Fide Sanctus 2

Анна Леонова, 2023

Вместе с героями этой книги ты…На цыпочках пройдёшь по каждой человеческой страсти и эмоции. Получишь то, на что уже не надеялся.Побываешь в Бермудском Треугольнике чужой души, заточившись на Корабле посреди моря.Выберешься из сгоревшего Зала Суда, сочувствуя душе другой.Не один час просидишь во мраке пыльного Чердака, чтобы понять, кого хочет уничтожить твоя злость – но поймёшь это слишком поздно.Ослепнешь от боли, но станешь куда более зрячим, чем был всегда.Сто раз спросишь себя, что же на обложке – а ответ найдёшь, когда уже не будешь этого хотеть.Вымокнешь под грозным майским ливнем и примешь несколько решений, в которых нельзя не ошибиться.Ощутишь вкус запоздалой справедливости и решительного возмездия.Переживёшь предательство, которое приравнивал к смерти, – но останешься жив.Вступишь в смелую войну с самим собой и сделаешь всё, чтобы не стать дезертиром. Потеряешь всё, что хотел вечно звать своим......и все ещё не утратишь надежду на новый шанс.

ГЛАВА 25.

16 апреля, пятница

Подхватив со стола ветку винограда, Вера покосилась на руки Никиты, что увлечённо разлиновывали воздух.

— Календарь, — проговорила она, отправив в рот зелёную ягоду. — Сетка. Тюрьма.

Все остальные в комнате запойно молчали.

Авижич нетерпеливо дёрнул плечами и изобразил правой рукой конспектирование.

— Пишут что-то… — протянул Олег с дивана, на котором лежал, закинув руки за голову. — Строчки… Столбцы… Клетки… Ну окей, тетрадь, понятно. Дальше-то что?

Покачав головой, Никита постучал по лбу так, будто его окружали слабоумные.

— Конспект? — с набитым ртом предположила Вера; виноград был страшно вкусный, и оторваться от ветки было сложно. — Блокнот? Ежедневник?

— Да! — крикнул Авижич, вскинув ладони. — Дебилы, это ежедневник! Спасибо, Вер!

Елисеенко рядом захохотал и гордо обхватил её плечи.

Так, будто слово отгадал он.

Улыбнувшись, Вера кинула в тарелку пустую виноградную ветку, проводила взглядом Авижича, что сел на место, и негромко произнесла:

— Только я показывать не буду. Я подустала и вросла в твой уютный пол, Никит.

«Подустала». «Не буду». Она начала говорить это чаще, чем «привет» и «пока».

Не став ничего комментировать, физик лишь улыбнулся и развёл ладонями, будто говоря «хозяин — барин». С благодарностью ему кивнув, Вера обхватила колени руками и теснее прижалась к Святу.

За первую половину апреля это стало привычным жестом.

Как только Елисеенко остался без машины и денег, он превратился в неупиваемую чашу; он ежеминутно и бессловесно молил постоянно быть рядом; любыми способами сообщать ему, что он важен и дорог. Он молил, и его молитвы доходили.

Уж слишком много сострадания вызывали его растерянные глаза.

Ни о каких «днях наедине с собой» теперь не шло и речи — и порой она казалась себе чем-то средним между разряженным телефоном, плюшевой подушкой в форме сердца и добродетельной звездой Вифлеема.

Это просто такой период. Это просто период.

Ему станет лучше и увереннее. Станет, непременно. Надо просто быть рядом.

Устало положив голову на плечо Свята, она вяло смотрела, как он тянется к тарелкам, но в последний момент отдёргивает руку и находит ей другое применение.

Тянется — отдёргивает — находит. Тянется — отдёргивает…

И это выглядело незначительной деталью для кого угодно, кроме неё.

Они-то сколько жрали за его счёт?

Нечего ему теперь стыдиться делать то же самое.

Подать ему что-то? Сделать вид, что не замечаю? Или настоять, чтобы съел?

Прикрыв глаза, Вера глубоко и медленно вздохнула; решение не приходило.

— Он сам разберётся, — нерешительно протянула Верность Себе.

Вокруг её глаз залегли коричневые синяки; она исхудала, побледнела и будто стала ниже. Её голос звучал хрипло и слабо; каждое слово давалось ей с трудом.

