Преступление из наказания

Александр Черенов

Висящим в петле под потолком служебного кабинета обнаружен труп прокурора области. Самоубийство? Убийство? Расследование осложняет серия странных смертей, наводящих на мысль об их связи со смертью прокурора… Книга содержит нецензурную брань.

Глава шестая (год 1991)

«Я не сомневался в слове начальника УУР: не первый год знал этого человека. Да как знал: в экстремальных условиях заката перестройки! Поэтому я и не удивился, когда к шести вечера они втроём — компанию ему составили майор и старлей — появились у меня в кабинете. Четвёртым, а заодно пятым и шестым, были улыбки на их лицах. Мажорные, такие, улыбки.

— Вижу, вижу! — одобрительно хмыкнул я. И не только потому, что понял: есть улов, но и потому, что уважил товарищей… уваживших меня. Ни подполковник, ни майор не кичились своим «областным» положением. Не скажу за других, но передо мной — ни намёком. Поэтому и были мы друг с другом даже не по именам — по отчествам. Один лишь старлей выпадал из дружных рядов — по причине возраста, незначительного стажа «копошения в грязи» и малого количества совместно распитой водки.

— Правильно видишь, Петрович! — расширил формат улыбки подполковник.

— Ну, тогда — «колись», Палыч!

— Есть: мы — прямо от сынка!

— Какая неожиданность!

Кривизна моей щеки вышла качественной, но успеха не имела.

— Не торопись издеваться, Петрович!

«Занятый энтузиазмом», «опер» и не подумал обижаться даже в шутку.

— По дороге мы заскочили в туалет…

Он тут же прикусил язык, и с надеждой посмотрел на меня: «зацеплюсь» или нет? Но я благородно возложил ему не «сапог на спину», а длань на плечо.

— Палыч, я понял: вы заглянули туда не по личной «нужде», а по производственной. Интересовались вчерашним заходом сынка?

— Хвала твоим мозгам, Петрович! — хмыкнул подполковник. — Ты, как всегда, прав: мы «навещали» бабу Надю…. Ну, уборщицу.

— И?

Подполковник осклабился.

— Сынок, оказывается, заходили!

— И, наверняка, громко?

— Угадал!

Лицо подполковника «улыбнулось», едва ли не в духе Листа в переложении Ильфа и Петрова: «Быстро! Ещё Быстрее! Быстро, как только можно! И ещё быстрее!».

— Сынок «шумнули» так, что услышали даже в зале! Впрочем, там он и начинал. Это уже потом он переключился на сортир. Кстати, по словам бабы Нади, в туалете сынок «оказались» следом за папенькой.

— Отслеживал передвижения?

— Похоже на то. В любом случае, папеньку сынок начал «критиковать», едва тот пристроился «на очке».

— Баба Надя? — «феноменально догадался» я.

— Они-с!

— А что — по поводу возвращения?

Я и не думал намекать подполковнику на недоработку. Но и «мент» оказался адекватен: «пуд соли» — на то он и «пуд соли».

— Опросили всех «небожителей», Петрович. Все в один голос клянутся и божатся, что в коллектив вернулись все… кроме сынка, который и не являлся «членом коллектива». А баба Надя показала, что сынок вывалился из дверей заведения под буквой «М» «в жопу пьяным» — цитирую первоисточник — сел в папину «Волгу», и укатил.

— Не рулевым, надеюсь?

— Нет: пассажиром. Кстати, охранник, дежуривший в тот вечер, подтвердил слова бабы Нади в части отбытия «наследника».

Я покосился на подполковника. Хорошо, так, покосился: с ухмылкой и иронией. На мгновение «опер» даже нырнул глазами в район гульфика, но там они пребывали только до моего текста.

— Ладно, Палыч. Как говорил великий комбинатор, «считайте серенаду законченной. Утихли балалайки, гусли и позолоченные арфы. Я пришёл к вам как юридическое лицо к юридическому лицу».

— Ладно так ладно, — несколько разочарованно откашлялся подполковник, уже возвернувший глаза на место. — Не хочешь серенады — прими голые факты.

— Принимаю.

— Мы побывали у сынка, и он произвёл на нас благоприятное впечатление.

— Кто-то, кажется, обещал — без серенады? — хмыкнул я.

— Хорошо: вместе с сынком мы обнаружили и его рубашку. А вместе с ней, точнее, на ней — и «пятна бурого цвета, похожие на кровь».

