Fide Sanctus 2

Анна Леонова, 2023

Вместе с героями этой книги ты…На цыпочках пройдёшь по каждой человеческой страсти и эмоции. Получишь то, на что уже не надеялся.Побываешь в Бермудском Треугольнике чужой души, заточившись на Корабле посреди моря.Выберешься из сгоревшего Зала Суда, сочувствуя душе другой.Не один час просидишь во мраке пыльного Чердака, чтобы понять, кого хочет уничтожить твоя злость – но поймёшь это слишком поздно.Ослепнешь от боли, но станешь куда более зрячим, чем был всегда.Сто раз спросишь себя, что же на обложке – а ответ найдёшь, когда уже не будешь этого хотеть.Вымокнешь под грозным майским ливнем и примешь несколько решений, в которых нельзя не ошибиться.Ощутишь вкус запоздалой справедливости и решительного возмездия.Переживёшь предательство, которое приравнивал к смерти, – но останешься жив.Вступишь в смелую войну с самим собой и сделаешь всё, чтобы не стать дезертиром. Потеряешь всё, что хотел вечно звать своим......и все ещё не утратишь надежду на новый шанс.

Вторая часть дилогии

ГЛАВА 21.

Ab initio¹

13 февраля, суббота

— Что такое любовь? — спросила круглолицая девчушка лет десяти, подняв на него хитрый взгляд и смешно сморщив нос. — Вы знаете?

В её глазах плясали бесенята, а пальцы сжимали белые ленты, которые заканчивались под потолком малиновыми шарами.

За окнами Университета медленно падал февральский снег.

— Что? — переспросил Святослав, вынырнув из мыслей.

Плечи выли от чужих прикосновений; возле гардероба по традиции толклась толпа.

— Что такое любовь? — терпеливо повторила приглашённая школьница, похлопав по стенду, уже украшенному определениями предыдущих ораторов.

Студентка-организатор, что маячила за её спиной, выразительно подмигнула ему.

«Давай, дядя, порадуй ребёнка, ответь».

— Что такое любовь? — задумчиво повторил парень, сбрасывая с волос снег.

На голове вырос целый сугроб, пока он бежал с дальней парковки.

— Мы, честно говоря, с пространными определениями пока не готовы, — пробормотал сонный Судья; смущённо схватив с кресла платье Интуиции, он поспешно запихнул его в шкаф. — Мы само слово еле отыскали, вспомни.

— Ну, ребёнка-то надо порадовать. Мы у девчонок спросим, — заверил Хозяина Адвокат, выряженный в мятую футболку. — Да, прокурорская душа?

Прокурор поднял отсутствующий взгляд, кивнул и вернулся к домино, в которое его час назад ловко втянул Внутренний Ребёнок.

— Словами пока не можем, — развёл руками Судья, пытаясь пригладить зацелованные Интуицией волосы. — Ощущениями можем. Запахами. Цветами.

Свят отвернулся от школьницы, пряча глупую улыбку. Именно такую улыбку теперь вызывала каждая мысль о нынешнем статусе Веры в его жизни. Эта мысль последней покидала засыпающий мозг и первой атаковала его со звоном будильника.

— Мне нужно подумать, — мягко сообщил он девчушке. — Я не могу чётко описать.

Могу нотами. Словами не могу.

Знаю, кто может словами.

Но она только что хлопнула дверцей машины и рванула в соседний корпус.

Школьница фыркнула и разочарованно отодвинула малиновые шары от недотёпы, который не желал принимать участие в оформлении праздничного стенда.

Обогнув стойку с сердечками, Свят устремился в глубь здания, всё ещё улыбаясь.

… — Не зря же сказано, что вначале было слово, — назидательно вещала Вера утром, закинув ноги на табуретку. — Если у тебя есть карандаш, ты можешь очертить границы своей реальности. А если у тебя есть слова, ты можешь эту реальность наполнить. Можно найти слово для звука, запаха, цвета. Каждого ощущения и образа. Нужно только уметь искать.

Договорив, она невозмутимо отобрала у него последний листик мяты и добавила:

— Ты меня слушал?

В её взгляде было столько нежного азарта… столько тёплого лукавства… столько деловитого подозрения, что он едва сумел сдержать беспечный смех.

Я не буду спорить, малыш. Говори. Говори, что хочешь.

«Для описания всего можно найти слово».

Наверное. Всего — кроме тебя.

Почему вдруг так ускорились дни, припорошенные февральским снегом и обведённые линиями её рисунков? Почему такими стремительными они стали, и почему их скорость впервые вызывала такую досаду?

До чего сильно нам хочется проматывать вперёд бессмысленную жизнь, и до чего мы рвёмся замедлить ту, что наконец наполнилась смыслом.

Толкнув тяжёлую дверь библиотеки, Свят быстрыми шагами приблизился к стойке и приветливо кивнул сотруднице.

— Святослав Романыч! — повернулась к нему грозная с виду дама, спустив очки на кончик носа. — Основы деятельности нотариата? Семейное? Налоговое?

— Сборник стихов Роберта Рождественского, — уверенно заявил парень.

— Рождественский? — изумлённо обернувшись на коллег, потёр ладони Адвокат.

На его коленях подпрыгивал хихикающий Внутренний Ребёнок.

— Замечательно! — воскликнул Судья. — Последний раз в школе читали!

— Помните, как мы плакали, читая некоторые его стихи? — задумчиво произнёс Адвокат, с нежностью глядя на Верность Себе, что поливала цветы в Зале Суда.

— Не было такого! — громогласно объявил Прокурор. — Ещё чего!

Запихнув сборник в рюкзак, Елисеенко потянул на себя дверь и вернулся в коридор; густой запах библиотечных изданий тут же рассеялся. На языке вертелся какой-то мотивчик, и хотелось беззаботно посвистывать в ритм шагам.

Потрясающая идея. Да. Пусть.

Пусть вечер накануне Дня влюблённых раскрасится стихами Роберта и её гипотезами о силе слов. На лицо вернулась улыбка, жизнеспособности которой сегодня не мешали даже толчки чужих рюкзаков и резкие ароматы парфюмов.

Дёрнув вверх рукав рубашки, Свят бросил быстрый взгляд на часы, которые Рома подарил ему на начало второго семестра, прочитав лекцию о «важности правильного использования времени и ценности перспективного будущего».

Подарок регулярно жёг запястье — от Ромы не хотелось принимать ровным счётом ничего — но эти часы он всё равно носил не снимая.

До того шикарным был их вид и классной — гравировка «Е.С.» на обороте.