— Ей совсем на него плевать?! — бодро ужаснулась Верность Ему; за апрель цвет её лица улучшился, а голос стал звонче. — Разве неясно, что мужчина смущается, когда испытывает финансовые трудности?! Она сейчас должна быть его тылом! Зализывать его раны! Думать и держать равновесие за двоих!

Пошатнувшись, Верность Себе выставила перед собой ладонь — будто пыталась отбить эти крики, как мяч, — но спорить не стала.

Свят не шевелился и молчал; его плечо было идеальной подушкой.

Рана в углу его глаза, которую оставила печатка Ромы, почти зажила.

Вдохнув запах колючей шеи, Уланова рассеянно уставилась в окно; за кружевным тюлем клонился к закату на удивление тёплый вечер.

Апрель в этом году был не только календарным.

Уже можно было гулять до заката; слушать, как дышит ветер, и глядеть, как меняет цвета небо. А потом, едва перекусив, пешком спешить на пары, провожая глазами переполненный утренний троллейбус.

Можно было, да. Но почему-то не было сил.

Быть следующим «Крокодилом» никто не стремился, и комнату заволокла пассивная тишина. Из подключённых к телевизору колонок монотонно зудела попса.

В кармане Свята закричал телефон, и Вера оторвала голову от его плеча. На лице парня мелькнула настороженная тревога.

Он явно ждал этого звонка. Он явно был для него важен.

Вытащив из джинсов Нокию, Свят отбросил с лица волосы и приложил телефон к уху. Несколько раз угукнув, он рассеянно погладил её по щеке и встал.

— Куда? — угрюмо поинтересовался Артур, вскрыв бутылку пива.

— Я… спущусь обсудить одну подработку, — бросил Свят так отстранённо, словно умом был уже внизу. — Просто захлопнуть, Ник?

— Да, — беззаботно отозвался Никита.

Покинув зал, Свят пошелестел в прихожей курткой и хлопнул входной дверью. По полу пронеслась лента сквозняка. Вера вновь перевела взгляд на темнеющее окно. В горле собрались уставшие обиженные слёзы.

Он не рассказывал. Ни о возможной халтуре. Ни о заказчике. Ни о звонке.

А если бы это она сейчас одна и без объяснений куда-то спустилась…

— У него просто такой период. Просто период, — обхватив плечи, повторяла Верность Себе, качаясь в кресле, как маятник. — Ерунда. Глупость. Всё хорошо.

Интуиция что-то невнятно стонала, закрыв лицо руками.

— Никита, — решительно сглотнув глупые слёзы, позвала Вера. — Есть балкон? Хочу выйти подышать.

Подышать. Пожить. Поплакать. Позлиться, если повезёт.

— Конечно, — охотно отозвался Авижич, откинувшись на спинку тахты. — В родительской спальне большой балкон. На свалку там внимания не обращай.

Поднявшись с пола, Вера схватила с кресла свою толстовку и зашагала к выходу. За спиной послышался скрип дивана, и голос Олега произнёс:

— Я тоже схожу. Тут реально задушишься.

* * *

Сомнений не было: это идеальный момент, чтобы провернуть то, что он задумал.

На Корабле в Бермудском Треугольнике нарастал шторм; небо над морем темнело и переливалось трещинами грозы. Корабль качало на волнах, и взбудораженный Спасатель еле успевал вытирать разъярённые лужи с деревянной палубы.

Тот конфликт, что сейчас играл внутри, был несравним ни с одним прежним.

— Куда тебя черти несут? — шипел Спасатель, тряся перед носом у Хозяина подмоченным протоколом о преданной дружбе.

Толкнув белую дверь, Олег выпустил на балкон Уланову и впустил в спальню авижичских родителей пахнущий апрелем воздух.

…С начала вечера Вера выглядела и вела себя так, будто была готова поругаться или подраться с кем угодно — если это даст ей повод отсюда уйти. Столь искристая под первым солнцем марта, к середине апреля она поблёкла, рассеялась и утратила контур; так блёкнет транспарант с акварелью, когда попадает под дождь.

— Ей понравится это сравнение, — заявил Агрессор, сверкнув кошачьими глазами.

Может, стоило подарить что-то для рисования, а не то, что ты собрался?

Озадаченно коснувшись книги во внутреннем кармане олимпийки, он на миг замер, решительно покачал головой, вышел на балкон и закрыл за собой дверь.

