Fide Sanctus 2

Анна Леонова (2023)

Беларусь, Гродно, 2010-й год. Их февраль похож на лето среди метели: но безоблачным его не назвать. Свят нашёл в Вере свой смысл; он не хочет расставаться и на миг. Вере не хватает воздуха; так редко она теперь наедине с собой. Свят полон жизни, да… Но кажется, эту жизнь он отнимает у неё. Как сказать ему это и не стать врагом? Как сберечь и его, и свои чувства? Пока Вера мучается войной между Верностью Себе и Верностью Ему, петля вокруг Свята смыкается туже. Из-за Веры родители отказали ему в поддержке, а оскорблённые друзья объявили бойкот. У него осталась только она; и чем упорнее она строит границы, тем яростнее он сшивает их в одно целое. Слишком многие теперь точат на него зуб… Какого чёрта они тоже знают правду, которую она ему не простит?! Каждый может утопить его; каждый день становится опасным. Скоро грянет гром. Он уже гремит — и расплата всё ближе. Что, если правда, заключённая в Зале Суда, будет стоить кому-то жизни? Что, если стоила уже?

ГЛАВА 25.

16 апреля, пятница

Взяв с тарелки ветку винограда, Вера покосилась на руки Никиты, что разлиновывали воздух.

— Календарь, — сказала она, отправив в рот зелёную ягоду. — Сетка. Тюрьма.

— Забавные у тебя ассоциации на повестке дня, — рассеянно отметила Верность Себе.

Авижич нетерпеливо дёрнул плечами и изобразил правой рукой конспектирование.

— Пишут что-то, — протянул Олег, улёгшись на диване удобнее. — Строчки… Столбцы… Ну окей, тетрадь или блокнот, понятно. Дальше-то что? Нет? Всё-таки обезьянник?

Никита постучал по лбу так, будто его окружали слабоумные. Две девицы в креслах у окна захохотали так истерично, словно шутка-минутка весила минимум тонну.

Родители Никиты увлекались лыжнёй и на несколько дней уехали в Карпаты. Их сын среагировал мгновенно: вычистив хату по верхам, он пригласил друзей и присыпал их сверху парочкой первокурсниц, что ныне сидели с такими восторженными лицами, словно попали на закрытую тусовку иностранных послов.

— Конспект? — с набитым ртом предположила Вера. — Ежедневник? Отчёт? Таблица Эксель?

— Да! — крикнул Авижич, вскинув ладони. — Дебилы, это Эксель! Спасибо, Вер!

Свят захохотал и гордо обхватил её плечи.

Так, будто слово отгадал он.

— Ну Артурио загадал… — рассеянно заключил Олег. — Гуманитарии всех стран, совокупляйтесь.

Варламов с ухмылкой поклонился, сделав вид, что приподнял цилиндр. Улыбнувшись, Вера кинула в тарелку виноградную ветку и негромко произнесла:

— Только я показывать не буду. Я подустала и вросла в твой уютный пол, Никит.

— Ну ещё чего! — заявил Артур. — Так не пойдёт. Правила есть правила. Иди и…

— А что за говно ты включил? — громко перебил Петренко, направив пульт на экран. — Я индийский рэп буду сидеть слушать? Меня и так сегодня на лабе учили правой рукой стрелять.

Несчастные первокурсницы давились смехом так отчаянно, словно на стене висел плакат: «Ищу жену, которая старательно восхищается любым моим базаром».

«Подустала». «Не буду».

— Ты начала говорить это чаще, чем «привет» и «пока», — грустно сказала Верность Себе.

Никита лишь развёл ладонями, будто говоря «хозяин — барин». С благодарностью ему кивнув, Вера обхватила колени руками и теснее прижалась к Святу. За первую половину апреля это стало привычным жестом. Ненасытный на её присутствие и прежде, с потерей машины и денег Свят и вовсе превратился в неупиваемую чашу. Он ежеминутно и бессловесно молил любыми способами сообщать ему, что он важен и дорог. Ни о каких «днях наедине с собой» теперь не шло и речи — и порой она казалась себе чем-то средним между разряженным телефоном и добродетельной звездой Вифлеема.

— «Разряженным телефоном»?! — ужаснулась Верность Ему. — Тебе совсем на него плевать?! Мужчина страдает, когда испытывает финансовые трудности! Ты сейчас должна быть его тылом! Держать равновесие за двоих!

Пошатнувшись, Верность Себе так выставила перед собой ладонь, будто пыталась отбить эти крики, — но спорить не стала. Вокруг её глаз залегли коричневые синяки; она исхудала и будто стала ниже. Зато цвет лица Верности Ему за апрель весьма посвежел — а голос стал звонче.

За кружевным тюлем клонился к закату на удивление тёплый вечер. Уже можно было гулять до заката; слушать, как дышит ветер, и глядеть, как меняет цвета небо. А потом, едва перекусив, пешком спешить на пары, провожая глазами переполненный утренний троллейбус.