Едва он протиснулся сквозь бодрую толпу технарей и приблизился к лестнице, по плечу хлопнула чья-то жилистая ладонь. Обернувшись, Свят увидел Олега.

Вокруг его глаз залегли коричневые тени — будто он тоже регулярно и талантливо недосыпал — а на лице горела странная смесь из… вызова, обречённости и надежды.

— Здорóво, — пробормотал Олег, опустив глаза, и тут же ринулся вверх по лестнице.

Словно не желал плестись следом.

Сдвинув брови, Свят поправил рюкзак и нагнал его в три быстрых прыжка.

— Видел, что в кабинетах творится? — наклеил Олег пластырь светской беседы на уставшее лицо. — Филологи постарались. На меня в лекционном зале тонна сердечек высыпалась при входе. Начерта это надо? Выпал святой валентин на воскресенье — ну и вздохнули бы с облегчением. Нет, братцы, нанесём превентивный уд…

— «Я художник, я так вижу», — перебил Свят. — Сыпью не покрылся? От сердечек?

— Три ха-ха, — беззлобно отозвался Петренко, распахнув дверь в нужный коридор. — А ты чего на первой лекции не был?

Разве от неё оторвёшься.

— Проспал.

Ускорив шаг, Олег преградил другу путь с таким видом, словно на что-то решился.

Пластырь светской беседы сорвался с его лица и шлёпнулся на пол.

Зелёные глаза Петренко прищурились и сверкнули.

На их дне снова читались мрачный вызов и угрюмая надежда; надежда и вызов.

Непринуждённость их с Петренко общения вроде бы восстановилась: с пятого февраля, когда Артур рассказал ему об отмене пари.

Но теперь она снова почему-то трещала по швам.

Со среды Олег его сторонился; упорно избегал прямых взглядов и скупо отмалчивался даже в тех контекстах, которым раньше дарил целые тирады.

Ты наконец хочешь объяснить, чего тебя лихорадит?

Елисеенко остановился и нацепил маску вежливого интереса. Мимо хаотично сновали студенты, и пол, казалось, был готов вспыхнуть от силы трения.

Давай, говори быстрее. Здесь невыносимо.

— Респект, — протянув к нему ладонь, сообщил Олег. — Поздравляю. Самое сложное — перестать скрывать содержимое сердца от себя самого.

В голове закопошилось настороженное недоумение.

Нет. Он явно не собирался пояснять, чего его «лихорадит». О чём он?

— Доброе утро, страна, — немедленно вклинился Судья. — Поздравлять тебя этой зимой можно только с одним. Скорее всего, он о Вере. Такие новости путешествуют быстро. Ему мог сказать кто-то из её общаги. Прячетесь-то вы только от соседок по комнате.

— О чёрт! — пробормотал Адвокат, кусая губу. — Стоило лучше скрываться!

Стоило скрываться лучше, твою мать.

Мысли понеслись сквозь голову со скоростью подбитых истребителей, которым только одна дорога — к земле. Если Петренко теперь знает о Вере, нет логичных причин не видеться с ней в его присутствии. Но это отчего-то было… страшно.

А ну как они по-прежнему читают одинаковые книги?

А в присутствии Варламова? Едва Вера окажется рядом, Артур захочет прояснить эту нелогичность: пари вроде было отменено по причине того, что «царевич нихрена не делал», а трофей был тут как тут.

Ладони взмокли и зачесались; по нервам пробежал холодок.

Почему ты не подумал об этом заранее?

Нет, стоп; нет. Спокойно. Вряд ли Варламов захочет что-то прояснять.

Тогда ему придётся раскошеливаться на двести пятьдесят долларов.

Машинально пожав петренковскую руку, Свят прочистил горло и выдавил улыбку. Он был уверен, что провинциальный рентген заметит: улыбка именно выдавлена.

Но нет.

Петренко, казалось, сильнее заботило то, чтобы скрыть натянутость улыбки своей.

Или мне это привиделось?

— Бывает же, — задумчиво добавил Олег. — Начал за упокой, закончил за здравие.

Кивнув, Свят сжал зубы и молча хлопнул его по плечу; трепаться о Вере не хотелось.

Было досадно проронить в беседе о ней даже половину лишнего слова.

— Ты параноик, — сварливо припечатал Прокурор. — Никакой «беседы о ней» не было и в помине. Он даже имени её не назвал.

Он назвал. Только не буквами и не вслух.

— Ты где на выходных? — поинтересовался Олег, повернув к нужному кабинету.

— Сам как думаешь? — раздражённо уронил Елисеенко.

Узел в голове вроде бы расслаблялся — но не быстро и не очень.

Чего он выпытывает?

— Риторический вопрос, — усмехнулся Олег; открыв дверь, он пропустил Елисеенко вперёд. — Стоп, ты же у нас славянофил. И вдруг февральские четырнадцатихатки?

Группа мерно гудела, обратив на прибывших ровно один процент внимания.

— Это будут просто обычные выходные, — буркнул Свят.

Прошагав к парте, за которой сидел Варламов, он хмуро хлопнул по артурской руке.

Ещё, твою мать, один.

Варламов уже две недели выглядел кислее незрелой клюквы и явно полагал, что царевич Елисей ловко обвёл его вокруг пальца: и проиграл, и сэкономил.

И это он ещё не знает, что Вера теперь со мной.

Артур наверняка не поверил, что Свят «нихрена не делал» для победы в споре, и очень жалел, что поспешил вывалить Олегу об отмене пари.

Своими же руками убил повод для ссор между ними, которые он нежно обожал.

И вот, опять: в этой аудитории можно было сидеть по трое; многие так и сделали.

Варламов же занял лишь два стула, на одном из которых сидел сам.

Было неясно, для кого именно он место не приберёг, но Олег решил это за него.

Шагнув к четвёртому ряду, он меланхолично втиснулся между Карпюк и Андреевым, даже не взглянув на Артура. Напряжённо проследив за ним, Свят медленно опустился на стул рядом с Варламовым.

Ещё вчера он попытался бы найти возможность сесть с Петренко.

Сегодня же от этой перспективы упорно воротило нос что-то липкое внутри.

Казалось, чем меньше времени он проводит с Олегом, тем хуже Олег помнит Веру.

Задумчиво ковырнув неровный край парты, Свят подхватил телефон, отвернул экран от Артура и быстро напечатал: «После пары жду в машине, моя маленькая».

Если бы он ещё в холле не решил сообщить ей это, он бы отправил галиматью, которую оставил на доске чужой препод, — лишь бы сейчас написать хоть что-то.