Дарёному коню под олимпийку не смотрят.

Опёршись на перила, Уланова подставила лицо ветру и вдохнула так глубоко, словно сутки сидела под землёй с противогазом, экономя каждый вдох.

Только сейчас — под тёплой атакой лилового заката — он увидел, до чего тёмные и измученные круги вокруг её глаз. Неслышно подойдя ближе, Олег остановился слева и погладил холодные перила. На уровне этажа шелестел свежий, недавно распустивший листья каштан. Со двора, проезжей части и детской площадки доносились смазанные звуки; спальный район встречал ночь.

Слов уютнее тишины не находилось. Как и безопасных мыслей.

Не отрывая глаз от ярких красок на горизонте, Вера негромко произнесла:

— Уже совсем не холодно по вечерам, правда? Как же великолепно.

— Не холодно, — мгновенно отозвался Олег. — Но твои плечи вздрагивают.

Заправив за ухо прядь волос, Уланова перевела на него расплывчатый взгляд.

Она недавно боролась со слезами?

В глубине её глаз застыла изнурённая сырая горечь, которая не находила выхода, — а бирюзовые блики радужек стали тусклее.

Это блики исчезли, или он начал видеть её глаза так, как их видят все?

Понять это отчего-то показалось безумно важным.

— Удивлена, что ты заметил, — тихо грустно сказала Вера. — Но это не от холода, а от удовольствия. Кожа наконец впитывает воздух.

— Там действительно было ужасно душно, — подтвердил Олег, тоже понизив голос.

Казалось, если подстроиться под её тон, он разгадает тайну бирюзовых бликов.

— Не знаю, как они ещё и пьют, — задумчиво проговорила девушка, оперев подбородок на кулак. — А ты почему не пьёшь сегодня?

— Не хочу, — небрежно бросил он. — Надо делать перерывы. А то тогда в клубе я…

Чуть не поцеловал тебя.

Слова застряли посреди горла и стали похожи на пенопласт в луже.

Явно растолковав его недоговорённость по-своему, Вера с глубоким пониманием кивнула и принялась водить пальцами по воздуху — так, будто гладит его.

То по шерсти, то против.

На миг захотелось, чтобы она так же провела по его волосам.

И удивлённо сказала, что они куда непокорнее, чем воздух.

Под ложечкой засвербело дикое желание… писать.

Писать всё подряд, что идёт в голову.

Казалось, если он сейчас возьмёт в руки лист и ручку, то до рассвета не разлучит её носик с его поверхностью.

— Я обожаю весну, — негромко признала Вера. — Могу бесконечно о ней говорить. О том, какие сильные она вызывает чувства. Как настойчиво пробуждает тягу к жизни.

Она вроде говорила о том, что любит, — но выглядела очень горестно.

Между её бровей залегла тонкая морщинка; будто сердце хотело заплакать, а мимика упрямо спорила с этим желанием.

Что только в нашем теле ни спорит с сердцем.

В марте! Ещё в марте она была заливистым солнцем.

Весна расцветает, а солнце тускнеет?

— Так не бывает! — гаркнул Агрессор.

Он едва стоял на ногах и цеплялся за гладкий борт — до того сильно качался Корабль.

«Тебе тяжело с ним рядом?» — хотел в лоб спросить Олег, но вместо этого сказал:

— У меня есть много очерков о весне.

К нему метнулся взгляд, в котором наконец не было и тени сочувствия светскости. Уланова смотрела с любопытной жадностью — как будто хотела узнать больше или завидовала: потому что продукты её творчества не о весне.

Или потому, что их не «много».

— Я бы хотела что-то из этого прочесть, — с тихой искренностью проговорила она; ветер трепал мелкие волоски у её висков. — Если ты позволишь.

О чёрт. Нет. Это предложение было кошмарным.

В первую очередь потому, что он умирал от желания дать ей что-то «прочесть».

— Но как быть с дисграфией? — пробормотала Жертва, высунув из каюты испуганный длинный нос; все штормы Корабля она переживала как можно дальше от палубы.

— Я… думаю, что позволю, — помедлив, проговорил Олег; бестолковое сердце ускорилось; в кончиках пальцев закололо. — Когда… придёт время. Только не жди от этих текстов грамотности. Так уж вышло, что они сделают филологу больно.

— Я справлюсь с засилием твоей орфографии, — подняв уголки губ, пообещала Вера.