Можно было, да. Но не было сил.

Быть следующим «Крокодилом» никто не стремился, и комнату заволокла пассивная тишина. Из подключённых к телевизору колонок монотонно зудело техно. В кармане Свята закричал телефон, и Вера оторвала голову от его плеча. На его лице мелькнула настороженная тревога.

Он явно ждал этого звонка.

Вытащив из джинсов Нокию, Свят приложил её к уху, несколько раз угукнул и поднялся на ноги.

— Куда? — угрюмо поинтересовался Артур, вскрыв бутылку пива.

— Спущусь обсудить одну подработку, — бросил Свят.

Так отстранённо, словно умом был уже внизу.

Пошелестев в прихожей курткой, он хлопнул входной дверью. По полу пронеслась лента сквозняка. Вера вновь перевела взгляд на темнеющее окно. В горле вдруг собрались уставшие слёзы.

Он не рассказывал. Ни о возможной халтуре. Ни о заказчике. Ни о звонке.

А если бы это она сейчас одна и без объяснений куда-то спустилась…

— У него просто такой период. Просто период, — повторяла Верность Себе, качаясь, как маятник. — Ему станет лучше и увереннее. Станет, непременно. Надо просто быть рядом. Всё хорошо.

Интуиция что-то невнятно стонала, закрыв лицо руками.

— Никита, — решительно сглотнув слёзы, позвала Вера. — Есть балкон? Хочу выйти подышать.

Пожить. Поплакать. Позлиться, если повезёт.

— Конечно, — отозвался Авижич, откинувшись на спинку тахты. — В родительской спальне большой балкон. На свалку там внимания не обращай.

Схватив с кресла толстовку, она зашагала к выходу. За спиной послышался скрип дивана, и голос Олега произнёс:

— Я тоже схожу. Тут реально задушишься.

* * *

На Корабле в Бермудском Треугольнике нарастал шторм; небо переливалось трещинами грозы. Взбудораженный Спасатель еле успевал вытирать с палубы разъярённые лужи и гневно шипел:

— Куда тебя черти несут?

С начала вечера Уланова выглядела так, словно держала на плечах что-то тяжёлое. Столь искристая под первым солнцем марта, к середине апреля она будто поблёкла и утратила контур.

Так блёкнет транспарант с акварелью, когда попадает под дождь.

— Ей понравится это сравнение, — заявил Агрессор, сверкнув кошачьими глазами. — Может, стоило подарить что-то для рисования, а не то, что ты собрался?

Озадаченно коснувшись книги во внутреннем кармане олимпийки, Олег на миг замер, решительно покачал головой, вышел на балкон и закрыл за собой дверь.

Дарёному коню под олимпийку не смотрят.

Опёршись на перила, Уланова подставила лицо ветру и вдохнула так глубоко, словно сутки сидела под землёй с противогазом, экономя каждый вдох. Подойдя ближе, он остановился слева и погладил холодные перила. На уровне этажа шелестел свежий, недавно распустивший листья каштан. Со двора, проезжей части и детской площадки доносились смазанные звуки.

Не отрывая глаз от лиловых красок на горизонте, Олег негромко произнёс:

— Там действительно было ужасно душно.

Заправив за ухо прядь волос, Вера перевела на него расплывчатый взгляд. Бирюзовые блики её радужек стали гораздо тусклее. Это блики исчезли, или он начал видеть её глаза так, как их видят все?

Понять это отчего-то показалось безумно важным.

— Даже пить ничего не тянет, — задумчиво согласилась она. — А ты почему не пьёшь сегодня?

— Не хочу. Надо делать перерывы. А то тогда в клубе я…

Чуть не поцеловал тебя.

Слова застряли посреди горла и стали похожи на пенопласт в луже. Явно растолковав его недоговорённость по-своему, Вера с глубоким пониманием кивнула и принялась водить пальцами по воздуху: так, будто гладит его.

То по шерсти, то против.

На миг захотелось, чтобы она так же провела по его волосам. И удивлённо сказала, что они «куда непокорнее, чем воздух». Стоило сложить в слова эту мысль — и под ложечкой вдруг засвербело дикое желание… писать. Всё подряд, что идёт в голову. Казалось, если он сейчас возьмёт в руки лист и ручку, то до рассвета не разлучит её носик с его поверхностью.

— Я обожаю весну, — негромко признала Вера. — Могу бесконечно о ней говорить. О том, какие сильные она вызывает чувства. Как настойчиво пробуждает тягу к жизни.

Она вроде говорила о том, что любит, — но выглядела очень горестно. Между её бровей залегла тонкая морщинка; будто сердце хотело плакать, а мимика упрямо спорила с этим желанием.

Что только в нашем теле ни спорит с сердцем.