Подполковник словно забыл, что только что «отставил», и снова ухмыльнулся.

— Ну, ты же знаешь меня!

— Это ты — к тому, что «пятна бурого цвета» уже перестали быть «похожими на кровь»?

НачУУР «огорчённо» хлопнул себя по ляжкам.

— Ну, вот и поговори с этим человеком!.. Ладно: сдаюсь.

— «Биология» дала заключение?

— Ну, я попросил тетеньку…

— Кровь — «от нашего подзащитного»?

— Да!

Подполковник самодовольно шмыгнул носом, и подмигнул мне с видом неисправимого заговорщика.

— Но это не всё.

— Верёвка?

— Тьфу, ты!

«Опер» крякнул от огорчения, вскочил на ноги, и заходил кругами.

— Ну, до чего же ты скучный человек, Петрович! Хоть раз бы позволил чуду свершиться! Нет: всё-то он знает, всё планирует, всё предвидит, ничем его не удивишь!

Выпустив пар, он двинул на меня грудью, как на амбразуру.

— Ну, да: на верёвке, на которой упокоился наш клиент — кровь сыночка! Кстати, сыночек и недолго упирался.

— На «биологии» ты побывал до рандеву с сыночком?

— Ну, а то! — ещё раз «самодовольствовался» подполковник. — Исключительно для того, чтобы составить с клиентом разговор предметный, а не «вообще».

— И?

— Сынок показал, что оцарапал большой палец левой руки об осколок метлахской плитки в туалете.

Я вспомнил: что-то «бурое, похожее на кровь», эксперт соскоблил с уголка плитки.

— Подтвердилось?

— На все сто!

— И «пальчик» на плитке — тоже сынка?

— А то, чей же?!

— А сынок, разумеется, сказал, что хотел помочь папе — и от излишнего усердия брякнулся на пол?

— Петрович, я тебя убью! — взмолился подполковник. — Отнимаешь хлеб у убогого!

Я тут же «задрал лапки вверх»: «или мы изверги, какие?!»

— Ладно, убогий, «ешь свой хлеб» — я молчу в тряпку!

— Приступаю к «поеданию! — ухмыльнулся «опер». — Как ты думаешь, что мы обнаружили в кармане пиджака сыночка?

Он с таким энтузиазмом принялся объедать меня глазами, что мне тут же захотелось отказаться от своего обещания. И я так бы и поступил, если бы визави по моему лицу не догадался о своей промашке и моём намерении.

— Кастет, Петрович! А на нём — кровь!

— Потерпевшего?

— Нет — «Пушкина, Александра Семёныча»!

В этот момент я испытал двойственные чувства. С одной стороны, «козёл отпущения» был найден. Хороший, такой, «козёл» — весь в уликах и безнадёге. Можно было со спокойной — или относительно таковой — совестью рапортовать о раскрытии преступления по горячим следам. Глядишь, и на сотню рублей премиальных начальство расщедрилось бы. И всё бы ничего, если бы не классическое «но»: другая сторона, при взгляде с которой бесспорный убийца уже не выглядел бесспорным. «Другую сторону» представляли улики, которые совсем не укладывались — или укладывались «не совсем» — в такую хорошую версию. В такую хорошую для всех, кроме сынка.

Вероятно, начУУР почувствовал отсутствие во мне энтузиазма в должном объеме, и перестал испускать сияние.

— Не понял тебя, Петрович…

— А я не понял тебя, Палыч! Разве кровь на рубашке и верёвке — единственный наш «урожай»?!

Подполковник нахмурился и ушёл взглядом в сторону. Голос его зазвучал не столько раздражённо, сколько укоризненно.

— Петрович, ты как будто первый день на свет народился…

Намёк был… вовсе не намёк. Сермяжная правда жизни, как говорил Васисуалий Лоханкин, заключалась в том, что… правдой она была сермяжной. По большому счёту, да и по маленькому тоже, я не имел морального права становиться в позу морализатора, гуманиста и поборника разнообразных прав. А всё потому, что, как сказал один товарищ: «Невозможно прожить на Земле, и ничем не запачкаться». Я запачкался, пусть даже подполковник и его коллеги считали, что запачкался я исключительно правдой жизни.

Но очень суровой была эта правда жизни. Не для меня — для тех, кому она адресовалась. Для конечного потребителя, то есть.

Для «добровольцев», не всегда сознательных, на которых мы «вешали» (или «перевешивали») дела, уже состоявшиеся или грозившие состояться «висаками». Происходило это по причине широкого открытия глаз на одни вещи и полного их закрытия на другие.