— Дело не в орфографии, — отозвался он, с усилием отбросив стыд. — Я допускаю неклассические ошибки. У меня дисграфия. Это…

Быстро повернув голову, Вера посмотрела прямо на него: молча нежно и тактично.

Она дала понять, что слушает; что слышит.

— Я знаю, что такое дисграфия, — спокойно и ясно сказала девушка. — Смешение схожих по звучанию букв, пропуски мягкого знака, слитное написание предлогов и слов, зато раздельное — слов и их приставок…

— Да, — с облегчением перебил Петренко и, глядя на свои ногти, продолжил: — Это оно. Чтение я переборол как-то. Убеждаю с тех пор всех, что ни дислексия, ни дисграфия — не приговор. Логопеды говорили, что ничерта не буду понимать в том, что читаю. И что это навсегда. Я не хотел смиряться. Помню эти… груды книг с потрёпанными страницами… с надписями на полях… с грязными следами, что остаются, когда пальцем по бумаге ведёшь… Помню, как вычёркивал и подчёркивал буквы в зачитанных до дыр книгах… Упражнение такое.

Договорив, он изумлённо замолчал, опустил глаза и потряс головой.

Он впервые рассказал кому-то о дисграфии так много.

Волосы и шею ласкал холодный ветер, но зябко не было. Звуки района становились всё тише; всё глуше. Вокруг них наступала ночь.

Подняв взгляд, Олег с ёкающим холодом в груди осознал, что Вера по-прежнему смотрит прямо на него, и в глубине её глаз… мелькают те самые бирюзовые блики, которые для него почему-то означали, что она… здорова.

Здорова. Сильна. Подлинна. Бережлива и нежна с самой собой.

— Сидел и читал, как приколоченный к стулу, — сдавленно добавил он, не сводя глаз с бирюзовых бликов. — Лишь бы научиться читать и всё понимать. Как все.

Чёрт. Смотреть и не смотреть ей в глаза было одинаково трудно.

— Эту цель ты не достиг, — проговорила Вера. — Ты понимаешь куда больше всех.

В её голосе было столько мудрости и силы… и в то же время он был так хрупок, так беспомощен, что горло перехватило. Казалось, если он сейчас испишет тридцать листов, каждая буква будет навылет повержена им — её голосом.

Он звучал так, словно её душа передвигала из комнаты в комнату массивную мебель — и уже не могла дышать от пыли.

— Вера, — решился он, коснувшись её локтя. — Как ты себя чувствуешь?

Поглядев на его ладонь, Уланова прикрыла глаза и опустила голову — так, что подбородок коснулся груди.

Будто больше не выдерживала веса мыслей.

— У меня нет сил, — упавшим голосом признала она.

В её тоне было столько бесхитростного доверия, что каждый нерв задрожал.

— Сегодня Никита спросил, как я праздновала день рождения, помнишь?

Петренко медленно кивнул, сильнее сжав её локоть; в голове полыхала злобная тоска.

— Да, ты всё верно понял, — растерянно прошептал Агрессор, забрызганный всхлипами волн; над его головой орало штормовое небо. — Там не нужен вопросительный знак.

«Тебе тяжело с ним рядом». Точка.

— А у меня нет сил жить — не то что праздновать дни рождения, — с искренней горечью добавила Вера. — Я без сил ложусь спать и без сил встаю. Я уже ничего не хочу: ни весны, ни лета. Я кошмарно устала — и очень стыжусь этого. У меня прекрасная жизнь, которой позавидовали бы все, — но мне почему-то плохо.

С её ресниц сорвалась и покатилась по щеке мелкая слеза; морщинка между бровями стала глубже. Уланова будто готовилась грянуть громом, сверкнуть грозой и пролиться на лиловый апрель сатанинским ливнем.

Который отважилась показать именно ему.

Сказать это ей? Сказать?

Сказать — и стать её врагом? Вина внутри неё наверняка примет ту сторону.

— Тебе нечего стыдиться, — тихо проговорил Олег; голос звучал так изорванно, словно поперёк горла стояла тёрка. — На твоём месте силы потерял бы любой.

Вера вскинула голову и посмотрела в его лицо с суматошным, стыдливым страданием.

Будто жалела, что выпалила это, — но и молчать уже не могла.