«Тебе тяжело с ним рядом, да?» — хотел в лоб спросить он, но вместо этого сказал:

— У меня есть много очерков о весне.

Уланова мгновенно посмотрела ему в глаза: с любопытной жадностью. Она будто хотела узнать больше или завидовала: потому что продукты её творчества не о весне.

Или потому, что их не «много».

— Я бы хотела что-то из этого прочесть. Если ты позволишь.

Бестолковое сердце ускорилось. Это предложение было кошмарным. И в первую очередь потому, что он умирал от желания дать ей что-то «прочесть».

— Позволю, — помедлив, определился он. — Когда… придёт время. Только не жди от этих текстов грамотности. Так уж вышло, что они сделают филологу больно.

— Я справлюсь с засилием твоей орфографии, — подняв уголки губ, пообещала она.

— Дело не в орфографии. — Он с усилием отбросил стыд. — Я допускаю неклассические ошибки. У меня дисграфия. Это…

Повернув голову, Вера предельно тактично посмотрела ему в глаза и спокойно сказала:

— Я знаю, что это такое. Смешение схожих по звучанию букв, пропуски мягкого знака, слитное написание предлогов и слов, зато раздельное — слов и их приставок…

— Да, — с облегчением перебил он и продолжил: — Чтение я переборол. Убеждаю с тех пор всех, что дисграфия — не приговор. Логопеды говорили, что ничерта не буду понимать в том, что читаю. И что это навсегда. Я не хотел смиряться. Помню эти груды книг с потрёпанными страницами… надписями на полях… с грязными следами, что остаются, когда пальцем по бумаге ведёшь…

Договорив, он изумлённо потряс головой: он впервые рассказал кому-то о дисграфии так много. Волосы и шею ласкал холодный ветер, но зябко не было. Звуки района становились всё тише. Вокруг наступала ночь. Подняв взгляд, Олег с ёкающим холодом в груди осознал, что Вера по-прежнему смотрит на него, и в глубине её глаз мелькают те самые бирюзовые блики, которые для него почему-то означали, что она… здорова.

Сильна. Подлинна. Бережна к себе.

— Сидел и читал, как приколоченный к стулу, в общем. Лишь бы научиться всё понимать. Как все.

Смотреть и не смотреть ей в глаза было одинаково трудно.

— Ну, эту цель ты не достиг. Ты понимаешь в книгах куда больше всех.

В её тоне было столько бесхитростного доверия, что каждый нерв заныл.

— Вера, — решился он, коснувшись её локтя. — Как ты себя чувствуешь?

Поглядев на его ладонь, она прикрыла глаза и медленно опустила голову.

Будто не выдерживала веса мыслей.

— Сегодня Никита спросил, как я праздновала день рождения, помнишь? А у меня нет сил жить — не то что праздновать дни рождения. Я без сил ложусь спать и без сил встаю. Я уже ничего не хочу: ни весны, ни лета. Я кошмарно устала — и очень стыжусь этого. У меня прекрасная жизнь, которой позавидовали бы все, — но мне плохо.

Она звучала так, словно её душа передвигала из комнаты в комнату массивную мебель.

И уже не могла дышать от пыли.

— Да, ты всё верно понял, — прошептал Агрессор, глядя в штормовое небо. — Там не нужен вопросительный знак.

«Тебе тяжело с ним рядом». Точка.

С её ресниц сорвалась слеза; морщинка между бровями стала глубже. Сказать это? И что, стать ей врагом? Вина внутри неё наверняка примет ту сторону.

Плевать. Честнее сказать — и будь что будет.

— Тебе нечего стыдиться, — тихо и твёрдо произнёс Олег. — На твоём месте силы потерял бы любой.

Вера вскинула голову и посмотрела в его лицо с суматошным, стыдливым страданием.

Она будто жалела, что выпалила это, — но и молчать уже не могла.

— О чём ты? — Её глаза горели жаждой ответа, а мелкие волоски у висков трепетали на ветру.

— Тут всё просто. Вот ты от чего заряжаешься?

— От… рисования, — растерянно отозвалась она, переплетя пальцы в замок. — Чтения. Музыки. От переводов и… заработка с них. От сна в одеяльном коконе и полной темноте. От прогулок. Уединения.

Едва она сказала «уединение», жилы её шеи забурлили так, будто там был кадык.

Она еле сдерживала рыдания; еле-еле.

— А Свят — от тебя, — с расстановкой сказал Олег.

Листья каштана зашумели; шныряющий между ними ветер ударил в лицо. Вера замерла, распахнув глаза. Сердце снова ёкнуло; вот-вот. Она вот-вот стряхнёт его пальцы с локтя.

И вокруг наступит полярная ночь.

— Нельзя было это говорить! — завопил Спасатель, обхватив голову. — Свят же…

— Нельзя?! — зашипел Агрессор, толкнув его в грудь. — Пусть бы она и дальше считала себя ужасным человеком?! Лишь бы твой бедненький Свят не пострадал?!