Лишь бы поставить в конце любой галиматьи слово «моя».

… — Прекрасно. Больше не надо заменять общим местоимением замечательное своей притяжательностью местоимение «моя», — пробормотал он вчера в её тёплую шею.

— Да. Добрых снов, хороший мой, — отозвалась она, сжимая его запястье.

Когда неудобная для одного тахта успела стать такой просторной?

— Жарко, Свят, — пробурчал комок золотого света, заключённый в кольцо его рук. — Ну отодвинься. У тебя так батареи жарят, не то что в общаге.

— Точно, при первой же возможности пойдём ночевать в общагу, — сонно пробормотал он. — Там тебе некуда будет отодвигаться на полуторке.

— Ну тесно же! — прохныкала Уланова, ударив по его колену своим. — Отодвинься!

Ну не буянь, любительница личного пространства.

— Ну потерпи. Не так уж тесно ведь, — рассеянно попросил он, вынырнув из полусна.

Пальцы пробежали по её плечам и замерли на предплечьях. Вот так.

Вот так он хотел уснуть: поглаживая против роста крошечные волоски на её руках.

— Не хочу отодвигаться, — прошептал Внутренний Ребёнок, касаясь золотых лучей, что лились из её сердца. — Ну пожалуйста. Не так уж тесно же.

Совсем не тесно. У тебя под кожей.

Как же странно было наконец ощущать себя вне виноватой драмы.

Сколько же слов находилось в голове для описания этой драмы!

До чего охотно и красочно мы можем говорить о своих страданиях и боли!

И как сложно описать своё тихое долгожданное счастье.

«Вначале было слово», ты права.

А теперь слова нужны только для того, чтобы вывести на стенде, «что такое любовь».

Слово, что нашлось гигантскими усилиями Зала Суда и создало новую реальность.

Слово, которое он всё никак не решался ей сказать.

Потому что ответное признание приведёт его к победному финишу.

А этой победы проигравший на старте давно не хотел.

— Отменил пари для Варламова, но не отменил для себя, — задумчиво уронил Судья.

Чёртовы дебилы.

Что один — со своим «закончил за здравие», что другой — со своими двумя стульями.

Как хорошо было в библиотеке — когда в голове роились только мечты о вечере.

…Вечер субботы. Стихи Рождественского. Узкая общажная кровать. Праздничный день наутро. Её переливчатый голос и заразительный смех.

Запах её тела, лица и губ; запах корицы под майским дождём.

По животу разбежалось мягкое тепло.

Над головой грянул звонок, и в кабинет тут же влетел преподаватель. Он был до того расторопен, будто всё это время нетерпеливо мялся за дверью, ожидая этой трели.

И до того лучист, будто впитал три ведра филологических сердечек.

Неуклюже раскрыв конспект, Свят выключил все мысли, кроме тех, что касались деятельности нотариата; за толстым окном слева медленно шёл крупный снег.

* * *

Amorem canat aetas prima²

— Когда ещё воспевать любовь, как не в юности? — воскликнула миловидная преподавательница основ иностранной риторики. — Когда ещё обращать внимание на роль любви, как не в преддверии одного из самых романтичных праздников в году? Тринадцатое февраля, друзья, — и сегодня мы поговорим именно о любви, заполнив этот ватман сочными дефинициями! Облачив силу любви в силу риторики… Чем сильна риторика?! Чем, Елена Владимировна? А, Вадим Сергеевич? Андрей Викторович? Чем риторика сильна, Анастасия Павловна?

— Она способна проникать в сердца посредством слов.

— Точно, Вера Станиславовна! — воскликнула преподаватель; её лицо приобрело одухотворённое выражение.

Расслабленная субботой Быкова заморгала и метнула в Уланову раздражённый взгляд.

Быстрее соображать надо, Павловна.

Ухмыльнувшись, Вера перевела взгляд на ватман, что перекочевал к ним с соседнего ряда. В его верху сияла красная надпись «Love is»³… В остальном лист был пуст.

Одногруппники дебютировать с определениями не спешили, желая сначала посмотреть, что напишут лучшие.

Вытянув изящное предплечье, Майя постучала ногтем по ватману; её кошачьи глаза остановились на Вере.

— Идеи? — спросила Ковалевская одними губами. — Что будем писать, взорвалась бы у неё в сраке любовь к изобразительной самодеятельности?

Вера поджала губы и нетерпеливо дёрнула плечом, на котором ещё тлел запах его футболки. Мыслей о нежной «love» в голове вертелось с излишком.

Вот только все они были страшно далеки от основ иностранной риторики.

— Давай я что-то нарисую, а ты напишешь, — предложила Уланова, перебирая в голове контуры незатейливых вензелей в форме сердца.

Оно будет обвито мятным плющом и усыпано бордовыми лепестками.

— Вот уж нет! — свистящим шёпотом возмутилась Ковалевская. — Ты же столько знаешь из Шекспира! Давай, выуди что-нибудь! Любовь не разберёт, чем пахнет роза…

— Это Хайям, — еле сдерживая смех, перебила Вера.

Майя одарила её взглядом, в котором читалось: «Вот, ты и Хайяма знаешь! Вперёд!»

Прокрутив в пальцах ручку, Уланова рассеянно уставилась в окно, за которым с упоением кружился пушистый, похожий на сладкую вату снег.

Он успеет с лихвой засыпать его голову, пока мы будем идти с дальней парковки за гаражами. И я буду ласково стряхивать эту белую вату с чёрной смоли его волос.

Сердце окунулось в прорубь и томно заныло.

…Будто осмелев перед финишной чертой, зима покрыла Город густой пеленой, сквозь которую лишь изредка проглядывало солнце — словно затем, чтобы жители не забывали: скоро придётся скинуть коконы и подставить весне заспанные лица.

Итак, «Love is…»?

— Это когда начинается новая жизнь? — предположила Верность Ему, с обожанием глядя на Прокурора. — Когда в ней появляется гора смысла?

Усмехнувшись, Верность Себе погладила бывшую оппонентку по бейджу, слово «Другим» на котором было тщательно исправлено на слово «Ему».

Это имя ей шло не в пример лучше.

Было до ужаса удивительно, что больше не приходилось тонуть в драме и чувстве вины, судорожно подбирать названия тому, что происходит, и пытаться подменить местоимение «мой» чем-то вежливо-безликим.

— Ну, это всё равно надо будет вытужить, — вернулся в голову голос Майи.

Моргнув, Вера нехотя стёрла с лица улыбку и повернулась к Ковалевской. В уме летели отстранённые определения, которые могли сойти за чьи-то цитаты.

