Он слишком лезет к тебе! — выплюнул Свят. — Я не выношу, что нас вечно трое!

Не получилось; не получилось сказать: «Мне не нравится, что ты…»

И совсем промолчать не получилось тоже.

Фраза вышла бесформенной, бессодержательной и безвкусной — вроде розовых слюней, что продают в бюджетных общепитах под видом вишнёвого киселя.

Ладони на его поясе дрогнули. Она ничего не уточнила, но он тут же понял.

Она мгновенно уловила, о ком речь.

Вжавшись лбом между его лопатками, она взволнованно устало произнесла:

— И… чего конкретно ты хочешь от меня?

Вот оно как. Она тут же сняла с себя ответственность.

— Ловко, ловко! — ехидно протянул Прокурор. — Впрочем, чего ты глаза выпучиваешь? Ты и до этого знал, что она умеет побеждать, не сражаясь.

Просто ей плевать. Она прекрасно устроилась.

— Тебе плевать, я понял, — глухо выдавил Свят. — Тебя всё устраивает.

Девушка по-прежнему молчала; только еле ощутимо гладила его спину.

Ей плевать. Совсем плевать. Ты сейчас доиграешься со своими заявлениями.

Пугливое желание взять все слова назад стремительно росло.

— Мне не плевать, — отозвалась Вера. — Я спросила, чтобы знать, чего именно ты хочешь добиться от разговора.

Спокойствие её голоса поднялось в душе волной жаркой паники.

Так разговаривает человек, который не боится проиграть и не стремится победить.

Потому что предмет спора ему безразличен.

— Постой, — с напряжением встрял Адвокат. — Ты же не знаешь, какой ценой ей даётся это спокойствие. Может, она тоже паникует — но внутри.

Научи меня этой внутривенности, мисс Уланова.

— В этом разговоре я хочу узнать, — с нажимом произнёс Свят; было очень сложно подбирать слова — и именно сейчас это было очень нужно. — Ты хочешь, чтобы я ему… объяснил, в чём он неправ? Только скажи — и он исчезнет из наших будней.

Просто скажи, что не хочешь знать и видеть никого, кроме меня.

Скажи — и я завоюю всю планету, чёрт бы тебя побрал.

Сердце колотилось, как подвесная груша, по которой бьют без остановки.

Какое счастье, что она гладит только его спину; что не чувствует нокаута сердца.

— Я согласна с тем, что… Олегу, возможно… нужно поставить границу, — наконец вполголоса ответила Вера. — Но здесь есть один нюанс.

Она могла бы использовать местоимение «он», но выбрала назвать его по имени.

И каждая буква его сраного имени так переливчато и нежно прокатилась по её языку, что захотелось утробно завыть.

— Какой?! — сжав зубы, бросил Свят. — Какой нюанс?

— Поставить ему границу должна я, а не ты, — всё так же спокойно ответила Вера.

Да что ты, твою мать?! Ну охренеть теперь!

Между рёбрами заорал на удивление гармоничный дуэт смирения и злобы.

— Серьёзно?! — рявкнул Свят, игнорируя хохот Прокурора. — Хорошо подумала?

Юркнув ему под локоть, Вера открыто посмотрела в его глаза лучистыми своими.

Казалось, и она была бы не прочь говорить на повышенных тонах — но не говорила.

В глубине её взгляда горело усталое опасение невозмутимое тепло; золотые волосы бились под ритмичными ударами ветра из форточки.

— Да, серьёзно, — подтвердила она, не спеша отступать при виде его злости. — Это должна сделать я, потому что кто-то третий претендует на общение со мной. А если бы в наш союз лезла девушка, границу ей должен был бы поставить ты. Понимаешь?

Ах, вот оно как. Она не хотела снять с себя ответственность, нет.

Она хотела надеть её — и побольше, побольше.

Помедлив, Святослав кивнул, ощущая странную заторможенность. Она говорила связно и толково — и вроде бы всё было правильно.

Но он всё равно не ощущал, что она готова его… послушаться.

У неё на всё была своя версия; на всё — своя альтернатива.

И что было с этим делать?!

Привычные методы борьбы с непослушанием Марины — избежать разговора, презрительно поморщиться или грозно хлопнуть дверью — в отношениях с Верой казались отважным слабоумием.

А ну как дверью хлопнет она?

— Сильно смелая? — не удержавшись, брякнул Свят; нервы зашлись плаксивой истерикой. — Хочешь сказать, что…

— Я хочу сказать только то, что сказала, — равнодушно перебила Уланова; её губы дрогнули так, будто она хотела заплакать. — Олег — это зона моей ответственности.

Казалось, его раздражение играло ей на руку.

Чем больше глупостей позволял себе он, тем солиднее вела себя она.

— Тебе нравится с ним общаться? — выпалил Свят; внутри этот вопрос звучал как всхлип — а наружу вырвался, как рычание. — Просто нравится, да?!

Уланова не ответила — но и не отвела глаза.

Десять секунд… Двадцать… Тридцать…

Волосы на её макушке медленно колыхались от ветра — теперь ленивого.

— Я обещаю, что осажу его, если он перейдёт грань, — закусив нижнюю губу, негромко сказала она. — Обещаю. Мы будем просто общаться — и только.

Внутри что-то завыло и загремело. Она не ответила на вопрос, нравится ли ей с ним общаться, но её тон уже говорил: «Разговор окончен». Окончен на самом пике!

Она не боится меня потерять. Не боится, дьявол её забери! Ей всё равно!

