Планета Крампус. Роман

Анатолий Иванович Коридоров

В захваченном немцами Стругаже развернута секретная лаборатория. В ней над советскими военнопленными проводятся странные и бесчеловечные опыты. Доктор Отто Вернер, руководитель лаборатории, разработал методику изменения сознания и личности человека,. «Перепрограммированные» нацистами люди – идеальное «пушечное мясо» для передовой и агенты для внедрения в партизанский отряд.Найти и уничтожить лабораторию – эта задача объединяет усилия НКВД, фронтовой разведки и партизан в фашистском тылу.

5

Алексей Боровых родился на Волге, в Покровске, что насупротив Саратова. Этот городок до тридцатых годов так назывался — Покровском, а после того поимел название Энгельс. Поблизости от Энгельса, кстати, есть населенный пункт и с названием Маркс.

Энгельс — городок невелик, но приветлив и уютен. Здесь есть где жителям его поработать и где отдохнуть.

Малым пацаненком со старшим братом Славкой да с дружками Максом и Гехой (полное и настоящее имя Генрих) он облазил его весь. Частенько, конечно, бывали в «Ударнике» — покровском, то есть энгельсовском, кинотеатре, поднимались по деревянным постройкам хлебных амбаров до самых крыш, где обитало полно сизых голубей. Однажды им удалось даже подняться на пожарную каланчу и оглядеть свой городок с ее высоты.

Семья Боровых жила в старинном доме кирпичной замысловатой кладки на Линейной улице. Они там жили не одни. В этом просторном доме размещалось еще три семьи. Наиболее тесное соседство случилось с семьей Штоббе. Семья Штоббе состояла из шести человек: бабушки Марты, ее сына Ивана Карловича Штоббе, трудившегося в паровозоремонтных мастерских, Регины Александровны — его жены и троих детей — двух сыновей, Макса и Генриха, и младшенькой дочки Катрин.

Семья Штоббе была крепкая, дружная и приветливая. Дома вся семья разговаривала исключительно на своем родном немецком языке. Алексей проявлял к нему интерес. Немецкий осваивался им без напряга и школярского штудирования.

Позднее, на фронте, знание этого, теперь уже вражеского, языка не раз сослужило ему полезную службу. Он неоднократно привлекался командованием для допроса плененных немцев. И справлялся с этими обязанностями весьма успешно.

Ну, а как забыть свои юношеские годы в родном Энгельсе. Как забыть!

Как забыть Лизу Маркову, ту милую, славную, замечательную девушку, которая, можно сказать, изменила всю его суть, сделала его тем, кто он есть сейчас — Алексей Боровых, решительный, уверенный в себе, парень не робкого десятка.

А ведь был-то — рохля. Застенчивый, закомплексованный, всегда стеснительный, осторожный… Прямо мальчик-паинька.

А случилось всего-то… Однажды он встретился с Лизой. Совершенно случайно. И их знакомство затянулось. Стали встречаться чаще. И однажды она вдруг признается — как ты, мол, на Сергея Есенина похож.

А кто он такой, этот Сергей Есенин? О нем Алексей тогда ничего и не слышал. И Лиза рассказала о своем интересе к стихам, о некоторых современных поэтах… И даже прочитала как-то наизусть несколько стихов, о которых с улыбкой на лице сообщила — это есенинские.

Стихи ему понравились. Он подумал как просто, легко и как ясно они сложены:

Гой ты, Русь, моя родная.

Хаты — в ризах образа…

Не видать конца и края —

Только синь сосет глаза…

Конечно же, о стихах он имел какое-то представление. Известные, даже великие русские поэты ему, как, впрочем, и всем русским людям, были известны, можно сказать, с детства: Пушкин, Лермонтов, Некрасов… Их творчество казалось таким недосягаемым, что помышлять сочинять что-то свое и в голову не приходило.

Но после того как он неоднократно перелистал тетрадку со стихами Есенина, переписанными Лизой неведомо откуда, у него пробудилось робкое пока еще желание и самому попробовать что-нибудь сложить.

Он вчитывался в строчки, старательно выведенные девичьей рукой, украшенные рисунками цветочков, листочков, птичек, незатейливых пейзажей с березками, деревенскими домишками… И желание взяться за перо или за карандаш разгоралось все больше и больше.

Однажды она подарила ему курительную трубку.

— Ну-ка, присядь, — сказала она тогда, — и возьми трубку в рот.

Он выполнил ее просьбу.

— Ну точно, Есенин, — сказала она тогда. — Дарю.

Много позднее, но тогда еще, до войны, он познакомился ближе со стихами Сергея Есенина в книжках «Радуница», «Любовь хулигана», «Персидские мотивы»… Стал ощущать совсем другим человеком.

В ту пору он взял от Есенина не самое лучшее — хулиганство. Хотя по сути оставался тонким, чутким, душевным человеком.

А Лиза Маркова… Перед самой войной их пути разошлись. Хоть он и был похож на Сергея Есенина, но Есениным для нее не стал. И уже когда их пути разошлись окончательно, он в своей тетрадке записал:

Не переполню душу я,

однако, злобой.

Ты заглянуть в нее сумей,

а ну, попробуй.

В душе гнездится у меня

не только скверна;

Для пылких чувств к тебе

душа безмерна.

Но ни в тетрадку, ни в душу к нему заглядывать, к сожалению, уже было некому. Лизу Маркову увлек совершенно далекий от поэзии человек, некто Грязнов Дмитрий, сын состоятельных и влиятельных в городе родителей.

Да, Есениным Алексей для нее не стал. А вот Чубарым он стал и останется им до конца. Незнамо когда, неведомо где, непамятно кто окрестил его Чубарым. И это прозвище прилепилось к нему накрепко. Будто он с ним и появился на свет. Чубарый…

И еще он осознал, благодаря знакомству со стихами Есенина, что он такой окончательно и безраздельно русский человек, каким и был сам Сергей Есенин. Он видел и всей душой принимал картины России, встающие из его стихов.

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!» —

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою»

Алексей вывел для себя простую истину: рифмованные строчки могут считаться стихами, если в них есть хотя бы одна из трех важных частей: мысль, настроение или образ. И это умозаключение было главным руководством в его творчестве.

Но, одно дело — самому себе дать установку, а другое дело — пользоваться ей, стремиться к написанию стихов, таких, какими он сам себе их представлял…

В палате стало оживленнее, беспокойнее, шумнее, чем допреж. Немец — выхватил его взглядом Алексей — лежал недвижно. «Видать, в сознание еще не приходил. Шибко, знать-то, шандарахнуло. Ишь — вся башка умотана бинтами, — рассуждал он, — Только две щели для носа и рта оставлены. И когда он, бедняга, оклемается?».