И не выдать её замирающее сердце с головой.

— Да, давай просто процитирую Шекспира, — пробормотала Вера.

— Только без палева! — распорядилась Ковалевская, постучав по столу ногтями цвета кислотного салата. — Чтобы сошло за твоё! Я понимаю: ты сейчас только стрёмные определения можешь дать, разойдясь со своим тревожником. Но ты уж сподобись, повспоминай конфетно-букетный!

Спрятав улыбку, Вера покладисто кивнула и вновь отвела скрывающий тайну взгляд.

Отводить взгляды и скрывать тайны, впрочем, уже начинало надоедать.

Сегодня Елисеенко опять поставил машину на дальней парковке и сбивчиво пояснил, что там «больше места».

Почему он так хочет, чтобы нас по-прежнему никто не видел?..

— Как много в этом слове — «любовь», друзья мои! — окрылённо вещала преподаватель, широко улыбаясь. — В ряду самых разносторонних понятий на свете любовь занимает одно из первых мест. И каждый носит в себе собственное понимание того, что такое любовь. Вот здесь, — ладонь преподавательницы замерла в центре её груди.

Группа обменялась взглядами, в которых было куда больше тоскливых надежд на скорый звонок, чем попыток отыскать «собственное понимание» для ватмана.

— Сколько бы нам ни было лет, — негромко продолжала риторичка, перебирая яркие браслеты, — мы беспрестанно ждём любви. Вы знаете, я верю, что мы «любим только раз, а после ищем лишь похожих». Мы ждём возвращения за столик на двоих, из-за которого когда-то шагнула та особенная любовь, что обещала нас не покидать. Шагнула — и растворилась во времени, забыв на столе лишь помятый фоторобот. И по нему мы обречены вечно искать её, хватая прохожих за рукава. Почему же мы так часто всю жизнь не можем найти, что ищем? — с расстановкой и придыханием проговорила преподавательница — как делала всякий раз, когда ждала ответ.

— Потому что мы помним пропавших в виде образов, но не находим слов, чтобы чётко описать себе их суть, — проговорила Майя, снова постучав ногтями по столу.

— Верно! — взревела риторичка, хлопнув в ладоши.

Задремавший Гайдукевич вздрогнул и ошарашенно заморгал.

— Порой, правда, чёткое описание надо, чтобы таких с тех пор избегать, — краем губ прошептала Уланова.

Ковалевская прыснула, опустила лицо и беззвучно затряслась.

Бьюсь об заклад, ты тоже вспомнила какого-то «тревожника».

Сосредоточиться на серьёзных доводах не получалось; в сердце плясали розовые бесенята со злободневных открыточек.

Преподаватель шутливо погрозила им пальцем и лукаво поджала губы.

— Вот, мои милые, в чём сила риторики, — воздев ладонь, объявила она. — Владеющий словом владеет миром! Если вы умеете подбирать точные слова, вы можете наладить связь с каждым сердцем; направить каждый ум; заглянуть в суть каждой души!

Так, постой, владыка мира.

— А это не иллюзия гиперответственности? — не успев подумать, в полной тишине брякнула Уланова. — Извините. Ведь в диалоге — и любом взаимодействии — всегда участвуют двое. Человек может оказаться не способен услышать даже виртуозно подобранные слова. Уши, так скажем, моют не все. Ты можешь вообще всё делать и говорить идеально — но ничего не выйдет: просто потому, что от тебя всегда зависит только половина.

Тишину прорезал вой звонка, но на дверь не обернулся ни один взгляд.

* * *

Тишина, ты лучшее из того, что я слышал ⁴

Остановившись у лестницы, Вера стряхнула снег с рукавов куртки и замерла. Волосы на затылке млели от горячего елисеевского дыхания. Обернувшись, она положила ладонь ему на грудь — будто говоря «постой» — подняла палец и тихо произнесла:

— Слышишь?

Как по твоему заказу.

— Тишину? — мгновенно отозвался Свят, улыбаясь уголками губ. — Слышу.

Нашарив на груди её пальцы, он потянул их к лицу и прижал к прохладным губам.

— Сегодня здесь только она, — подтвердила Вера, начав медленно шагать по лестнице. — Почти все поуезжали домой.

— Вот он, — вкрадчиво обратилась к Хозяйке Верность Себе. — Момент для этих слов.

— Давай! — подхватила Интуиция, сверкнув глазами. — Согласна: самое время!

— Свят… — нерешительно начала Вера, глядя на высокое окно между этажами; смотреть ему в лицо было непросто. — А если бы Лина и Настя были дома? Ты бы…

— Помню, как шёл по этой лестнице впервые, — задумчиво перебил он, шагая следом. — Всё было так отвратительно, до ужаса. И думал: «Как люди могут тут жить?»

Он специально уводит тему?

— Ремонта с тех пор не было, — нетерпеливо заявила Вера. — Так что дело не в…

— А сейчас не понимаю, как сам жил раньше.

Сердце томно заныло — до того проникновенным был его голос.

Он говорил с таким упоением, будто ждал её ушей несколько световых лет.

Обернувшись, девушка уставилась сверху вниз на его чёрные волосы, беспорядочно усыпанные тающим снегом.

Тирада о том, что ей надоело скрываться, застряла между ключицами и переносицей.

— Нет, — упрямо вторглась в идиллию Верность Себе. — Это нужно сказать!

— Зачем? — с раздражением одёрнула её Верность Ему. — Испортить вечер?

Это было первое серьёзное разногласие между Верностями.

И что-то на окраине души их Хозяйки испуганно холодело.

— И тепло здесь, оказывается. И уютно, — продолжил Свят, улыбаясь глазами. — И она тоже дышит, общага. Как Город.

Эта его улыбка — улыбка глазами — просто обезоруживала; лишала дара речи.

Когда же ты привыкнешь? Когда уже поверишь, что он здесь? Что он твой.

Даже с красным от холода носом и кругами недосыпа вокруг глаз, Свят был невероятно, умопомрачительно красив; каждая черта его лица была на своём месте.

Хочешь растерять всю решительность — просто посмотри на него подольше.

Верность Ему просияла и сложила ладони в порыве умиления.

Верность Себе упрямо качнула головой и недовольно поджала губы. Вокруг её золотых волос настойчиво вилась фраза «Свят, я хочу серьёзно поговорить».

— Свят, — решительно выпалила Вера. — Я больше не хочу скрываться.