— Порой и правда кажется, что ей всё равно, — проговорил Судья, сжавшись под укоризненным взглядом Интуиции. — Что ей абсолютно не важно его одобрение.

— А почему ей должно быть важно его одобрение? — поинтересовался Прокурор, полируя безупречные ногти. — Ей важнее своё. Ещё скажите, что не это его подкупило.

Разглядывая испуганно-властные голубые глаза, Свят беспомощно ощупывал нервами сосущую пустоту в зоне оперативных аргументов.

Марина бы уже губы в кровь стёрла потоком оправданий. А ей и правда всё равно.

— Колупаешь ей мозг, а Петренко-то уже снежки лепит, — едко напомнил Прокурор, оценивая ноготь среднего пальца. — Забыл, почему она ушла от своего кретина?

Когда они все уже исчезнут с лица земли. Чёртовы уроды.

Ревность медленно перетекала в ядовитую мстительность и обратно. Он мог бы, конечно, завести себе тёлку, с которой тоже можно «просто общаться — и только»…

Вот только что-то подсказывало, что игрой в куклы чёртову Уланову не напугать.

— Ты доверяешь мне? — в упор спросила Вера, вскинув левую бровь.

Нет, вроде ей не совсем всё равно.

— Доверяю, — хмуро отозвался он, прицельно выждав паузу.

А что ещё мне остаётся?

Словно теперь действительно поставив точку, Вера удовлетворённо кивнула, обхватила ногами его талию и погладила его по груди; хлопок вчера постиранной рубашки еле слышно зашелестел.

— Ты очень важен для меня, — прошептала Вера, прижав губы к его груди.

Правда важен?..

— Правда? — сипло прошептал Свят; язык летел впереди мозга неоперившейся стрелой.

Запустив пальцы в её волосы, он порывисто склонил голову, коснулся щекой золотых прядей и вдохнул их сладко-терпкий запах.

— Правда, — тихо подтвердила девушка.

Под ложечкой оборвалась какая-то сухая струна, и он… поверил.

Поверил жадно и безоглядно.

Она уже в который раз заставляла его идти по перилам Моста без страховки.

Вынуждала ослабить гиперконтроль… учила доверять чужим выборам… правильно распределять ответственность… беззаветно полагаться на благородство других душ…

В который раз показывала, до чего могучей может быть женская душа.

Не находя слов, Свят молчал, прижимаясь щекой к её волосам; молчала и она.

Обрывки сухой струны в груди превращались в обессиленную пустоту.

Минуты пятничного вечера текли мимо, улетали в форточку и путались в мыслях.

Он потратил столько этих минут на злобную битву за мир.

И только сейчас понял: за мир не воюют.

— Ты тоже это чувствуешь? — наконец еле слышно пробормотала Вера.

— Что именно? — уточнил парень, погладив кончик её носа. — Голод?

— Это тоже, — весело согласилась она и тут же вновь посерьёзнела. — Я имела в виду… Ты тоже чувствуешь, что… никто не рад тому, что мы вместе? Эмоции Насти я ещё могу понять… А вот почему на меня злится Артур?

Как бы тебе объяснить это, малыш?..

Имя Варламова снова вскинуло в груди ледяную тревогу.

Только бы он не включил в свой тупой репертуар «Песни о главном».

— Вера… — нерешительно пробурчал Свят. — Маленькая моя… Он просто… Думаю, он злится, потому что я теперь провожу с ними меньше времени.

Она прикрыла глаза и кивнула — с глубоким пониманием и тёплым сочувствием.

Будто он попал в точку: это в её голове сходило за самую вероятную версию.

— Мне порой кошмарно тяжело с каждым из них, — выпалила она; это признание звучало так, словно уже очень долго кипело у неё внутри. — По разным… причинам.

В груди коротнуло; память вновь подсунула покрытое снегом лицо Петренко, которое усиленно пыталось демонстрировать безразличие.

А демонстрировало голод по её прикосновениям, чёрт.

— Потерпи, — выдавил Свят, усмирив крики ревности. — Это временно. Они привыкнут.

— Обещаешь, что не случится землетрясения? — хрипло прошептала Вера.

— Обещаю, — поспешно произнёс он. — Но даже если будет землетрясение, Вера… Нам с тобой удастся сохранить целостность нашей тектонической плиты.

Девушка хихикнула и отстранилась, поглаживая его шею прохладными пальцами.

— Смотри, как ты силён в географии, — любовно произнесла она. — Или в геологии?

— Я предпочту быть силён в уланографии и уланологии.

Её глаза засмеялись, переливаясь всеми оттенками стального и небесного. Подхватив с подоконника стихи Рождественского, Вера ласково погладила книгу по корешку.

— Я сейчас открою её наугад, — тихо сообщила она. — И посмотрю, сильно ли сегодня резонируют его строчки и мои мысли. Люблю так делать.

Послав в его сторону ласковый озорной взгляд, Уланова шумно распахнула книгу, и спустя миг в её глазах мелькнул изумлённый восторг.

— Сильно резонируют? — проговорил Елисеенко, не скрывая нежную дрожь в голосе.

Сомкнув пальцы на его запястье, Вера медленно кивнула, закусив нижнюю губу.

* * *

Оглядываться не стоит.

Оправдываться не надо.

Я только всё чаще спрашиваю

с улыбкою и тоской:

— За что мне такая мука?

За что мне такая награда?

Ежеминутная сутолока.

Ежесекундный покой¹⁰.

Примечания

7

«Искусство любить», Эрих Фромм

8

Уязвимый (лат.)

9

Сильный (лат.)

10

Роберт Рождественский