— О чём ты? — прошептала она, уронив ещё одну слезу; её глаза горели жаждой ответа.

— Тут всё просто, — сглотнув, произнёс Олег. — Вот ты от чего… заряжаешься?

— От… рисования, — растерянно отозвалась Вера, переплетя пальцы в бледный замок. — От… чтения. От музыки. От переводов… В смысле, от заработка с них… От сна в одеяльном… коконе. От прогулок. Уединения.

Едва она сказала «уединение», как жилы её шеи забурлили так, будто там был кадык.

Она еле сдерживала рыдания; еле-еле.

— А Свят — от тебя, — с расстановкой сообщил Олег.

Листья каштана зашумели; шныряющий между ними ветер ударил в лицо.

Вера поражённо замерла, распахнув мокрые глаза; слёзы ещё скатывались по её щекам, но лицо больше не играло — ни одной мышцей.

Сердце ёкнуло; вот-вот.

Она вот-вот стряхнёт его пальцы с локтя — и вокруг наступит полярная ночь.

— Нельзя было это говорить! — завопил Спасатель, обхватив голову. — Свят же…

— Нельзя?! — зашипел Агрессор, толкнув его в грудь. — Пусть бы она и дальше считала себя ужасным человеком?! Лишь бы твой бедненький Свят не пострадал?!

К чёрту. Сказал — и сказал. И будь что будет.

— Как ты можешь… так уверенно говорить? — запнувшись, произнесла Вера и лихорадочно утёрла щёки. — Откуда ты… знаешь?

Не сводя глаз с её мокрых ресниц, Олег тихо сказал:

— Просто поверь.

Её лицо дёрнулось так, словно она до безумия хотела это сделать.

Поверить.

Но когда она заговорила, её голос был сухим, непреклонным и жёстким:

— Я не знаю, для чего ты говоришь это, но…

* * *

Знаешь.

— Ты прекрасно знаешь, для чего он это говорит, — прошептала Верность Себе; её щёки были мокрыми, но в глазах наконец сверкало облегчение.

— Ему выгодно, чтобы вы поссорились! — истерично заорала Верность Ему.

Чем здоровее становилось лицо Верности Себе, тем хуже она себя чувствовала.

— Всё это нелогично, но я ощущаю, что ему можно доверять, — тихо произнесла Интуиция, коснувшись локтя Хозяйки.

Там же, где его гладили худые пальцы с узловатыми фалангами.

Петренко внимательно смотрел прямо на неё; его брови были сдвинуты, губы — сложены в сосредоточенную линию, а глаза переливались малахитовыми отблесками. Было что-то неуловимо… кошачье в этих своевольных зелёных глазах.

Она не могла видеть его взгляд; видеть эту порывистую, решительную жалость!

Это было неправильно, неправильно!

Было неправильно так доверять этой нежной жалости!

…Не находя слов — и не желая их искать — она резко и отчаянно расплакалась, безвольно прижав пальцы ко рту.

Казалось, это те слёзы, которые она не выплакала в белой Ауди под дождём.

Не заботясь о том, что подумает о ней Петренко, она неуклюже вытирала скулы… со странной болью разглядывала листья каштана… вспоминала рисунок костёла, что остался неоконченным в общежитии на столе… сетовала, до чего жестокое у неё сердце, которое «не может любить людей», как говорила мать… опасалась, что она и правда «волк-одиночка»… боялась своих мыслей… стыдилась чувств…

Олег не шевелился; он не проронил ни слова. Только его рука сползла с её локтя и сжала её ладонь; он будто говорил: «Я здесь».

Его рука была такой горячей, что пальцы застонали.

Ни у кого на её памяти не было таких горячих рук.

Вот он — момент, чтобы это говорить.

— Олег, слушай, — с усилием сказала Вера; сердце ныло от горькой боли. — Это давно нужно было сказать. Нам с тобой надо… общаться более отдалённо. Мы слишком сблизились, а я обещала Святу поставить тебе границу, если это произойд…

Голос сорвался, а лицо искривилось в беззвучном плаче.

Внутри было так пусто, словно она осталась одна на земле после апокалипсиса.

Мокрые щёки и глаза нещадно резал ветер; в голове колотилась глупая мысль, что всё лицо обветрится… покроется красными пятнами… будет шелушиться…

Олег молчал, бережно гладя тыльную сторону её руки.

О чём он думает?.. Предположить это было невозможно.