И без того кристальное безмолвие лестницы стало совсем звонким; каждая нота тишины натянулась до предела. Парень моргнул и посмотрел ей в глаза — настороженно смущённо и досадливо. Он не шевелился и дышал еле слышно.

Будто даже сейчас их прослушивали сотни ушей.

— Не отступай, — железным тоном произнесла Верность Себе. — Лично тебе, милая, скрываться незачем. Вот и подумай о «лично себе».

Верность Ему покачала головой — укоризненно и обречённо.

— Я не против публичности, — пробормотал Свят, пряча глаза. — Просто мне нужно…

— Я не про публичность, — поспешно перебила Вера, переступив с ноги на ногу на узкой ступеньке. — Я про обычные — не тайные — отношения. Когда мы можем, например, вместе выйти из машины и зайти в Университет.

Когда ты можешь прийти сюда, даже если Лина и Настя дома.

Отлично. Стоило начать — и нужные слова посыпались из неё упругим горохом.

Ещё бы; они стойко держались внутри целых две недели.

— Ты ощущаешь, что они тайные? — тихо спросил парень, глядя в окно за её спиной.

Поколебавшись, Вера кивнула и тут же неопределённо покачала головой. Он так отчётливо поблёк и растерялся, что хотелось максимально сгладить эту просьбу.

И спешно извиниться за всё, что она «ощущает».

— Это обычная нежность компромисса, — буркнула Верность Ему. — Куда без неё.

— Хорошо, — уронил Елисеенко, откинув со лба волосы быстрым движением руки. — Хорошо, да. Действительно. Да. Ты права. Я и сам думал об этом. Сегодня.

Он проговорил это так отрывисто и монотонно, что верилось в «сам» с большим трудом. Казалось, сегодня его только вынуждали об этом «думать».

И она, и кто-то ещё.

Но имело ли это значение, если он так легко сказал «да»?

С облегчением вздохнув, Вера нежно коснулась губами его верхней губы, над которой росла тонкая колючесть, и еле слышно прошептала:

— Спасибо.

Спросить, почему он хотел сохранять их в тайне? Спросить?

Весь его вид будто говорил: «Я согласился, что ещё нужно?», и она прикусила язык.

До третьего этажа они дошагали в молчании.

И это отчего-то встревожило.

Выдернув из кармана ключ, Вера оглядела безлюдный коридор, который освещался лишь сумрачным светом из окна в торце.

— Жутковато, — весёлым тоном прокомментировал Елисеенко, устремившись к нужной комнате. — Музей старинного быта не для слабонервных.

Была эта весёлость его тона напускной?

Или вечер действительно продолжает быть хорошим?

— А я тебя предупреждала, — сварливо припечатала Верность Ему.

— Может, нам… — пробормотала Вера, воткнув ключ в старую замочную скважину. — Может, нам после пиццерии всё же лучше было бы поехать…

Стоило ему проявить благосклонность и сговорчивость — и она мгновенно начала чувствовать липкий стыд за всё своё недостаточно эстетичное, что их окружало.

— Куда? — уточнил он, не дождавшись продолжения.

— К тебе домой, — буркнула она, искоса взглянув ему в лицо.

Был сейчас нужен этот стыд?

— Нет, — твёрдо определила Интуиция, ласково переглянувшись с Судьёй. — Нет, твоя коса на его камень ничего сегодня не испортила.

В шоколадном взгляде горела только досада; досада из-за его шутки.

Казалось, он боялся испортить вечер так же сильно, как она.

И это осознание запело внутри нежной струной первой октавы; с плеч упал целый сугроб — вроде тех гигантов, что лежали по бокам от общаги.

Всё. На сегодня определённо хватит серьёзных бесед.

Теперь только беззаботность; только бессодержательный нежный трёп.

— Я дома и здесь, — елейно сообщил Свят, шагнув в комнату и включив свет.

— Да прям! — лукаво воскликнула Вера, захлопнув дверь; в груди пела тихая радость. — Уж я наслышана, что ты на самом деле говорил об общагах!

Лина и Настя уехали вчера вечером, а она сама не появлялась здесь с утра четверга — и комната основательно промёрзла в отсутствие людей.

Но сегодня мне непременно будет тепло на этой кровати.

— Это не я говорил, — с расстановкой заявил Святослав; притянув её к себе, он положил ладони на её талию. — Я начался в феврале.

— Какая удобная позиция, — пробормотала Вера, поглаживая его шею.

— Знаю парочку позиций поудобнее.

Запрокинув голову, девушка рассмеялась и тут же глухо вскрикнула: на шее легонько сомкнулись его зубы.

— Я обязана обсудить с вами то, что вы вытворяете, — вкрадчиво произнесла она.

— Вот сейчас вытворю, и обсудим, — невинно уронил брюнет. — Кстати об обсуждениях. А почему ты на сообщение не ответила? О том, что я жду в машине.

Его глаза горели расслабленным ребячеством, которое казалось особенно уместным среди нехитрого интерьера студенческой общаги.

И совершенно не резонировало с этим вопросом.

Лицо Верности Себе приобрело настороженное выражение.

— Я увидела его уже после пары, — пожав плечами, ответила Вера, добавив в голос побольше беспечной нежности. — И решила не отвечать, а сразу пойти к машине.

— Моим сообщениям скучно парировать? — уточнил Свят, поцеловав её пальцы; его губы улыбались, но в глазах не было ни грамма юмора. — Это заявление ниже пояса. Я плохо справляюсь с ролью вашего спутника. Горю по всем кратерам.

Говорит так, будто «это заявление» — моё.

Он целовал её пальцы проникновенно и привлекательно, да.

Но губы его по-прежнему улыбались без участия глаз.

— Я же сказала, почему, — глухо пробормотала Вера. — Дело не в «скучно».

Я что, обидела его этим?

— Кажется, да, — рассеянно уронила Интуиция. — Он пытается перевести обиду в шутку.

— Ладно, малыш, — протянул Свят, коснувшись губами её запястья. — Забей.

Верность Себе всё ещё хмурилась, но её Хозяйка уже с облегчением уткнулась носом в любимую шею — хоть под сердцем и свербело что-то неприятное. Этот уголок — между его шеей и воротником рубашки — пах так головокружительно…

Мятным чаем и печёным яблоком; мокрым асфальтом и терпким снегом.

На плечи опустилась тишина, напитывая разум и душу полным доверием к моменту.

— Я правда как дома, Вера, — нарушил Свят эту тишину. — Везде дом, где мы рядом.

* * *

Будь по-твоему, Вера, хорошо. Будь по-твоему, мой нежный Дом. Ладно. Пусть.