Причин такого «разноглазия» было много: требования начальства, «требование служебного долга», «честь мундира», «социалистические обязательства», «понимание момента», а нередко — и «своего места в жизни». Она — жизнь — научила нас тому, к кому можно примеривать закон, а к кому нет. «Держи хвост пистолетом!» — не наш лозунг. «Держи ушки на макушке!» — ближе к истине. Из того же ряда и установка «Нормальные герои всегда идут в обход!»

Не дождавшись ответа, подполковник «зашёл на второй круг».

— Петрович, ну ты же не с Луны свалился!

Вот теперь я вздохнул и даже скрипнул зубами.

— Нет, Палыч, я — тутошний… Но только «здесь вам —

не тут!»… Слишком много наворочено всякой всячины, чтобы дело прошло в суде хотя бы «со скрипом».

Подполковник от огорчения даже хлопнул себя по ляжке.

— Ну, ты же сам говорил!

— Говорил! И правильно говорил!

Ляжечный хлопок меня не смутил, равно как и мелодраматические интонации в голосе «мента».

— Сынок у нас — «икона» для проверяющих! Вот, если бы не было у нас с тобой ни души, нас бы живо «определили в позицию»! А так — «нате вам, но есть нестыковки»! И все их — под нос чинушам!

Я перегнулся через стол, и похлопал по плечу скрежещущего зубами, но уже «находящегося в пути» «опера».

— Палыч, ты не подумай, что я заделался гуманистом. Я бы этого сынка, как говорится, «с нашим удовольствием». Но ведь «проколемся»! Голову на отсечение: «проколемся»! И взыщут не с чьих-то задниц: с наших с тобой! Да, мы с тобой не раз «правильно ориентировали судей». Но тогда удавалось «отсекать хвосты»! А здесь дерьмо лезет из всех щелей! И подчистить невозможно: только отрабатывать источники!

Подполковник вздохнул и поднял на меня усталый взгляд умных глаз. Это был взгляд умных глаз человека, потёршегося в жизни и потёртого жизнью.

— Петрович, я что, сам не понимаю, что ли? Неужели я не соображу, что значит для нас записная книжка с вырванными страницами, с отпечатками на ней, или пуговица?! Неужели я не понимаю, что всё это — не с сынка?!.. Хотя пуговицу можно «пришить» к любому клиенту…

— Но книжку не «пришьёшь»?

НачУУР вздохнул и развёл руками.

— Кстати, насчёт книжки… Петрович, я понимаю, что всё это значит. А ты?! Ты понимаешь, куда ты лезешь?

Не знаю, рассчитывал ли подполковник на моё потрясение, но я не потрясся, а, напротив, отдерзился в свою очередь.

— Значит, ты согласен с тем, что в книжке побывал не сынок?

— Разумеется!

Попытавшуюся образоваться паузу я тут же приговорил вопросом «с фланга» — тот сам «выдвинулся»:

— Перстня у сынка, часом, не нашли?

Только что «убитый правдой жизни», подполковник осклабился.

— Часом — нет, хотя искали больше часа.

Ухмылка не задержалась на лице «опера». И не только потому, что я поспособствовал этому. В куда большей степени этому порадела «правда жизни».

— Ладно, Петрович, «вернёмся к нашим баранам». Сразу — чтобы ты меня верно понял: у меня — семья. Жена и двое детей. И «старики» пока живы. А время на дворе, сам видишь, какое. Кто о них позаботится в случае чего? Государство? Какое? Союз? Так он «крякнет» со дня на день! А то, что придёт на его место, вряд ли будет лучше. Хотя, мне любопытно, что придёт взамен. И если меня сейчас «грохнут», как я смогу удовлетворить своё любопытство?

Подполковник обошёл стол кругом, и сел рядом. Обнял меня за плечи.

— Петрович, мы с тобой уже три года в одной упряжке. За это время две трети личного состава в твоей конторе и половина в моей «слиняла». А мы с тобой держимся, как ржавые гвозди в доске. Я видел тебя в разных ситуациях — и ни разу ты не скурвился. Поэтому мне нет смысла кривить перед тобой душой: да, я не трус… но я боюсь. И тебе надо бы. Хотя тебе проще: ты — один. Но ведь и жизнь у тебя — тоже одна.

«Опер» едва не приклеился губами к моему уху.

— Петрович, ну, чего «городить огород»?! Или я не знаю, какой ты мастер «шлифовать дела»?!

