Последняя любовь президента

Андрей Курков, 2007

«Последняя любовь президента» – почти детективная история, которая произошла с человеком, пришедшем на вершину власти и заплатившим за это своим сердцем в прямом и переносном смысле. У президента чужое сердце, более того, это сердце можно остановить в любую минуту. Кто за этим стоит и кому это выгодно? Что может спасти президента и вернуть ему способность чувствовать и любить?

50

Киев. 23 февраля 1985 года.

— Ты в армию ходил? — спрашивает меня Давид Исаакович из-под стола.

Там у него съестные припасы, и он, нагнувшись, пытается что-то достать. Шелестит полиэтиленовая скатерка. Наконец он выбирается и поднимает над столом кулек с картошкой.

— Так ходил или нет? — снова спрашивает он и теперь смотрит мне прямо в глаза. А я смотрю на его горбатый нос.

— Ходил, — киваю я. — Два года родине отдал.

— Значит, не только мой праздник! — На лице старика улыбка. — А я в сорок пятом Знамя Победы повесил!

Из кулька на стол выкатываются пять картошин.

— Они мороженые, но для пюре сойдут. У меня еще кое-что есть! Это хорошо, что ты пришел! — Взгляд Давида Исааковича уходит на бутылку принесенного мною портвейна. — Ты хозяйственный и добро помнишь!

— А вы на Рейхстаге знамя вешали? — интересуюсь я.

— Нет, до Берлина я не дошел. В другом городке повесил. Жаль, названия не помню. Точно знаю, что в Германии. Если б название помнил, написал бы письмо в их посольство! Может, в гости бы пригласили!.. Только хрен бы наши выпустили!.. Ты женат?

— Нет. Я один.

— Как один? — удивляется старик. — Один-единственный, как партия? А родители?

— Нет, мама есть и брат. Близнец. Только он тихий псих.

— А сердечной подруги, значит, нет, — понимающе качает головой Давид Исаакович. — Тогда открывай портвейн и сходишь сейчас в морозильник за деликатесом!

Я оглядываюсь по сторонам. В прохладной, несмотря на горящую буржуйку, землянке лишь самодельная кровать, стол, две табуретки и ящик с кастрюлями и тарелками.

— А морозильник где? — спрашиваю.

— Слева от двери. Два шага сделаешь влево, потом аккуратно рукой снег смети — там ящик.

В «морозильнике», а на улице действительно минус пятнадцать, я нахожу пол-литровую банку с тушеным кроликом. Вокруг молча стоят голые деревья. Труханов остров напоминает заброшенное кладбище. Еще довольно рано, около часа, а воздух уже теряет свою прозрачность, сереет, сливается со свинцовым небом, в котором зреют очередные снегопады.

Банку открыть нечем. Мы ее разбиваем чугунной сковородкой. Снимаем с замерзшего цилиндра кроличьей тушенки битое стекло. Потом, отказавшись от самой идеи пюре, бросаем «вымытую» в снегу картошку в чугунный казанок, туда же цилиндр тушенки, закрываем крышкой и ставим на буржуйку.

— Знаешь, — говорит Давид Исаакович, попивая мелкими глотками портвейн, — у меня ведь законная дочь есть! Мира. Давай познакомлю!

— Давайте! — соглашаюсь.

— Она из очень интеллигентной семьи. Мать у нее — костюмерша в Оперном, отец — вот он, перед тобой. Мне уже пятьдесят было, когда она родилась!

«Сколько же ему теперь?» — думаю я, опять сосредоточивая внимание на горбатом носу старика.

— Другого отца у нее не было, но мать — умница. Штаны умеет шить — просто шик! Даже гладить не надо, если правильно после стирки повесить! Я тебе адрес дам и записку!

«А вдруг у нее тоже горбатый нос?» — закрадывается подозрение в мое смягченное портвейном сознание.

— А знаешь, тут у нас, на Трухановом, раньше все было. И винная лавка, и кладбище свое. На нем мой брат похоронен!..

За окном уже темно. Портвейн выпит. Уходить не хочется. Там, снаружи, страшно и холодно. И снова падает снег.

— Я уже высохший, много места не занимаю, — говорит старик, расстилая кровать. — Нам тут с тобой вдвоем теплее будет! А завтра с утра напишу записку, и поедешь к моей Мирочке. Она тебе понравится!