— Я и сама уже… думала об этом. — Её скулы начали розоветь. — Возможно, неверно это обсуждать, но… А откуда ты… Он всех близких… И друзей тоже? В смысле… Или только кого-то… сильного?

Виноватый стыд на её щеках стал вовсе пламенным.

— Она считает тебя сильным, — еле слышно сказал Агрессор, прижав кулак к губам.

А себя — сильной.

Не сводя глаз с её мокрых ресниц, Олег тихо подтвердил:

— Всё так, да. Просто поверь. Не мне, так себе.

Лицо Веры дёрнулось так, словно она до безумия хотела это сделать.

Поверить.

* * *

— Всё это нелогично, но я ощущаю, что ему можно доверять, — тихо произнесла Интуиция.

Брови Петренко были сдвинуты, губы — сложены в сосредоточенную линию, а глаза переливались малахитовыми отблесками. Было что-то неуловимо… кошачье в этих своевольных зелёных глазах. Она не могла видеть его взгляд; глядеть в это порывистое, решительное сострадание!

Всё это было жутко неправильно!

Не находя слов и не желая их искать, она вдруг бессильно расплакалась, прижав пальцы ко рту. Казалось, это те слёзы, которые она не выплакала в белой Ауди под дождём. Не заботясь о том, что он подумает, она неуклюже вытирала скулы… со странной болью разглядывала листья каштана… вспоминала рисунок костёла, что остался неоконченным… сетовала, до чего жестокое у неё сердце, которое «не может любить людей», как говорила мать… опасалась, что она и правда «волк-одиночка»… боялась своих мыслей… стыдилась чувств… Олег не проронил ни слова. Только его рука сползла с её локтя и сжала запястье; он будто говорил: «Я здесь». Его рука была такой горячей, что пальцы охнули бы, если бы могли. Ни у кого на её памяти не было таких горячих рук.

Вот он — момент, чтобы это говорить.

— Слушай, — с усилием сказала Вера. — Это давно нужно было сказать. Нам с тобой надо… общаться более отдалённо. Мы слишком сблизились, а я обещала… поставить тебе границу, если это произойд…

Голос сорвался. Внутри было так пусто, словно она осталась одна на земле после апокалипсиса. Мокрые щёки резал ветер. Олег молчал, поглаживая тыльную сторону её ладони.

О чём он думает?.. Предположить это было невозможно.

Можно было приблизительно догадаться, что происходит в голове у Свята, — но с Олегом это не работало. Он был не просто закрытой книгой, а талмудом на замке.

— И на твой взгляд, это произошло? — наконец глухо спросил он.

— На мой взгляд, это… происходит. Это… некрасиво. Неправильно. Встань на его место.

— Я делаю это так часто, Вера, что его место уже можно звать моим.

Чёрт; это надо было предусмотреть. Он не кривлялся и не блефовал: у него по поводу «сближения» была своя позиция. Поведение Петренко создавало ей трудности — да; но оно и… восхищало.

Хоть у кого-то этой весной Верность Себе не болеет.

Казалось, прошло полчаса перед тем, как он разомкнул губы и сказал:

— Я не могу согласиться с тобой. Ты сейчас не на своей стороне.

В горле всколыхнулась злость.

— Это мне решать! — прошипела она, сжав кулак. — Я сама могу разобраться, на какой я стороне!

Вызывающе вскинув лицо, она моргнула и обомлела: Олег… улыбался. Широко и открыто; лукаво и с облегчением. Он улыбался редко, но когда он это делал, в его мимике не оставалось ни грамма наигранности; он улыбался всем лицом — каждой чертой.

Глазами; морщинами вокруг глаз; худыми скулами; ушами, что подпрыгивали вверх.

— Я рад, что ты говоришь это. Думай так чаще.

Не найдя, что ответить, она обескураженно молчала. Внутри ворочалось что-то вроде свежего ветра, который набирал силу, — хотя знал, что ветряков вокруг нет.

* * *

На кончиках пальцев, что гладили её ладонь, собрались рецепторы всего тела.

Чем были эти слёзы, если не запредельным доверием?

Солнечное сплетение превратилось в батут, на котором прыгало сердце. «Нам с тобой надо… общаться более отдалённо». Она либо не понимала, что её ждёт, либо из последних сил надеялась, что ошиблась. Ещё один такой месяц — и из её глаз исчезнут не только бирюзовые блики, но и лазурная голубизна; они превратятся в тусклые алюминиевые блюдца. Она не училась бок о бок с ним три года; она ещё не знала, что Свят тянет силы из близких людей подобно чёрной воронке.

Он не умеет брать их откуда-то ещё.

— И не желает учиться! — рявкнул Агрессор.

— Это всё неправильно! — завыл Спасатель, прижав к груди протоколы о дружбе.