Пусть — он и сам давно мечтал ходить по коридорам заснеженного Универа, держа в ладони эти тонкие пальцы и оберегая её плечи от студенческой суеты.

Пусть; нужно решаться.

И плевать, кто увидит их вместе — Гатауллин, Артур или чёртов Олег.

— Осталось выбрать среди них лауреата, — угрюмо буркнул Адвокат. — Гатауллин, конечно, понастырнее, а Артур — поопаснее, но зато сраный Петренко сумеет слишком хорошо оценить её рассуждения о наполнении реальности словами.

Этот кретин извлечёт метафору даже из сломанной зубочистки на дне урны.

Обхватив Уланову крепче, Свят прикрыл глаза, глубоко вдохнул и в который раз — несмотря на тревогу — ощутил себя атлантом.

Покоясь в его руках, она отчего-то дарила ощущение небывалого могущества.

Казалось, если она она! ищет у него любви, защиты и безопасности… если он может быть надёжным оплотом для её громадной души, ему по плечу будет весь мир.

И вот что поразительно: в её объятиях не было никакого тактильного перегруза.

Никакого перегруза. Вечный дефицит.

— Знаешь… — услышал он свой хриплый голос. — Я не сразу тогда понял, что же такого ты положила на тарелку вместе с курицей. Такая невозмутимая стояла, понимаешь ли. Такая… цельная, что ли.

Неужели ты моя?

Взгляд скользил по неказистой мебели, которая больше почему-то не резала глаз.

— Цельный, — задумчиво повторила Уланова, постучав пальцем по его груди. — Именно слово «цельный» пришло мне на ум в конце каникул, когда я попробовала описать тебя одним словом. Поверишь?

Прищурившись, он покачал головой и негромко хмыкнул.

Она льстила? Льстила, определённо.

Смущалась, сглаживала и равняла их по росту в любой удобный момент.

Не так уж легко ей быть единственным бриллиантом на свете.

В эту секунду особенно хотелось вскрыть её мысли и увидеть ответы на все вопросы.

До чего уместной будет каждая её мысль в рамке на стене Зала Суда!

— Ты думала обо мне в конце каникул? — выдал он самый примитивный из вопросов, что бурлили под черепом.

— Я думала о тебе все каникулы, — спокойно и ласково отозвалась она.

Пружина под рёбрами распрямилась и зазвенела. Хотелось говорить дальше; наговорить столько, чтобы она вовек не сумела обогнать его.

Высказать ей столько восхищения, сколько ей не сумеет высказать даже Петренко.

В горле дёрнулась сухая досада.

— Уймись, — строго прошипел Прокурор. — Вы с ней ещё ни разу не появились у них на глазах, а ты уже успел накрутить себя на вертел!

— В тот день мне везде было громко и ярко, — помолчав, продолжил Свят, рассматривая мелкие морщинки в уголке её глаза. — Везде было нечем дышать. А ты стояла такая… Я не особо в правильных словах силён. Уверенная, что ли. Как финиш, которого достигаешь и валишься на траву, понимая, что наконец больше никуда не надо бежать.

Девушка замерла; морщинки в уголках её глаз превратились в веер; она улыбалась.

— И рядом с тобой мне вдруг стало… тихо. И я думал потом, что же такого есть в тебе, что создаёт эту тишину. А потом понял. Наполненные доверху не гремят изнутри.

Адвокат застыл с открытым от восхищения ртом.

Великолепие. Просто великолепие. Как тебе это в голову пришло?

— Какое же враньё, — прошептала Вера, едва ощутимо поцеловав его в небритую щёку.

— Правда! — укоризненно воскликнул Свят.

— Какое враньё — заявление о том, что ты не силён в словах.

* * *

Нет, никогда не поверю. Что ты мой. Что ты здесь.

Рассмеявшись, Вера обхватила губами его нижнюю губу, и он ответил жадным рывком навстречу.

— Я не могу терпеть, — отстранившись, прошептала девушка. — Хочу прямо сегодня и прямо сейчас поздравить тебя с Днём Святого Валентина.

— Точно, — выдохнул Свят в выемку между её ключицами. — Действительно. У меня тоже есть кое-какой… сюрприз.

Тело никак не соглашалось воспринимать его прикосновения как что-то обыденное, и по шее снова бежала сладкая дрожь.

Неохотно выпутавшись из его нетерпеливых рук, Вера шагнула к своему рюкзаку и выудила из него отвоёванный у библиотекаря трофей. Завтра этому потрёпанному трофею было суждено отправиться на утилизацию.

В этой же комнате он обретёт новую жизнь и засияет артефактом.

Мысленно досчитав до пяти, она обернулась и выставила вперёд руку с книгой.

…Ожидания оправдались.

Его брови взлетели, а губы округлились и испустили восторженный вздох.

Сделав шаг вперёд, Елисеенко благоговейно коснулся книги.

— «Bill of Rights»⁵? — выпалил он, изумлённо хохотнув. — В оригинале?!

— «Bill of Rights», — кивнула она, сияя. — В оригинале.

Погладив ветхую обложку, он вмиг сбросил все ипостаси, кроме профессиональной раскрыл книгу на случайной странице и впился глазами в строчки.

И пусть весь мир подождёт.

Как же она любила, когда его глаза горели порывистой страстью яркого интеллекта.

— Тот самый! — на миг подняв к ней ошалевший взгляд, звонко воскликнул парень. — Образца тысяча шестьсот восемьдесят…

–…восьмого года, — охотно подтвердила девушка, осторожно перелистнув несколько тонких страниц. — Самое точное и самое старое переиздание оригинала.

— Вера! — пробормотал он, обхватив её за плечи; в его взгляде плескалась смесь из воодушевления и нежности. — Это просто офигенно! Когда нужно вернуть?

— Никогда, — сообщила она, обняв его за пояс. — Это шло в утиль. А я выпросила для личного, так скажем, пользования.

Переводя взгляд с книги на девушку и обратно, Свят медленно качал головой.

Словно не мог решить, кому сейчас положено больше его восхищения и внимания.

— Я никогда не устану изумляться тому, как ты брызжешь идеями, — наконец пробормотал он, нехотя опустив книгу на стол.

— Сам ты брызжешь! — возмутилась Вера. — Это было несложно. Я же помню, как ты в Хартию влип. Тогда она была явно привлекательнее моей гриппозной личины.

Тогда это тоже был ты? Как в прошлой жизни.

— Только она и смогла меня оторвать от Хартии, — серьёзно объявил Свят, поцеловав её в уголок губ. — Больше никто бы не смог.