Можно было приблизительно догадаться, что происходит в голове у Свята, — но с Олегом это совершенно не работало.

Он был не просто закрытой книгой, а талмудом на замке.

— И на твой взгляд, это произошло? — наконец глухо спросил он.

— На мой взгляд, это… происходит, — судорожно сглотнув слёзы, поправила Вера. — Это… некрасиво. Неправильно. Встань на его место.

— Я делаю это так часто, что его место уже можно звать моим, — отозвался Петренко.

О чёрт. Это надо было предусмотреть, готовясь «поставить ему границу».

Он не кривлялся и не блефовал: у него по поводу их «сближения» была своя позиция.

Поведение Петренко создавало ей трудности — да; но оно и… восхищало.

Хоть у кого-то этой весной Верность Себе не болеет.

— Ты действительно этого хочешь? — поинтересовался Олег; его голос подрагивал.

При чём тут то, чего я хочу?!

— Я считаю это честным! — выпалила Вера, повернувшись к нему.

Едва он увидел её мокрые глаза, как его лицо перекосилось — будто его ударило током. Казалось, прошло полчаса перед тем, как он разомкнул губы и сказал:

— А я не считаю. И не могу согласиться с тобой. Ты сейчас не на своей стороне.

В горле всколыхнулась бодрая злость.

— Это мне решать! — прошипела Вера, стиснув пальцы в кулак. — Я сама могу разобраться, что мне делать и на какой я стороне!

Вызывающе вскинув лицо, она моргнула и обомлела: Олег… улыбался.

Широко и открыто; лукаво и с облегчением.

Он улыбался редко; но когда он это делал, в его мимике не оставалось ни грамма наигранности: он улыбался всем лицом — каждой чертой.

Глазами; морщинами вокруг глаз; худыми скулами; ушами, что подпрыгивали вверх.

— Я рад, что ты говоришь это, — с теплом произнёс он. — Пожалуйста, думай так чаще.

Не найдя, что ответить, Вера обескураженно молчала.

Внутри ворочалось что-то вроде свежего ветра, который набирал силу; набирал упрямо и решительно — хотя знал, что ему запрещено дуть ветряков вокруг нет.

— Возможно, у нас очень разные критерии того, что такое «слишком сблизились», — наконец выдавила Вера; удивительно, но голос звучал звонко и ярко.

А она была уверена, что эти рыдания превратят его в засушенную пыль.

— Ну должны же хоть какие-то быть разными, — спокойно и серьёзно ответил Олег.

* * *

На кончиках пальцев, что гладили её ладонь, собрались рецепторы всего тела.

Посмотри сюда. Посмотри сюда, Вера.

Чем были эти слёзы, если не запредельным доверием?

Посмотри на меня. Пожалуйста. Я больше не могу делать вид, что я не.

Солнечное сплетение превратилось в батут, на котором прыгало сердце.

«Нам нужно… общаться более отдалённо».

Ты совершенно, Вера; совершенно не понимаешь, что говоришь.

Ещё один такой месяц — и из её глаз исчезнут не только бирюзовые блики, но и серебристо-лазурная голубизна; они превратятся в тусклые алюминиевые блюдца.

Она не училась бок о бок с ним три года; она ещё не знала этого.

Вот Марина уже знала; а Вера — ещё нет.

Она не знала, что Свят тянет силы из близких людей подобно чёрной воронке.

Ему больше неоткуда брать их; неоткуда. Он не умеет брать их откуда-то ещё.

— И не желает учиться! — рявкнул Агрессор, сдвинув брови.

Отбросив сомнение, Олег выдохнул и переплёл их пальцы в ни на миг не дружеском отчаянно интимном жесте, от которого в жилах замерла кровь. Вера издала странный звук — то ли всхлип, то ли вздох — но не отдёрнула руку.

Она смотрела на их пальцы, и по крылу её носа стекала новая слеза.

— Это неправильно! — выл Спасатель, прижимая к груди протоколы о дружбе.

Но чёртов балкон окружал его колючим желанием пренебречь совестью.

Пора делать то, для чего ты сюда вышел.

Уже стемнело; во дворе зажглись фонари, а ветер утих. Небо на горизонте стало густо-фиолетового цвета; по его краю бежала малиновая полоска засыпающего солнца.