Уже стемнело; во дворе зажглись фонари, а ветер утих. Небо на горизонте стало густо-фиолетового цвета; по его краю бежала малиновая полоска засыпающего солнца.

— Вера, — вполголоса сказал я, запустив руку во внутренний карман олимпийки. — Я хочу кое-что тебе подарить. Поздравить с днём рождения.

Вытащив на волю потрёпанную книгу, я нерешительно разместил её в пятне света. Увидев обложку, Вера еле заметно округлила губы и застыла; её щёки были бледными, а нос — красноватым.

Она начинала замерзать.

— Мой день рождения был… пять дней назад… Одиннадцатого апр…

— Я знаю, — мягко перебил я. — Но я хотел поздравить лишь когда смогу вручить подарок.

Вера подняла уголки губ и с благоговейно-смущённым замешательством перелистнула несколько страниц. Когда она дошла до первой закладки, я поспешно проговорил:

— Она не новая. Это моя книга, прочитанная много раз. Но я хочу подарить тебе именно её — с исписанными полями и говорящими закладками.

— Спасибо, — еле слышно сказала Уланова. — Огромное. Я так давно хотела её себе. А когда твой день рождения?

— Мой не скоро. Восемнадцатого февраля. День — почти через год, а рождение — вообще, кажется, за горами.

Вера медленно опустила и подняла мокрые ресницы; на её лице отпечаталось глубокое, завороженное понимание. В гостиной она сказала, что идёт на балкон «подышать».

Я от всей души надеялся, что она надышалась.

Забыв обо всём, я потянулся вперёд, обнял её за плечи и поцеловал в висок. От её волос пахло… корицей. Корицей и дождём. Её плечи вздрогнули, но она не отстранилась; мне в живот впился корешок книги, которую она прижимала к животу своему. Моё сердце заходилось ударами — и она наверняка чувствовала его бешеный стук.

Чёрт с ним, чувствуй. Пусть оно делится с тобой силами; жизнью; новорожденной весной.

— Ещё не перешёл черту? — прозвучал за спиной ледяной голос.

А я и не слышал, как открылась белая дверь.

* * *

— А когда перейдёт? Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?

Его голос был похож на брызги, которые получаются, если по воде ударить ладонью. Видя себя будто со стороны, Вера стремительно выскочила из петренковских рук. Голова кружилась; живот крутило; лицо покалывало.

Так оно колет, когда на кожу наползает бледность.

Свят умел в нужный момент выбрать самую небрежную из своих надменных поз. Прошагав балкон, Олег толкнул его плечом, поджал губы и захлопнул дверь. На его лице было написано: «Обойдёмся без публики». Оставшись стоять у выхода, Петренко делал это слабо и неустойчиво.

Он будто потерял все силы, с которыми пришёл на балкон.

— Он не потерял их, — прошептала Интуиция. — Он отдал их тебе.

Держа руки в карманах, Свят с напускным равнодушием рассматривал книгу, а Вера судорожно стискивала её; казалось, будь подарок потоньше, она бы с лёгкостью пронзила ногтями все страницы.

— Ох, чёрт, — прошептала Верность Ему, жутко побледнев. — Ты доигралась. Твоя вина побила все рекорды. Бессердечная сучка!

— А ну не лезь к ней! — рявкнула Верность Себе, сверкнув глазами. — Ты уже съела её живьём! Может, хоть это его отрезвит! Зевса кусок, тоже мне!

«Когда трахнет тебя? Когда трахнет дважды?»

После этого подарка это звучало до ужаса… грязно. Да, вина перед ним была правильной и… вырвиглазной. Да, Свят видел всё иначе. Для него это были просто похабные выходки. Вульгарные обжимания. Но она — ощутив в этих объятиях что угодно, кроме пошлости, — не могла избавиться от сухого отвращения; его слова сейчас звучали именно так.

Грязно.

— Простите вуайериста? — Ноздри Свята были раздуты так, что греческий нос превратился в загнутый клюв. — Иди бери вещи. Мы уезжаем.

Не двигаясь, Вера исподлобья смотрела в его лицо. Когда Свят злился, его точёные черты заострялись и… замерзали. Они приобретали сходство с высеченной из гранита мордой гарпии.

— ТЫ ХОТЬ РАЗ МЕНЯ УСЛЫШИШЬ?! УШЛА В КОМНАТУ, СКАЗАЛ!

— Полегче давай!

Петренко виртуозно совместил в голосе вызов, презрение и горечь. Сощурив глаза, Свят уставился на Олега так холодно и остро, будто надеялся, что этот взгляд проткнёт его насквозь. Было пора сутулить плечи, покорно кивать и покидать балкон. Но стыд и вина добились того, на что не рассчитывали: она устала и от них тоже.

— «Хоть раз услышишь»? — глухо повторила она. — Это ты мне говоришь? Ты — мне? Я два с половиной месяца только тем и занимаюсь, что слушаю тебя. Я всё делаю, как ты хочешь.