Шагнув к своему рюкзаку, он активно порылся в его недрах и лукаво попросил:

— Не подглядывай.

Закатив глаза, Вера отошла к окну и любовно погладила нагретый батареей хлипкий подоконник; за тёмным окном пахли янтарным золотом тусклые фонари.

Она всё-таки написала на этом ватмане изжёванную цитату Шекспира.

Потому что писать что-то «красивое» от себя было бы враньём.

Всё было бы некрасивым враньём — всё, кроме рисунка его жадных и бездонных глаз.

Сколько же пробежало мимо неё часов, когда она замирала у этого подоконника, пытаясь понять, чего хочет её блудная душа.

А теперь он здесь. А душа — дома.

* * *

— Это тебе, — ворвался в мысли ласковый баритон.

Дёрнув головой, я наткнулась взглядом на твою руку, что удерживала на ладони…

— Сборник стихов Роберта Рождественского?! — в изумлении воскликнула я, бережно подхватив книгу. — Ты запомнил, что я люблю его стихи?!

— Конечно, запомнил, — негромко произнёс ты, разместив руки у меня на талии. — Надо же мне было соответствовать твоей феноменальной памяти на цитаты Пастернака.

— Стихи Рождественского… — повторила я, погладив книгу по корешку и любовно понюхав пожелтевшие страницы. — Ну вот, я была права. Ты тоже брызжешь.

Ты гулко расхохотался, и моя голова у тебя на плече ритмично затряслась.

— Спасибо, Свят. Это восхитительно. А её когда нужно возвращать?

— Ну смотри, догадалась, что библиотечная! — с игривой досадой воскликнул ты, проводя кончиком носа по моей шее. — Может, я клад нашёл?

— У твоего клада библиотечная маркировка вдоль корешка, — невозмутимо отбила я.

Ты снова рассмеялся — на этот раз тише и глуше: потому что более интересным теперь считал изучение губами моей шеи.

Горячо; шее было неимоверно горячо.

Сердце встрепенулось и томно заныло.

Как выглядят губы, что производят на коже подобные движения?

Наверняка они выглядят так, что могут на ближайшие полчаса отнять разум.

— Нет, у моего клада несносный характер, — пробормотал ты, касаясь моей шеи языком. — В принципе, никогда можно не возвращать. У меня есть своего рода… привилегии. Если не принесу, спишут.

Твои ладони сжали мою талию и перебежали на грудь; я ахнула и закусила губу.

До чего жадно и исступлённо моё тело отзывалось на твои ласки.

Я уже совсем не жалела, что заговорила о нашей тайне и желании её раскрыть.

Я больше не хотела быть тайной. Я больше не хотела утаивать тебя.

Я хотела кричать о тебе — так громко, чтобы дребезжали лунные кратеры.

Еле слышно простонав сквозь зубы, я наобум распахнула книгу и глухо прочла:

— Знаешь, я хочу… чтобы каждое слово… этого утреннего стихотворения…

Потянувшись к пуговицам моей рубашки, ты медленно высвободил их из петель — одну за одной — и стянул бирюзовый хлопок с моих плеч.

— Вдруг потянулось к рукам твоим… Словно… соскучившаяся ветка сирени…

Отшвырнув рубашку, ты едва ощутимо коснулся моего живота, и я напряглась, предвкушая новые маршруты этих пальцев.

— Знаешь… я хочу, чтобы каждая строчка… неожиданно вырвавшись из размера… — по памяти продолжила я, прикрыв глаза. — И всю строфу разрывая в клочья… отозваться в сердце твоём сумела…

Твои руки расстегнули застёжки бюстгальтера и обхватили мою грудь; следующая строчка стихотворения застряла в горле.

Я хотела опустить глаза и увидеть твои пальцы на своих сосках, но боялась.

Боялась; боялась. Эта картинка всегда отнимала у меня последнее дыхание.

— Знаешь… я хочу, чтобы… каждая буква… глядела бы на тебя влюблённо… — хрипло прошептала я, облизывая губы. — И была бы… заполнена солнцем… будто… капля росы… на ладони клёна…

Твои руки нащупали пуговицу моих джинсов и медленно стянули их.

Задержав дыхание, я послушно пошевелила коленями, чтобы джинсы скорее сползли, и потёрлась поясницей о твою ширинку.

Я была почти рада, что стою к тебе спиной; что не вижу твоих глаз.

Когда ты хотел меня, они пылали до того оголтелым безумием, что я их боялась.

Ты подхватил меня под бедро и подвинул ближе к нам высокий стул; я встала на него коленом, запрокинула голову и уткнулась губами в твою шею.

И в этот момент всё наше прошлое показалось мне выдумкой.

А осознание того, что ты мой, — обострением бреда.

Ты обхватил мой затылок и замер — словно разделяя игру.

Словно строчки поэта должны были давать зелёный свет твоим движениям.

— Знаешь… я хочу… чтобы февральская вьюга… покорно у ног твоих распласталась… — бессвязно прошептала я, коснувшись языком твоего кадыка.

Ты хрипло охнул, и моё сердце безвольно застонало, стучась в твою ладонь.

— И хо…чу… чтобы… мы…

Ладонь в шрамах зажала мне рот — нежно, но крепко.

* * *

Вид твоего тела, что поддаётся моим ласкам, купает мозг в душных волнах грубой страсти. И я уже не удивляюсь тому, сколько чувств ты способна во мне вызывать.

Гибкая спина, что прижимается к моей груди… Покорно открытая поцелуям шея…

Твоя грудь словно состоит из голых нервов.

Если бы я был терпеливее, я бы часами ласкал только её.

Ты вздрагиваешь, облизываешь губы и умоляюще трёшься бёдрами о мой живот. Упрямо шепчешь слова стихотворения и глухо постанываешь.

Я помню его; помню. И боюсь слышать последнюю строчку.

Уступив этому страху, я зажимаю ладонью твой рот. Ты смыкаешь зубы на моих пальцах и снова стонешь — приглушённо и томно.

Плавно и податливо.

Я всё ещё разодран, Вера, видишь? Всё ещё разодран на две части.

Одна часть слепо предана тебе и почти не держит оборону.

А вторая часть боится обнимать тебя при них и отчаянно закрашивает воспоминания.

…Нет, ничего этого не было.

Злясь на себя, я приподнимаю твоё бедро, медленно сдвигаю в сторону бельё и вхожу в тебя; из губ под моей ладонью плывёт протяжный стон.

Нет, не было никакого пари. Я всё придумал.

Тело заливает горячим удовольствием; поразительно. Утром. Ведь только утром.