— Вера, — вполголоса сказал Олег, запустив руку во внутренний карман олимпийки. — Я хочу кое-что тебе подарить. Поздравить с днём рождения.

Выудив на волю потрёпанную книгу, он нерешительно разместил её в пятне света. Увидев книгу, Вера еле заметно округлила губы и тоже застыла; её щёки были бледными, а кончик носа — красным.

Будто она начинала замерзать.

— Мой… день рождения был… пять дней назад, — со смущённым замешательством проговорила Уланова. — Одиннадцатого апр…

— Я знаю, — мягко перебил он. — Но я не хотел ни писать смс, ни звонить в тот же день. Хотел поздравить лишь когда вручу подарок.

Высвободив пальцы из его ладони, Вера взяла книгу, приподняла уголки губ и с завороженным благоговением перелистнула несколько страниц.

Когда она дошла до первой закладки, Олег поспешно проговорил:

— Она не новая. Это моя книга, прочитанная много раз. Но я хочу подарить тебе именно её — с исписанными полями и говорящими закладками.

— Спасибо, — еле слышно произнесла девушка; в её глазах вновь стояли слёзы. — От всей души. Огромное. Я так давно хотела её себе. А когда… твой день рожд…

— Мой не скоро, — тихо ответил Петренко. — Восемнадцатого февраля. День — почти через год, а рождение — вообще, кажется, за горами.

Вера медленно опустила и снова подняла мокрые ресницы; её лицо дрогнуло.

Так, будто она тоже точно знала, что ещё не родилась.

* * *

Ты слишком близко. Слишком.

Я вижу каждую морщинку в уголках твоих глаз. Кончик каждой ресницы.

В гостиной ты сказала, что идёшь на балкон «подышать».

Я от всей души надеялся, что ты надышалась.

Забыв обо всём, я тянусь вперёд, заключаю тебя в нежное объятие и целую в висок.

От твоих волос пахнет… корицей. Корицей и дождём.

Твои плечи вздрагивают, испуганно? растерянно? но ты не отстраняешься.

Ты с доверчивым радушием замираешь в моих объятиях.

Ты наверняка слышишь, как охает от ударов моё сердце; чёрт с ним, слушай.

Пусть оно делится с тобой силами; жизнью; новорожденной весной.

— Ещё не перешёл черту?! — звучит за спиной ледяной голос.

Вся моя кровь падает вниз по телу, пробивает пол балкона и летит к земле.

А я и не слышал, как открылась белая дверь.

* * *

— Ещё не перешёл? — повторил холодный бас. — А когда перейдёт? Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?

Его голос был похож на брызги, которые получаются, если по воде ударить ладонью.

По спине прокатилась глыба льда.

Видя себя будто со стороны, Вера стремительно выскочила из петренковских рук. Голова кружилась; живот крутило; лицо мелко и прохладно покалывало.

Так оно колет, когда на кожу наползает бледность.

Свят камнем стоял в балконном проёме, не удосужившись закрыть дверь, — хоть говорил вызывающе и громко.

Он умел в нужный момент выбрать самую небрежную из своих презрительных поз.

Быстро прошагав балкон, Олег толкнул его плечом, поджал губы и захлопнул дверь.

На его потемневшем лице было написано: «Обойдёмся без публики».

Оставшись стоять у выхода, Петренко делал это слабо и неустойчиво.

Он будто потерял все силы, с которыми пришёл на балкон.

— Он не потерял их, — прошептала Интуиция. — Он отдал их тебе.

Елисеенко держал руки в карманах джинсов; его ноги были расставлены по ширине плеч, а в глазах плескался отстранённый холод. Он с напускным равнодушием рассматривал книгу в её ладони. Его челюсти были сжаты, а брови — сведены.

Он еле сдерживал ярость.

Колени вздрогнули, а пальцы судорожно стиснули книгу; будь подарок потоньше, она бы с лёгкостью пронзила ногтями все страницы.

Теперь впору было утопиться в адской вине; её вина побила все рекорды.

— О чёрт, — прошептала Верность Ему, побледнев ещё сильнее, чем Хозяйка. — Ты доигралась. Бессердечная сучка!

— А ну не лезь к ней! — рявкнула Верность Себе, гневно сверкнув глазами. — Ты уже съела её живьём! Может, хоть это его отрезвит! Зевса кусок, тоже мне!

Конец ознакомительного фрагмента.