— И что, уже устала?! — осклабившись, бросил Свят. — Вот оно — бабское «долго и счастливо»! Не сомневаюсь, ты, мать твою, баснословно рада потрепаться прямо тут: осмелела при своём защитнике! Но я буду говорить только наедине! Иди в комнату — последний раз сказал!

В глазах Петренко было написано: «Я поеду с вами».

Ни слова не говоря, она взглядом ответила: «Нет. Я знаю: он ничего мне не сделает».

«Я обязан не оставлять тебя выпутываться в одиночку».

Скрипнув зубами, она напряжённо посмотрела в ответ. «Но я — я — хочу выпутаться в одиночку. Не вздумай игнорировать моё “нет”. Ты только что просил, чтобы я чаще верила, что сама в состоянии принимать решения».

Олег сжал губы и отвёл взгляд: он явно понял, что попал в свою же ловушку. Горько посмотрев на листья каштана, Вера толкнула белую дверь и шагнула в квартиру. На этот «диалог» ушло не больше пары секунд. Но она была уверена: и её, и его глаза уловили все «фразы» правильно. Олег и правда виртуозно умел «читать». Всё верно.

Тот, кто опасается отстать, обычно обгоняет.

* * *

Входная дверь захлопнулась, и наступила тишина. Сейчас его квартира не походила на тирамису; она казалась вчерашней манкой — до того застывшим и сухим было всё вокруг.

Чёрт, зачем я здесь? Оправдываться? Умолять о прощении? Лицемерить?

Себя не обманешь — и пробовать это чересчур презренно. Пока они ехали в такси, у неё в голове сотню раз всплыла фраза «Если бы вернуть время, я…» И она каждый раз закончила её выводом, что пошла бы на балкон снова.

— Почему ты ему её не вернула?! — Свят брезгливо смотрел на книгу в её руке.

— Я не хочу возвращать, — сухо ответила она, пытаясь звучать спокойно. — С чего бы? Это подарок. Я хочу оставить её себе.

Я ни за что и никому не отдам «Искусство любить» Эриха Фромма.

— Ничего себе! — прошипел он, ухмыльнувшись. — Как ты оживилась! «Я хочу», «Я не хочу»! Щёки порозовели, голос окреп! Это он тебя… подзарядил? Так я поздно зашёл!

Не пытаясь перебивать, Вера молча смотрела в его лицо. Под сердцем колыхалась мучительная паника. Ей казалось, что она теряет его — прямо сейчас. Но вместе с тем мозгом владела до ужаса упрямая ясность. Она не желала погружаться в эту панику. Она хотела смотреть на неё со стороны.

Управлять своими словами и поступками.

— Что ты смотришь?! «Это моя зона ответственности», — говорила она!

Его губы искривились так, словно он хотел плюнуть на пол, а на лицо упало несколько прядей — и это впервые на её памяти было некрасиво: до того злобно сверкали его глаза. Страх нарастал; не поддаваться ему было сложно. Что-то внутри звало упасть на колени и умолять сжалиться… простить. Но в отношениях с Димой она крепко уяснила: делать подобное нельзя.

Потом будет только хуже.

Медленно расстегнув куртку, Вера на ощупь запихнула книгу во внутренний карман, потёрла виски и глухо сказала:

— Между нами ничего нет. И никогда не было.

Издевательски фыркнув, Свят скрестил руки на груди и демонстративно уставился в стену. Его вид говорил: «Прежде ты должна была пугаться моих слов, а теперь должна испугаться моего молчания».

— Я понимаю, как ты… увидел это объятие. Для тебя это всё выглядело иначе, да. Оно было дружеским, но я согласна: лишним. Это была ошибка, Свят. Прости меня.

Не верилось, что она сумела построить чёткую фразу: до того взволнованно шумели мысли.

— Есть ошибки, повторения которых лучше не ждать! — Он с небрежным высокомерием поправил воротник футболки. — Есть вещи, которые не прощают!

Что он имел в виду? Что всё кончено?

По шее поползли колючие мухи; она закрыла глаза. Было неслыханно, что вина и страх пока не победили; что Верность Себе ещё не мертва.

— Не мертва, нет. — Голос Верности Себе едва доносился до мыслей: таким тихим он был. — Я здесь, с тобой. Послушай. Как бы он ни был важен… Поверь, сейчас он просто издевается. Пугает, что твой поступок непростителен… Хочет, чтобы ты подольше чувствовала вину… Свят и правда всё это время жадно тянул из тебя силы. Заставлял всякий раз между тобой и им выбирать его. Ты же сама чувствовала это! Поверь этому! Осмелься!

Слова Олега подтвердили самые дерзкие и тайные опасения — и потому вбились в голову и грудь, как наколка, которую не свести. Да нет, Свят ведь не мог специально её мучить.