Мне категорически мало тебя; катастрофически недостаточно.

Кровь кипит, но я замираю и неспешно касаюсь языком твоей вибрирующей от стонов шеи. Глухо охнув, ты потираешь бёдра друг о друга, и я снимаю ладонь с твоего рта.

Я хочу слышать твой голос; приглушённый; низкий; с переливчатой хрипотцой.

— Нет, — шепчешь ты, запрокинув голову. — Не замир… Хочешь, чтобы я… умоляла…

Да. Чтобы не начать умолять самому.

Одно движение в тебя. Неторопливо; осторожно и глубоко.

Второе движение… Третье.

Я удерживаю тебя ладонью за шею и жадно рассматриваю твоё лицо. Я вижу его лишь искоса; вижу лишь с одной стороны — но не могу не смотреть.

Если бы ты знала, какое оно, когда ты меня хочешь. Если бы знала.

Ты округляешь рот и кусаешь нижнюю губу.

И я не понимаю, как мог столько времени быть неподвижным.

Тело наполняет рычащее удовольствие, и я наращиваю ритм, облизывая твои губы.

Ты божественный художник, Вера.

Ты рисуешь чёрным графитом — но как же виртуозно ты смешиваешь краски.

Как умело ты переплетаешь во мне бережную ласку и адскую похоть.

Запустив руку под треугольник твоих трусиков, я касаюсь горячей мокрой кожи. Ты закатываешь глаза; твои бёдра нащупывают мой ритм, а тихие стоны смелеют.

…Только запрещай мне замирать. Только умоляй меня двигаться.

Глотать твои стоны и не стыдиться своих.

Нет, не договаривай это стихотворение. Не говори больше ничего.

Не говори больше ничего, потому что это ты победила.

* * *

Город улыбнулся, посмотрел на бирюзовую точку в своей руке, ласково подышал на эту точку, пролистнул несколько страниц Хроник и остановился на светло-зелёной.

— Пора встречать весну, — негромко проговорил он. — В этом году она будет ранней.

— Ты уже подписал договор? — прогудел Университет, разглядывая точку на ладони Хранителя.

— Подписал, — спокойно отозвался тот. — Он вступает в силу завтра.

— Не будешь ждать, пока они найдут ответ? — осторожно спросил Университет.

— «Что такое любовь?» — беспечно уточнил Город, бережно пряча бирюзовую точку в воротнике рубашки. — Не буду. Их ответы никогда ничего не меняли. Разве возможно оценить весь ландшафт, если пока видел только залитую солнцем равнину?

Вспыхнув золотисто-мятным цветом, Хроники бойко зашелестели страницами, и над Городом в быстрой перемотке понеслись последние недели февраля.

Недели, что ещё ждали впереди две вверенные ему, беззаветно влюблённые души.

* * *

Любовь — это… когда стремительно сбегают с календаря дни, которые впервые в жизни хочется замедлить.

Навечно остаться в ласкающем тебя её пальцами феврале.

Это когда ты наконец обнимаешь её при друзьях, оценивая злобную угрюмость одного и жадную заинтересованность другого.

Оценивая — но решаясь больше не прятаться.

Это когда ты баррикадируешься в святилище идеально чистых поверхностей и сообщаешь ему, что ужин сегодня на тебе.

И час спустя ставишь перед ним ту самую курицу.

Это когда ты просыпаешься среди ночи от криков соседей, кладёшь ладонь на его ухо и долго лежишь без сна, удерживая руку в неудобном положении.

Потому что завтра у него пять сложных пар и посещение долгого заседания.

Это когда ты вытягиваешь из стопки футболок самую мягкую и прячешь её под подушкой, что пахнет ею.

Потому что знаешь, как она любит спать в твоей просторной футболке.

Это когда ты заталкиваешь в общажный холодильник содержимое двух пакетов, а потом, улучив момент, запихиваешь в её кошелёк несколько купюр из своего.

Надеясь, что она не устроит тебе допрос, а просто купит себе что-то нужное.

Это когда ты поднимаешься с узкой кровати в общежитии и, натянув джинсы, отправляешься на общую кухню, пытаясь не разбудить её стуком посуды.

Это когда ты наблюдаешь за яичницей и вдруг ощущаешь спиной её ладошки.

Это когда ты бормочешь «Доброе утро, малыш» и вдруг осознаёшь: тебе плевать, что кухню уже заполняют любопытные студенты.

Это когда её плечо идеально подходит под изгиб твоего локтя, яичница получается довольно сносной, а её рыжий приятель очень даже прикольный.

Это когда хочется, чтобы по её спине бежали струны, из которых можно извлекать мелодии, способные расстрелять. Это когда ты подкрадываешься к столу, смотришь на мягкие линии, что показываются из-под её пальцев, становишься на колени и долго целуешь её щёки и маленькие губы.

Долго. Так долго, на сколько хватит дыхания.

Это когда квартира убеждённого одиночки усыпана твоими рисунками.

Это когда хочется рисовать не карандашом на листе, а губами на его коже.

Это когда ты, едва задремав к утру, просыпаешься под переливы старой гитары и удивляешься тому, как мало ему нужно сна.

Когда видишь его склонённый над гитарой силуэт и вдруг понимаешь: он наконец сумел сплести ноты в мелодию, что отнимает дар речи.

Это когда за окном падает густой снег, в углу маленького стола горит золотой ночник, твоё сердце дрожит, а комнату заливает плач струн, что поют арию вашей зимы. И ты утыкаешься носом в подушку, что пахнет им, и украдкой вытираешь слёзы.

Те горячие и глубокие слёзы, которыми плачет душа, растроганная доверчивой обнажённостью души другой.

* * *

Знаешь,

я хочу, чтобы каждое слово

этого утреннего стихотворенья

вдруг потянулось к рукам твоим,

словно соскучившаяся ветка сирени.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая строчка,

неожиданно вырвавшись из размера

и всю строфу разрывая в клочья,

отозваться в сердце твоём сумела.

Знаешь,

я хочу, чтоб каждая буква

глядела бы на тебя влюблённо.

И была бы заполнена солнцем,

будто капля росы на ладони клёна.

Знаешь,

я хочу, чтоб февральская вьюга

покорно у ног твоих распласталась.

И хочу, чтобы мы любили друг друга

столько, сколько нам

жить осталось⁶.

Примечания

1

С самого начала (лат.)

2

Пусть юность воспевает любовь (лат.)

3

Любовь — это… (англ.)

4

Борис Пастернак

5

Билль о правах (англ.)

6

Роберт Рождественский