— Двусмысленный комплимент! — хмыкнул я.

Подполковник немедленно обложился руками.

— И в мыслях не было, Петрович! Никто не сомневается в том, что ты — лучший «следак» области! Я ведь — в хорошем смысле! Ну, в смысле того, что ты умеешь отсекать «крючки» для крючкотворов.

— Это — «крючки»?! — не поскупился я на оба знака. Но «мент» и не подумал вдаваться в дискуссию.

— Петрович, не погуби!

Не требовалось никакого анализа — ни голоса, ни взгляда — чтобы понять: мольба шла из души, от сердца. Я даже заметил, как под дрогнувший голос в глазах подполковника блеснули «неуставные» слёзы. Мужик не просил: умолял. И не для «галочки в отчёте»: «ради жизни на Земле». И не какой-нибудь, там, абстрактной: своей и своих детей.

— Петрович, неужели тебе жаль это дерьмо? Это ведь не человек! И, чем дальше, тем больше… в смысле: тем меньше в нём будет человека! Он уже сейчас загрязняет природу, а что будет, если мы ему «отпустим»?! Это же — новейшая редакция папеньки-скота!

Текст заключился «морально-психологической обработкой меня» из глаз, блестящих надеждой и верой в собственную правоту.

— Фу-у! — выдохнул я, обрабатывая ладонью подбородок. Вздох получился характерный: «и хочется, и колется, и мама не велит». Классическая сермяжная правда в словах подполковника непросто имелась: изобиловала собой. Мне действительно нисколько не было жаль подонка-сынка. И я не сомневался в том, что, отпусти мы ему сейчас, он нам «воздаст сторицей», да так, что мало не покажется. И при других обстоятельствах я ничего не имел бы против «навешивания» на него «всего наличного имущества». Больше того, я не только пошёл бы навстречу «пожеланиям трудящихся», но и сам озвучил бы их.

Вероятно, подполковник уловил перемену моего настроения — и немедленно активизировался. Нет, заботясь исключительно о себе, он не превратился в классического «змия-искусителя». Но на характер его усердия это малозначительное обстоятельство не повлияло.

— Давай так, Петрович: мы отрабатываем сынка «по полной», «раскручиваем» его на всю катушку — и сдаём его тебе с чистосердечным признанием! Даже — с явкой с повинной, даром, что тремя днями спустя! А тебе останется лишь «принять дар» и «подчистить хвосты»! А, Петрович?

Меня заманивали, и это было заманчиво. И я позволил бы себя заманить, кабы не одно «но»: жизнь научила меня оставлять аварийный выход. Мордой в самоё себя научила. Пришлось мне с сожалением вздохнуть.

— Палыч, я согласен с большинством твоих доводов «служебного характера». И личный мотив тоже мне понятен. Ты прав: мы с тобой знаем друг друга, по нынешним паскудным временам, уже очень долго. Поэтому я скажу тебе прямо: я согласен арестовать сынка. Санкцию прокурора на постановление я гарантирую. Больше того: я готов предъявить ему «первичное» обвинение.

Подполковник, затаив дыхание выслушивавший мой «отклик», напрягся в ожидании непременного «но». И не напрасно.

— Но…

Я не стал нарушать традицию.

–… мы продолжим работу по всем уликам. Я не буду «душить» тебя: рассчитываю исключительно на твою порядочность и нашу дружбу.

Насчёт «дружбы», я, конечно, «заливал», но водки вместе было выпито изрядно. По нынешним временам — и по всем предыдущим — это обстоятельство вполне сходило за эквивалент дружбы.

— Если же ты надумаешь «свалить», то вольному воля. Не ссы: я подпишу тебе ОРД как раскрытое. Но — ещё раз: мы «копаем» дальше.

От моих слов подполковник болезненно поморщился, и некоторое время молча сопел. Потом махнул рукой. Обречённо, так. Со знанием… нет, не дела: меня.

— А если мы «копнём» слишком глубоко?

Такая редакция согласия меня вполне устраивала — и я усмехнулся.

— Не боись, Палыч: ни себе, ни тебе я могилу рыть не собираюсь. Если, «копая», мы дойдём «до верхов», вот тебе моё слово: всё похериваем, и «ставим крест» на сынке! За качество можешь не сомневаться: «фирма веников не вяжет»! Лады?

«Опер» даже не стал задумываться — шлёпнул своей ладонью о мою:

— Лады!..».