Он не мог быть таким жестоким. Это же мой… Санктус. Он лучше всех. Лучше…

— Если кто-то лучше Димы, — ласково произнесла Интуиция, — значит ли это, что он не может быть жестоким?

Она распахнула глаза так резко, словно к векам были привязаны верёвочки, и кто-то за них потянул. Елисеенко смотрел внимательно и холодно: будто нетерпеливо дожидаясь, пока она откроет глаза и он сможет прочитать в них сакральный ужас.

— Ты хочешь расстаться? — сухо спросила Вера. — Я правильно поняла?

Свят насмешливо поднял брови, но в глубине его глаз мелькнула острая тревога.

— Нет. Он боится этого, — твёрдо определила Интуиция. — Ему нужна только твоя вина.

— А ты и рада! — Он раздул ноздри. — Всегда согласна взять и исчезнуть! Сразу готова уйти! Побежишь к нему? Рассказал тебе, какой он охренительный? Реклама — двигатель торговли!

Ничего не говоря, Вера медленно дышала, ощущая слабость в ногах. Из глаз рвались горячие, обиженные слёзы. После всех этих недель, когда она выбирала его, а не себя… Выворачивалась наизнанку, чтобы быть ему поддержкой… Зачем он так? Он же знает, что виной её душили Дима и мать.

— И знает, что это работало! — воскликнула Верность Себе.

— Ты дал понять, что не простишь! — гаркнула Вера. — А теперь говоришь, что это я готова уйти?!

— Но он ещё не понимает, куда лезет, — с желчной усмешкой протянул Свят, сделав вид, что её фразы не звучало. — Он ещё не был с тобой день за днём! Не натыкался на стены, которые ты вокруг себя строишь! Не унижался, прося остаться на ночь, когда ты рвёшься в поганую общагу! Что-то мне подсказывает, что он такой прекрасный потому, что ещё не имел дела с твоим бараньим упрямством!

Это было… гнусным хламом. Бессердечной неправдой. Он говорил это просто чтобы причинить ей боль. И у него получалось! Со дна души вихрем поднялась решительная злость; к чёрту слёзы. К чёрту!

Они могут повременить. А польются — так не помешают.

— Мне плевать на вас обоих, ты понял?! Я хочу говорить о себе! Мне есть что сказать!

Испуганная душа изнывала от слов совсем иного толка, и было радостно, что она злится на него, а не соглашается с ним.

— Ну ещё бы! — Свят пытался звучать равнодушно, но в его мимике угадывалось растерянное беспокойство. — А то мало мы говорим о тебе! Мало я тебя умолял быть помягче, потеплее, посговорчивее?! Ты женщина или кто?!

— «Посговорчивее»?! — расширив глаза, возмутилась она. — Эти два месяца я только и делала, что подчинялась тебе! Но ты этого даже не заметил! Как не заметил и что я говорила об этом полчаса назад: на балконе! Это тебе всего и всегда мало!

— НЕ ГОВОРИ ПРИ МНЕ СЛОВО «БАЛКОН»! УЖ ПОТЕРПИ, ЕСЛИ СИЛЬНО ХОЧЕТСЯ!

— Ты постоянно говоришь мне «потерпи»! Замечаешь?! «Потерпи», «потерпи», «потерпи»! Я устала терпеть! Я…

— Не говори о нём при мне! — Его глаза бегали, а верхняя губа дрожала. — Ты устала терпеть? Ты?! Это я молчал, сколько мог, чтобы не уподобляться твоему бывшему-кретину! Только ленивый не поржал надо мной! А ТЕПЕРЬ НЕ НУЖНО МОЛЧАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ЭТО УЖЕ Я НОВЫЙ КРЕТИН, КОТОРОМУ ТЫ НАШЛА ЗАМЕНУ!

Сорвавшись на рёв, он замолчал и задышал так сухо и жёстко, будто дышал через тряпку.

— Я никого. Не нашла. И никуда. Не ухожу, — с нажимом сказала она, пытаясь звучать бесстрастно. — Не переводи стрелки. Наоборот, я…

— Знаешь, почему я лишился машины и денег? — снова перебил он, перекосив губы так, словно в них укололи заморозку. — Рома хотел, чтобы я послал тебя к чёрту! Но я послал его бабло! Мне было жаль говорить это тебе тогда, в машине! А теперь не жаль! Потому что ты сама никого не жалеешь!

Это я никого не жалею?!

Решимость не орать таяла быстрее, чем розовые иллюзии февраля.

— СТОИЛО МНЕ НАКОНЕЦ ПОЖАЛЕТЬ СЕБЯ — И ТЫ УЖЕ ГОВОРИШЬ, ЧТО Я НИКОГО НЕ ЖАЛЕЮ?! ТЫ ЗА ВСЁ ЭТО ВРЕМЯ ХОТЬ РАЗ СПРОСИЛ, КАК Я СЕБЯ ЧУВСТВУЮ?! КОГДА Я В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ РИСОВАЛА?! КАК Я СПЛЮ?! О ЧЁМ ДУМАЮ?! ЧТО ПРОИСХОДИТ У МЕНЯ НА УЧЁБЕ?! ХОТЬ РАЗ!

К подбородку сбежало две слезы — а она даже не ощутила, как они скатились из глаз. Блёклые мысли еле дышали, но в одном были поразительно ясными. Нет, она не позволит над собой издеваться.

Даже ему.

— Нет, не спросил! — продолжила она, и не думая ждать ответа. — Ты пёкся только о себе! И внушил мне, что твоё удобство — наша общая цель! Я даже не позволяю себе заплакать или пожаловаться! Мне некогда — я должна быть сильной, поддерживать тебя, да?! Как бы мне ни было плохо, тебе всегда хуже!

Свят нелепо приоткрыл рот и отшатнулся. Его недавно прищуренные глаза распахнулись и зияли на бледном лице тёмными пятнами.

Верность Ему рвала на себе волосы; её руки тряслись.

— Иди к чёрту! — кричала на неё Верность Себе. — Только попробуй тявкнуть! Пусть она говорит!

— Ты вообще замечал, как разговаривал со мной? — Сердце колотилось так, будто она бежала стометровку. — Грубил… Командовал… Позорил… Рявкал при всех! «СЕЛА, СКАЗАЛ!» «ПОШЛА, СКАЗАЛ!» Что?! Скажешь, этого не было?!

— Не скажу. — Его голос был похож на металл, который в мороз может ошпарить. — В отличие от…

— Ты вечно злился! — перебила Вера, взмахнув рукой. — Всё чаще позволял себе хамить, рыкать, гаркать! После клуба ты в последний раз попросил прощения за грубость! Но меньше её с тех пор не стало! Думаешь, если Марина это терпела, то и я буду?! Я уже говорила тебе, что со мной так нельзя! В туалете пиццерии! Какое-то время ты вытянул — да! — а потом осмелел! Думаешь, раз я стала твоей, то требование аннулировалось?! Нихрена подобного! СО МНОЙ ПО-ПРЕЖНЕМУ ТАК НЕЛЬЗЯ!

Голос сорвался, и она обхватила голову, пытаясь обуздать ярость.

Будто именно виски были кранами, из которых она льётся.

— Осмелел… — приглушённо повторил Елисеенко, словно пробуя это слово на вкус.

Казалось, он был в свирепом, растерянном шоке от того, что она себе позволила.

Но почему-то не решался положить этому конец.

— Ты никогда не могла вовремя заткнуться, — с ненавистью процедила Верность Ему, вытирая опухшие глаза. — Жестокая сука. Права твоя мать.

Верность Себе тоже плакала, но не могла сложить оружие. Она знала: если Хозяйка сейчас отступит, за это позже поплатятся все.

— Но самое страшное даже не это! — добавила Вера, стерев слёзы. — Я потеряла право существовать сама по себе! Когда мне удаётся добиться времени для себя, ты внушаешь мне, будто я немыслимо виновата! И я хожу с этой виной на плечах! Я устала бояться, что я своими чувствами и желаниями что-то безнадёжно порчу! Я твоё «единственное спасение от тяжёлой жизни» — хорошо, пускай! Ну а мне-то что делать?! Как мне самой спасаться от бессилия, в котором я теперь пребываю?! Ты для меня очень важен, да! Но и я сама для себя важна тоже! Надо было ещё на старте честно мне сказать, что выбирая тебя, я отказываюсь от всей своей жизни! Юридическая ловушка в договоре, да?! Я не спасательный круг! Тонешь — тони, ясно?! Если твоя жизнь такая кошмарная, так возьми и улучши её, чёрт!

— Что ты делаешь?.. — простонала Верность Ему, икая от рыданий. — Что ты вытворяешь…

Свят по-прежнему не издал ни звука. Его челюсти были сжаты, а кадык то и дело вздрагивал. Пауза душила; никогда. Никогда раньше она не замечала, до чего громко тикают часы на этой стене.

* * *

Прокурор и Адвокат оглушительно скандалили, швыряя друг в друга бумаги, ручки и пресс-папье; стол между ними ходил ходуном.

— Заткнитесь! — орал Судья. — Я конспектирую её слова, и из-за вас мне ничерта не слышно!

Уланова кричала и кричала, будто целиком превратившись в копьё.

Вместо того, чтобы за стыдливым щитом спрятаться от мира.

Она кричала, а он будто падал в какую-то пропасть, ударяясь о её стенки, как бесформенная марионетка; каждое её слово било по лицу хлыстом. Впервые в жизни он подумал, что боится не только темноты. Он боялся и высоты. Он боялся высоты, которую она ему показала.

И с которой столкнула сейчас.

Конец ознакомительного фрагмента.